Неверная

– Хорошее дело, сестрица, Ванька твой – парень рукастый да смекалистый, да и Наська – девка справная. С Семёном Пикулевым породниться – большое дело. – Василий смахнул ладонью крошки со стола в другую ладонь и забросил их в рот.

– На Сретенье мы поедем к Ефрему, Сёма с семьёй тоже там будут. Давайте и вы с нами. Там всё и решим, – сказала Зинаида.

Теперь Ваня думал о Наське каждый день. Если б ночью не спал, то и ночами бы о ней мечтал. Он был уверен, что раз тётка Зинаида взялась за дело, то всё сладится как надо. А как надо? Что это за девка такая, Наська Пикулева? Почто она так глубоко запала ему в душу, что не с первого раза он там её и отыскал? Вроде такая же девка, как все, что в ней особенного? Что? Задумался Ваня и сам себе ответил: о ней мечтать только можно, купить нельзя. Вот как конфеты в магазине. Есть подушечки, есть карамель продолговатая. Называются по-разному, форма разная, а на вкус все одинаковые: белые, сладкие, с повидлом внутри. Стоят недорого. Даже он, бывало, покупал. Так и девки наши, деревенские. С лица, может, и разные, а подойди поближе – всё у них просто. Без затей, без загадок. А вот ещё есть конфеты в обёртках. Фантик красивый, цветастый, а что под ним – не видно. Развернул бы, поглядел, попробовал, да цена кусается. Ване не по карману. Наська представилась ему конфетой в обёртке. Знает, что сладкая, а вот какая на вкус? Захотелось Ивану узнать. Ну и что, что карман пустой? Сам-то он, с руками, с ногами, да и с головой, тоже чего-то стоит!

И вот опять Сретенье. Счастливый день. В этот день старшой с войны вернулся. Значит, и теперь быть победе. Повезло с самого начала: только вышли с матерью из дому – глядь, Фомка с отцом на колхозной кобылёнке в Старую Куеду в гости едут. Подвезли и Ваню с матерью. Они оба легки, как две хворостины, и места немного в санках заняли. Уже рассвело, белая позёмка мчалась за санями, стремительной стаей стелилась по сияющему, как парча, тугому насту по обеим сторонам дороги. Заваленные снегом по самые окна избы Садка скоро скрылись из глаз, и больше до самой Куеды не встретилось ни человека, ни птицы, будто и не жил никто в этом белом, холодном и прекрасном мире. Только скрип копыт, шелест полозьев по снегу, подвывание ветра.

Однако в Куеде жизнь кипела: лаяли собаки, хлопали ворота, бегали ребятишки, по проезжему тракту сновали туда-сюда лошади с седоками в санях, брякали вёдрами бабы у колодца, белые дымы из печных труб столбами поднимались вверх, предвещая холодную безветренную погоду, а низкая позёмка, споря с печными дымами, вилась, завивалась по сугробам, хлестала в лица колючим снегом.

«Неясная погода», – думал Ваня, чем-то день закончится.

Тётка Зинаида тормошила племянника:

– Не боись, Ванюша, всё сладится. Я Сёму знаю.

В Кармалу приехали к обеду. Братья Пикулевы с семьями собрались у младшего, у Ефрема, в старой отцовской избе на дальнем конце Кармалы. Туда подкатили и гости. Просторный старый дом стоял в глубине усадьбы. Потоптались на низком крылечке.

– Ну, с Богом! – Ваня, перекрестившись, шагнул вслед за старшими.

– Милости просим, гости дорогие! Пожалуйте к столу. – Семён перекинулся взглядом с Зинаидой, глянул на Ивана, оценил причину визита.

Засуетились, привечая гостей, хозяйка Настасья-Ефремиха и Маланья Тимофеевна.

– Пимша, тащи ещё лавку, – скомандовал сыну Ефрем.

Как-то сразу всем понятно стало, за каким товаром пожаловали купцы. Вроде все улыбаются. Наськин батя похлопал Ваню по спине, оглядел придирчиво. Ничего, что отцовская рубаха великовата, зато почти новая. И пиджак. Чистый, хоть и с третьего плеча достался. Морозный воздух, ворвавшийся вместе с пришедшими в дом, рассеялся. В избе тепло, пахнет шаньгами, квашеной капустой да пивом. Наська сидит в дальнем конце стола, и головы в его сторону не повернула. А изба просторная, хоть и низкая. Вровень с полатями деревянная заборка с проходом, занавешенным цветастыми шторками.

Через неплотно задвинутые шторки видна зыбка на очепе. Ваня знал уже от тётки, что у Ефрема недавно дочь родилась. За столом, на дальнем конце, против Наси сидят пацаны. Ваня знал их. Двое Насиных братьев, Гриша-большой и Гриша-малко, и двое Ефремовых сыновей: Пимша и Петьша. Ваня, жуя хозяйские шаньги, запивая их квасом, осматривался вокруг, не особо вслушиваясь в разговор взрослых. Решил: что будет, то и будет, а уж он более себя навяливать не станет.

Молодёжь покормили и отправили вон из-за стола:

– Ступайте, за Афонаской приглядите. Да не шумите там.

Парни ушли за занавеску, Ваня с Насей сидят. Вроде взрослые они уже. Вроде их судьба сейчас решается.

Семён Васильич бороду в кулак собрал, прокашлялся, на сестру смотрит. Зинаида кивнула:

– Ступайте и вы, Нася, Ванюша, поиграйте с молодёжью.

Не названные ещё жених с невестой вспыхнули оба – и за заборку, к мальчишкам, в проёме едва не столкнулись, да Нася Ваню вперёд себя пропустила.

«Ладно, – думает Ваня, – однако странное какое-то сватовство выходит».

Сел на пол в кружок с парнями, Нася – на сундук, сидит, сарафан оправляет да глазами посверкивает, молчит. Парни, до этого оживлённо что-то обсуждавшие, тоже замолчали. Ваня оглядел честную компанию: пятнадцатилетние Гриша-большой и Пимша, оба уже выше Вани ростом, да такие же худосочные; хоть и двоюродные братья, а похожи, как родные. Оба темноволосые, чёрные глаза на тонких светлых лицах горят, как уголья. В плечах оба не сильно широки, но натруженные жилы на руках у обоих уже взбухли, как у взрослых мужиков. Малко с Петьшей, тоже ровесники, мало похожи. Петьша – как уменьшенная копия старшего брата, а Малко весь какой-то угловатый: широкое прямоугольное, слегка вытянутое лицо, стрижен под машинку, под прямыми русыми бровями небольшие, будто топором вырубленные глазки, и растянутый в улыбке рот тоже как-то очень уж прямо разместился между носом и подбородком. И плечи, хоть худые, но широковатенькие для подростка, тоже очень прямые. Ваня среди этой компании выглядел как-то уж совсем несолидно: ни ростом не вышел, ни статью. Только синие глаза под густыми бровями, только шапка тёмных волос, откинутых назад, только яркий смеющийся рот. Но такими достоинствами только девок завлекать, это они на красоту личика падкие. Парней синими глазками не обаять. «А ведь они роднёй мне скоро будут, – так думал Ваня. – Ладно, пустим в ход острый язык да весёлый нрав». И вот уже жених вполголоса травит байки о своих приключениях, парни сдавленно хохочут, чтоб не разбудить малую в зыбке, да и Нася, отвернувшись, смеётся в кулачок.

– Ну вот… Возвращаемся мы лонись с гулянки: я, Фомка и Манька с сестрой. У нас в Садке молодёжи-то и нет больше никого. А пошли другой дорогой, через ложок, вроде так покороче. Мы-то с Фомкой дорогу эту знаем, а девки – нет, первый раз идут. Там и не дорога вовсе, а так, тропка хорошая. Ну вот, доходим до ложка, а там внизу на тропинке два глаза светятся. Волк! А ночь тёмная, глаз выколи. Что делать? В логу урема сплошная, тропка – двоим не разойтись, и он стоит на самой тропке. Назад вернуться? Там поле чистое, до деревни уже далёко. Догонит. А мы уж чуть не наполовину в лог спустились. А наверху, позади, одна-единственная берёза стоит, раскорячилась. Фомка говорит: давайте, мол, мы с Ванькой вниз побежим да орать будем шибко, волк испугается и убежит. А не убежит, так мы палками его. Мы уж по палке-то здоровой с ним загодя припасли. А вы, говорит, в то время бегите наверх да лезьте на берёзу. Волки-то по деревьям не лазят. Так и сделали.

Ваня перевёл дух, оглядел компанию. Парни аж рты пораззявили, Нася глаза расширила, ладошкой рот от страха прикрыла.

– На волка? С палками? – Гриша недоверчиво покачал головой.

– Ну, а дальше?

– Ну что дальше? Мы с Фомкой заорали что есть мочи да в лог побежали. Заодно гнилушки эти, что в темноте светятся, ногами потоптали, чтоб не светили больше. До самого дома шли с ним – хохотали. А девки на берёзу полезли. Небось, до утра там сидели, пока не рассвело.

Парни дружно захохотали. Афонаска в зыбке недовольно захныкала, и Нася склонилась над ней, пряча улыбку. Ваня заметил, как Гриша переглянулся с сестрой, кивнул на Ваню и показал большой палец – мол, подходящий жених.

А Ваня всё поглядывал за шторку: как там его вопрос решается? Вроде всё идёт ладом. И с новым воодушевлением продолжил развлекать будущую родню и невесту. Надо показать и свои деловые качества.

– А вот кто из вас умеет пчёл разводить? – Ваня строго оглядел ребят. Все смешно таращили глаза, приподняв плечи вверх. – Ну, понятно, только кушать медок-от умеете. Ничего, это дело поправимое. Мы раньше тоже пчёл не держали, а вот завели.

И Ваня рассказал в лицах и деталях, как дядя Вася привёз им первую колоду, как повесили её на ёлку, как он научил его эти колоды выделывать да рой сажать, а после за пчёлами ухаживать да мёд качать. Как жизнь у пчёл интересно устроена. Про пчелиную жизнь Ваня мог бы долго рассказывать, потому как из всех известных ему работ возня с пчёлами казалась ему занятнее всего. Но старшие закончили застолье. Парней выгнали на улицу продышаться перед сном, а бабы стали стелить постели.

По всему было видно, что переговоры прошли успешно, однако молодым так ничего и не сказали, ни о чём не спросили. Ночью все парни спали вповалку на полу. Под утро, ещё спали все, Ваня встал, будто на двор, заглянул на печь – там Нася с краю спала, да тоже сон её чуток был. Только глянул на неё, она глаза открыла, на него смотрит. Оглянулся – вроде спят все. Он на лесенку приставную, Насю за руку взял.

– Пойдёшь за меня?

– Пойду.

Задумался Семён Васильич: как бы не прогадать, когда все правила в жизни поменялись? Паню, старшую, в крепкую семью отдал, а семью эту всю по ветру развеяли. Да и самого его от расправы только то спасло, за что он на отца своего всю жизнь в большой обиде был.

Когда сам Семён Васильич женился, отец ему с молодой женой в своём доме отказал. И за то отказал, что Семён свою Маланью до свадьбы взял, не утерпел. Наутро после свадьбы, когда этот грех всем гостям понятен стал, отец никаких оправданий сына слушать не стал, указал молодым на дверь. Тоже – праведник.

Жили у них в деревне старичок со старушкой, им ещё тогда уж досмотр был нужен. Дом у них хороший был – две избы на одних просторных сенях, а детей в живых не осталось. Вот к ним «в дети» и привёл Василий своего сына с молодой женой. Шибко тогда Семён Васильич на отца своего осерчал, ну, со временем всё же примирились. Семён, хоть жил в чужом доме, помогал отцу со строительством нового большого дома в два этажа. Отец, будучи местным наставником староверов, мечтал на первом этаже большую молельню для всей деревни устроить, а сам с семьёй планировал жить на втором этаже. Семён однажды не утерпел, спросил отца, дозволит ли отец ему со своей семьёй тоже жить в новом доме. Отец отказал. Сказал: мол, ты, Сёма, парень бойкий да хваткий, и без меня проживёшь, сам как надо в жизни устроишься. А Ефрем у нас тихоней уродился, он со мною жить будет. Ох и обидными тогда Семёну отцовские слова показались, хоть он вроде и похвалил старшего сына.

Старичок вскоре умер, а старушка – все её Лёлей звали – и по сей день жива. Когда власть переменилась и сунулись было к Семёну местные активисты, у него хорошая отговорка оказалась: «Да вы что, мужики, у меня и дома-то своего нет. Лёля всему владелица, а я, сами знаете, чужой ей человек, досматриваю её за угол в её дому». Угол – не угол, семья Семёна целую избу занимала, но старушку беспокоить не стали. Уважаемая была старушка. И вредная-я-я – отходить своей клюкой по хребтине могла запросто кого угодно. Не терпела, чтоб ей перечили. Это уж каждому в Кармале известно было.

Подивился тогда Семён отцовской прозорливости, а теперь вот сам гадал, как поступить, чтоб дочке жизнь не порушить. По теперешним временам выходило, что надёжнее с голытьбой породниться.

– Пойдёшь за меня?

– Пойду!

Вот и все ухаживания. Отец с матерью согласия дочери и не спросили. Без неё всё решили. А Нася и рада. Мечтала она о Ванюше. Перебирала в памяти все те немногие моменты, когда встречались их взгляды, касались руки. Особенно тот, самый первый случай, когда сидела на его коленке посреди хоровода. «Как Ванюшка по горенке похаживает…» – всё звучала в голове та песня.

И вот она, мечта её, смотрит на неё снизу синими глазами, а в глазах мольба:

– Пойдёшь за меня?

– Пойду.

Глава 8. Иван да Нася

Уговорились свадьбу через неделю справить, а людям пока не говорить, что Нася просватана. Что языком зря мести? Через неделю приехал Ваня с матерью да со старшим братом, посидели чуток за столом с роднёй, погрузили сундук с приданым на сани, сзади к саням телушку годовалую привязали – тоже приданое – и прощай, родимый дом.

По деревенскому обычаю должен бы жених невесту от крыльца до саней на руках нести, да тут незадача: Нася – девка крепкая, полнотелая. Ваня рядом с ней несолидно выглядит: шибко худой, одежонка вокруг него на ветру как об жердиночку бьётся. Возьмёт на руки – ещё, поди, и не удержит невесту. Вот сраму-то будет! А народ уж со всей деревни собрался, ребятишки все заборы облепили, ждут – что будет? Насе тоже не с руки жениха перед людьми позорить, но – ему решать. А он не растерялся, видно, заранее этот момент обдумал. Посмотрел невесте в глаза:

– Обещалась идти за мной, так иди! – и руку подаёт. Так и прошли по двору рядом, за руки держась.

Василиса Дмитриевна всё боялась, что невестушка и за стол-то с ними не сядет, и пищей их побрезгует. Да и что там есть: утром – квас с хреном, вечером – редька с квасом, а в обед – толчёный лук. Иван тоже побаивался, как-то семейная жизнь его сложится. Первый раз женился, опыта-то нет никакого. А Нася как вошла в дом – будто век здесь жила. Ну и пусть домок маленький да бедный, половичок на полу латаный-перелатаный, занавесок на окнах и вовсе нет. Это всё дело наживное. Главное – Иван рядом. К любой работе она приучена, приучена и мужа с матерью слушаться, маменькой свекровь с первого дня назвала. Василиса не смела помыкать новой снохой, как прежними, боялась спугнуть удачу. Старалась быть ласковой. Однако о кроснах своих Василисе пришлось забыть: Нася ушла работать в колхоз вместе с мужем. Советская власть бабью домашнюю работу считала теперь пережитком прошлого. А если кто из баб по этому поводу пробовал роптать, начальство грозилось забрать в колхоз всю скотину до последней курицы и весь огород до последней морковной грядки. Мол, в колхозе будет вся ваша работа, а дома тогда уж только щи варите да печь боками давите.

Узнавали друг друга постепенно, не спешили. Она его слушалась, а он – виданное ли дело? – стеснялся её. Ночью на печи лежал рядом и не смел прикоснуться. Куда вся его удаль девалась? Днём на работе мужики подтрунивали над ним:

– Вань, а Вань, ты хоть спишь с женой-то?

– Сплю! – отвечал, а сам заливался краской.

– А как ты с ней спишь? – не унимался шутник.

– Да пошёл ты!

Ну, не сестра ведь она ему. Пришла ночь, когда опять лежали они оба рядом на печи, глядели в тёмный потолок, молчали. Тихо в избе, только ходики на стене тикают. Наконец мать в своём углу запохрапывала – уснула, значит. Ваня несмело взял жену за руку, она замерла, потом повернулась к нему, подалась всем телом, а дальше – голова кругом, и всё случилось.

Утром Василиса глядит на своих молодожёнов – они сияют оба, как первый снег на солнце. «Ну, слава богу!»

Ваню Нася с первого дня Иваном величать стала, так, как колокол на церкви ей тогда прозвонил. Он удивлялся: обычно девки его Ванечкой да Ванюшей прозывали, а жена и Ваней ни разу не назвала – Иван, и всё тут. С другой стороны, солидно звучит, по-взрослому, уважительно. Всю жизнь он был младшим в семье – Ванька да Ванюшка. Всю жизнь приходилось доказывать, что и он тоже что-то в жизни смыслит, отстаивать своё мнение, доказывать, добиваться своего. Братья относились к нему снисходительно: мол, ну-ну, посмотрим, что из этого выйдет, – а вот с маменькой всё время приходилось спорить. И вот появился в доме человек, для которого каждое его слово – закон. Не просто человек, а жена.

Полуденное солнце прожигает плечи сквозь намокшую от пота рубашку. Скоро рубашка высохнет, и ломота в теле сменится приятной усталостью. Иван любил эти ощущения своего тела, гудящего после напряжённой работы. В воздухе стоял звон кузнечиков, литовка шагавшей перед ним Наси сверкала отточенным стальным лезвием и вспыхивала огнём на солнце, мерно покачиваясь на плече жены.

«Жена, – снова удивился про себя Иван. – Вот ведь, жена! А говорили, не моего поля ягода. Оказалось, ещё как моего. Вот не побоялся, рискнул, и пожалуйста тебе – жена». За почти уж полгода своей семейной жизни Иван всё никак не мог привыкнуть, что он полноправный хозяин и повелитель этой статной молодки, легко шагающей по тропинке с литовкой на крепком плече. «Ведь почти от зари наравне со мной косила, нисколько не отстала, а смотри ж ты, идёт легко, едва земли касается. Ну и повезло же мне с женой».

Тропинка вела их с колхозного покоса вдоль конзаводского угора. Справа угор плавно спускался к Большому логу, а слева невдалеке тянулся весёлый лесок. Иван отвлёкся от созерцания фигуры жены, чутко уловив какое-то едва заметное изменение слева. Так и есть, сквозь непроницаемую зелень деревьев местами пробивается солнечный свет. Он окликнул жену:

– Нася, поди-ко сюда.

Нася послушно остановилась, оглянулась, а Иван уже шагает по невысокой траве в сторону леска. Она пошла за ним.

Тропинки не было, и она шла через лесок по его следам. Он придерживал ветки молодых липок и осин, чтоб она прошла, не задетая ими. Вскоре лес расступился, и перед ними оказалась довольно обширная поляна.

«Пожалуй, стожок можно будет накосить», – подумал Иван, окинув нечаянную находку хозяйским взглядом.

– Глянь-ка, что делается! Ступить некуда! – Нася деловито воткнула свою литовку рукоятью в мягкую землю, сорвала большой лист мать-и-мачехи и скрутила его кулёчком прохладной гладкой стороной внутрь.

По всей поляне, будто кто густо набрызгал кровью, всюду краснели крупные ягоды земляники. Действительно, ступить, не раздавив добрую горсть ягод, было некуда. Нася быстро бросала в свой кулёчек ягоды, не забывая, однако, и себя. Иван опять залюбовался женой: белый платочек её немного сбился на сторону, и сквозь свесившуюся тонкую прядь русых волос виднелись разрумянившаяся щека и задорный веснушчатый носик. Круглый подбородок, как всегда, упрямо торчал вперёд, а алый роток то и дело открывался, ловя спелую ягоду. Гайтан с простым крестиком выпал из ворота и свободно болтался на загорелой полноватой шее.

Иван опять подивился её одновременной проворности и покорности. Вот как она сейчас увлечена сбором земляники, кулёчек из листа мать-и-мачехи скоро будет полон до краёв – надо маменьку угостить, – а позови он её сейчас, забудет обо всём и пойдёт за ним тотчас. Иван ещё раз по-хозяйски оглядел поляну, заполненную, словно гигантское лукошко, земляникой. «Как щедра всё же наша земля! Неужто не прокормит нас безо всяких колхозов?» Этот вопрос приходил Ивану на ум всё чаще и чаще.

А небо над поляной ясное, чистое, безупречно ровное, из самых глубин его жарит щедрое солнце. Иван воткнул свою литовку рядом с литовкой жены, лёг на траву и губами стал срывать ягоды, поворачивая голову направо и налево. Потом тихо позвал:

– Нася!

Она тотчас выпрямилась, будто ждала. Он, улыбаясь, похлопал ладонью по траве рядом с собой.

– Иди ко мне.

И вот он уже срывает с её губ жаркие поцелуи. Обоих охватила дрожь. Чтоб как-то скрыть своё волнение, он проговорил хрипло:

– Давай я буду небом, а ты – землёй. Что у нас получится? – И столько нежности было в его словах.

– Ты земля – я небо, ты земля – я небо, ты земля – я небо…

– Ты небо – я земля, ты небо – я земля, ты небо – я земля…

Потом они, обессиленные, счастливые, юные, лежали, раскинув руки по траве, глядя сквозь полуприкрытые ресницы в небо. Земля была тёплой и ласковой, трава мягкой, разгорячённые лица холодил лёгкий ветерок, пахло клевером, кашкой, земляникой, ещё бог знает какой зеленью, гудели пчёлы в траве, шелестел листвой лесок, отделяя их от прочего мира. Хорошо. Хо-ро-шо! И пусть так будет всегда.

Дома их ждал Фомка. Колхозники уехали с покоса на двух телегах и давно уже все были дома.

– Ваня! Где ты бродишь?

Фомка всё ещё не был женат и не понимал, почему его дружок ходит с работы пешком, когда можно доехать.

– Ваня, я сейчас в контору зашёл узнать насчёт завтрева, а там никого. А на столе, под бумагами, газета. Гляди!

Фомка сунул Ване под нос слегка уже пожелтевшую газету. Иван недовольно отвёл руку друга. Не любил он этих газет. Ничего хорошего от них не ждал. Но Фомка настаивал.

– Нет, ты погляди, погляди! В марте ещё вышла, а наши оглоеды молчат, как рыба об лёд!

– Да что случилось-то? Нася! Кваску налей, пить охота – мочи нет.

– А ты сам почитай!

Фомка расстелил перед Ваней на столе газету, разгладил рукой. На первой странице, прямо под названием «ПРАВДА», выделялся заголовок статьи.

– «Го-ло-во-кру-же-ни-е от ус-пе-хов», – прочёл по слогам Иван. – От успехов ты, Фомка, так всполошился что ли? Где ты, интересно, успехи обнаружил?

Нася поставила перед парнями по кружке квасу, сама присела рядом, помахала ладошкой над кружками, отгоняя мух. Ваня медленно пил квас, соображая, как заставить Фомку самого прочесть эту дурацкую газетку. За свою единственную школьную зиму он только по слогам и научился читать. Дома из книг были только молитвенники, но там всё по-старинному писано. Той, старинной грамоте его мать да братья долгими зимами научили.

– А ты что, газетку-то у Кузьмы стянул, что ли? Вот он узнает, так задаст тебе свою мать! – хохотнул Ваня.

Председателя колхоза Кузьму Игнатьева ребятишки дразнили, когда он с важным видом вышагивал по деревне: «Кузька, покажи свою мать!» Но Кузькину мать никто никогда не видел, потому что прислали в осиновский колхоз «Верный путь» председателя из чужих краёв. Решили, видать, что чужого больше уважать будут. Но вот ведь как ошиблись: раз Кузькиной матери никто не видал, то и самого Кузьку не больно-то уважали.

Фомка не унимался:

– Имею право знать, как равноправный колхозник, что товарищ Сталин про колхозы пишет! А Кузька наш – враг трудового народа, раз слова Сталина от нас скрывает! – Эх, любил Фомка газетными словечками блеснуть. Разошёлся не на шутку.

И вот они с Фомкой сидят рядом за столом, по очереди водят пальцем по газетному листу:

– «Не-ль-зя на-саж-дать кол-хо-зы». Нельзя насаждать колхозы! «Си-лой». Силой! Нельзя насаждать колхозы силой. Ого! А наш-то?! Ну, давай, читай дальше.

– «Э-то глу-по и ре-ак-ци-он-но». Глупо и реакционно. Вот оно как! Айда забирать своих коров, пока в колхозе их вовсе не уморили! – У Ивана аж в голове зашумело от таких новостей. – А Кузьма-то хорош! И помалкивает. У, вражина!

Парни дочитали статью до конца и пошли по хуторским дворам с благой вестью от товарища Сталина. Оказывается, Сталин им вовсе не враг, а настоящие враги – свои же начальники.

Утром хуторские явились в Осиновик раньше обычного, разобрали свою скотину, тыча обалдевшему сторожу в нос газеткой. На полпути до Садка их догнал председатель на коне.

– Эх, дураки вы, дураки! Всё вы неправильно поняли. Ей-богу, как дети малые! Не для ваших слабых мозгов статья товарища Сталина писана, он вовсе не приказывал колхозы распускать! Попомните мои слова, когда кровавыми слезами умоетесь.

Желваки на костистой роже председателя ходили ходуном, кулаки так и чесались от желания отметелить этого вредного плюгавого мальчишку Некрасова, который наскакивал на него, как молодой петушок. Председателю сразу понятно стало, кто тут главный зачинщик беспорядков. Но его самого чуть не побили за то, что не распустил колхоз ещё в марте, как в газетке прописано. Мужики, вчерашние колхозники, требовали вернуть и земельные наделы.

«Вот ведь незадача. И что я в районе скажу? Как оправдаюсь? Да так и оправдаюсь, что Сталин велел не перегибать и народ не обижать», – воспрянул духом Кузьма.

– Ладно, мужики, не шумите. Забирайте скотину, а насчёт земли я в районе узнаю, там всё и решим.

– И коня нашего тоже отдавай! – Иван метал глазами синие молнии, ухватившись за уздечку Маркиза.

– Конь не твой, а брата твоего, Ивана, пай. – Председатель занёс-таки кулак над головой Вани, но вовремя разжал и брезгливо отбросил Иванову руку от уздечки. – Вот пусть он сам за ним и приходит, а то вишь умник какой выискался: его колхоз на работу отправил, а он убёг! С чем убёг, с тем и остался. Так ему и передай. И сам, смотри, не пожалей потом, да не возвращайся – не приму! – Председатель перевёл взгляд на Насю, скромно стоявшую в сторонке. – Жену твою приму, а тебя, разбойника, и не подумаю! И какой дурак за тебя такую добрую девку отдал?!