Неверная

– А рожу кто будет мыть? – Отец поднял зажатую в кулаке ложку, чтоб треснуть сына по неумытому лбу, но тот уже метнулся в угол, за печку, к рукомойнику.

Наконец вся семья собралась за столом. Отец вполголоса произнёс слова молитвы, перекрестился на икону, и утренняя трапеза началась.

Ванюшка уплетал вкуснющее варево и размышлял, в честь чего вдруг сегодня с утра такой пир. Обычно даже по большим праздникам, когда съезжалась вся родня, не бывало по утрам такого изобилия. Спрашивать было нельзя, а взрослые молчали. Видать, не к добру этот праздник в будний день.

Обед был таким же обильным, и даже за ужином остатки не смогли доесть. Отец с мужиками весь день толковали о чём-то на заднем дворе. Ванюшку от неожиданно наступившей постоянной сытости клонило в сон, и он даже поспал после обеда на печке, чего раньше с ним не случалось.

Следующим утром Ванюшка проснулся затемно. На столе горела керосиновая лампа, родители уже хлопотали по хозяйству во дворе. Ванюшка скинул с себя руку Ивана-старшого, перелез через спящего Кольку, с удовольствием потянулся и не спеша спустился вниз. Печь уже топилась, но в избе было ещё холодно, и он быстро всунул свои тощие ножонки в старые валенки, стоящие у печи. Снег ещё не выпал, но было уже морозно, и мать приготовила валенки, чтоб выходить в них в сени. Мальчуган взял со стола керосиновую лампу, толкнул всем своим тельцем скрипучую дверь, перешагнул через высокий порог и вышел в сени. Никого. Слышно только, как мать в хлеву разговаривает с коровами да отец стучит чем-то в леднике за стеной. Ванюшка поставил лампу на пол, в сторонку, и направился в нужник, дверь которого была открыта.

В приуральских деревнях нужники обычно пристраивают к сеням, в противоположном от входной двери конце. Яму не роют, просто ставят на столбах дощатую будку, в полу убирают одну доску, в образовавшуюся широкую щель и справляют нужду. Полусонный мальчишка, неслышно скользя в своих валенках по тесовому полу, уже перешагивал порог нужника, когда его чуткое ухо уловило какой-то посторонний звук: то ли шорох, то ли тихий разговор. Ванюшка точно знал, что в этот час здесь никого не должно быть. Он быстро проскочил в угол и прильнул глазом к щели между досками. С этой стороны дома отец недавно обновил изгородь из тонких длинных жердей, чтоб скотина в огород не забредала. Сейчас в огороде было совсем темно, но как только глаз Ванюшки привык к темноте, стало заметно какое-то движение по улице, и даже послышались фырканье лошади и осторожный стук копыт по мёрзлой земле. Затем он увидел в тусклом свете луны, как два человека перемахнули через их изгородь и, прижимаясь к стене, крадутся вдоль избы.

Ванюшка опрометью бросился назад, в сени, затем во двор. Отец возник откуда-то сбоку, прижал большой палец к губам:

– Тс-с-с.

Он схватил сына в охапку, внёс в сени, аккуратно поставил на пол и оставил там одного, а сам, плотно притворив за собой дверь, выскочил назад, во двор.

Ванюшка забежал в избу и прижался лбом к оконному стеклу. Отец выводил из конюшни уже засёдланного Ангела. Следом вышла мать с полным подойником. И тут из огорода во двор вбежали двое. Отец, огромный на фоне светлеющего неба, с силой оттолкнул одного и вскочил на коня. Ангел заржал, взвился на задних ногах, в два прыжка проскакал по двору, перемахнул через заплот и скрылся из глаз. Другой незнакомец вскинул ружьё на бегу, а маленькая, худая, как девочка, мать с подойником в руке бросилась ему под ноги. Миг – и оба они уже возятся на земле в молочной луже.

– Ах ты, ирод окаянный! Черти тебя принесли на мой двор! Всё молоко пролил! – Мать, ругаясь во весь голос, старалась ткнуть своим кулачком в рыло незнакомцу. Другой незнакомец уже выбежал из двора.

В деревне поднялся шум: ревела скотина, кудахтали куры, ржали кони, по улице бегали какие-то люди, скакали всадники. Братья проснулись и метались от окна к окну, силясь рассмотреть, что происходит.

Мать вошла в дом бледная, вся в молоке, с пустым подойником в руках, села на лавку у двери, хотела перекреститься, подняла руку ко лбу, но бессильно бросила её на колени и без конца повторяла:

– Господи боже мой, господи боже мой!..

В деревне уже слышалась стрельба. В избу ввалились сразу несколько чужих мужиков с ружьями:

– Где хозяин?

Не добившись ответа, обшарили все углы, заглянули и в подпол, и на чердак. Уходя, приказали всем через полчаса собраться на площади. Василиса Дмитриевна поняла, что с этими людьми шутки плохи, велела сыновьям собираться.

Площадью называлась большая поляна посреди деревни, перед домом Семёна Ильича, самого богатого в Осиновике мужика. Дом был знатный, с высоким парадным крыльцом, выходящим прямо на улицу, с гульбищем со стороны просторного двора, с маленьким оконцем под коньком, крепким заплотом и высокими тесовыми воротами. На противоположной стороне улицы, в широком промежутке между домами, росло несколько высоких черёмух и стоял общественный колодец-журавель. За колодцем широкий луг полого поднимался на кудрявую Осиновую гору. В тени черёмух заботливые жители поставили пару скамеек.

Как бы само собой образовалось удобное и красивое место в самом центре деревни. Здесь бабы у колодца собирали все деревенские сплетни, мужики, присев в тенёчке после трудового дня, обсуждали свои крестьянские дела. Летними вечерами молодёжь устраивала игры на лугу. Черёмуха здесь была самая крупная и сладкая во всей деревне, и ребятишки ловко лазали с ветки на ветку, лакомясь ягодами, а наевшись досыта, собирали их кто в туески, кто в корзинки. До чего же вкусны зимой пироги с толчёной черёмухой и мёдом!

А какой красивый вид открывался от колодца. На улицу глянешь – глаз радуется: всё здесь родное, дома стоят хоть и разного достатка, но все опрятные, перед каждым двором аккуратный лужок и обязательно палисадничек с кустиком калины или рябинки, с марьиным корнем и саранками.

Глянешь на луг, на Осиновую гору – сердцу отрада: васильки и цикорий, ромашки и геранки, и земляничка в июне, а ближе к июлю клубничка краснеет своими сладкими ягодками-пуговками. А дух какой стоит над лугом – не надышаться.

Зимой снег белый-белый, будто драгоценными бриллиантами усыпан, искрится, сияет на солнце. На самодельных лыжах с горы едешь долго-долго, всё набирая скорость по пути, а солнце слепит глаза, и деревня стоит вся в сиянии.

И вот на эту благословенную площадь ранним ноябрьским утром собрались встревоженные жители Осиновика. Ничего хорошего не ожидали они от этого собрания, но то, что случилось после, повергло всех в ужас.

На высоком крыльце дома Семёна Ильича стоял, широко расставив ноги, среднего роста мужчина со стальным блеском пронзительных глаз, в кожаной тужурке, перепоясанной потёртыми ремнями. Он держался по-хозяйски, на всякий случай засунув руки в оттопыренные карманы. Придирчиво оглядывал собравшихся, особенно вглядываясь в лица людей мужского пола от мала до велика. Однако взрослых мужиков на площади почти не было. Сам Семён Ильич, невысокий, но ещё крепкий старик, смиренно стоял в первом ряду толпы. Он внимательно рассматривал мёрзлую землю у себя под ногами, иногда осторожно посматривал под крыльцо, где толпилось несколько человек деревенских мужиков со связанными руками и битыми рожами. Среди них, он знал, должен быть один из его сыновей, но он его не видел.

Пленённых мужиков охраняли вооружённые люди. Поднять глаза выше, на стоящих на крыльце людей, Семён Ильич запретил себе, чтоб никто не имел возможности по глазам прочесть его мысли. За его спиной стояли жена, две невестки и пятеро внуков-подростков. Толпу собравшихся на площади жителей Осиновика по периметру охраняли конники, так же перепоясанные ремнями и с оружием в руках. Получалось, что все жители Осиновика оказались в плену, но только у некоторых из них были связаны руки.

На крыльце стоял бывший балтийский матрос Павел Бедкин вместе с двумя товарищами. На самом деле Пашка был уроженцем соседней волости и все окрестные деревни знал как свои пять пальцев. Уродился Пашка мечтательным, романтичным пареньком в обычной крестьянской семье, но к тяжёлому крестьянскому труду был совсем не расположен. Проучился в сельской школе, как положено, одну зиму, научился читать, писать и считать. Этих знаний было достаточно для жизни. Отец, не дождавшись от старшего сына помощи в хозяйстве, отдал его в поводыри слепому Николе. Глядишь, как-нибудь на подаяниях прокормится, всё одним ртом в семье меньше. Так и бродил парнишка со слепцом по окрестным и дальним деревням, а как подрос, ушёл в Красноуфимск, на завод. Заводские пыль и грохот после вольных скитаний по приуральским угорам и перелескам показались Пашке сущим адом. Его манили новые дороги. Эти дороги и довели его аж до самого Балтийского моря. Брюки клёш, бескозырка с лентами, широкий ремень с пряжкой и чёрный бушлат с блестящими пуговицами – всё это досталось Пашке после его деревенских лохмотьев. Да это ж красота неописуемая! А город? Это вам не Челяба, не Златоуст захудалый, сам Санкт-Петербург! Царский город. Самого царя, однако, Пашке увидеть не довелось, хоть и хотелось. Вот бы братуха Анисим удивился и позавидовал бы.

Зато Пашке удалось поступить в электротехническую школу при учебном отряде Балтфлота, и к двадцати четырём годам он из полуграмотного попрошайки превратился в унтер-офицера, умеющего к тому же мастерить морские мины. Это вам не хухры-мухры – головокружительная карьера! Пашка спал и видел, как раскроет рты деревенское мужичьё, увидев его теперешнего. Мечтал он покрасоваться перед односельчанами в новом своём солидном обличье, но отпуска ему так и не дали. К тому же началась мировая война, и тут уж точно стало не до отпусков, а вот новая профессия пришлась даже очень кстати. Всю войну Пашка трудился в минных мастерских Финского порта. Дело это требует внимательности и сноровки, но зато от участия в военных действиях Бог его до времени уберёг. Здесь, в минных мастерских, Бедкин близко сошёлся с важными людьми. Книжечки интересные стал читать: про справедливость, про братство народов и священную борьбу за освобождение от власти господ. Вспомнил, как вместе с горемычным слепцом Николой стучался в ворота зажиточных мужиков, как вкусно пахло в избах свежим хлебом и мясными щами, а им с Николой совали в суму сухари да репу. Бывало, конечно, и за стол посадят или молочком напоят, но это далеко не каждый день. В родной его семье особо не голодали, но и досыта ели нечасто, так ведь мужиков-то было – батя да малолеток Аниська, а девок полна изба. Приходилось и батрачить порой на всяких там Селяниновых да Суетиных. Не сказать чтоб сами хозяева работали меньше батраков, и ели все из одного чугунка, но всё равно обидно.

«Погодите у меня, живоглоты, вот кончится война, разберусь я с вами, всё вам попомню, – так думал Пашка, всё больше распаляясь, и посылал брату в родную деревню посылку за посылкой с заветными книжицами.

Но царская охранка была начеку: посылочки его своевременно конфисковала, а брату строго наказала выкинуть всю дурь из головы, что он и сделал с облегчением. Больно уж мудрёные книжки Пашка присылал, никак Аниська не умел соотнести их со своей бесхитростной жизнью.

Тут грянула февральская революция. Пашка поставил на партию большевиков и не прогадал – уже в октябре большевики захватили власть в Петрограде. У Пашки началась его настоящая большая жизнь. А летом восемнадцатого года, с мандатом за подписью самой Елены Стасовой, Пашка заявился в родную Дубовую Гору.

Анисим, конечно же, слышал, что где-то там, далеко, в Петрограде, власть опять переменилась, но у них в Дубовой Горе всё пока шло своим чередом. Анисим обновлял изгородь вокруг своей усадьбы и обдумывал, как бы к будущему году заготовить лесу для строительства новой избы. Солнышко припекало, ветерок приятно освежал взопревшие подмышки, под размеренное тюканье топорика мысли текли спокойно, обстоятельно. Война закончилась, мужики, кто остался жив, возвращаются помаленьку. Ну а что власти? Жили при царе, пожили и без царя, небось и к новой власти как-нибудь приноровимся. Анисим всадил топорик в стоящую рядом колоду и повернулся за приготовленной заранее жердиной. Вроде чужой кто-то свернул с дороги на тропку к дому? Одет чудно, сам с чемоданчиком, улыбается, машет рукой. Да кто же это?

– Здорово, братушка! Что, родного брата не признал?

– Вот те на! Да неужто Пашка?

– Он самый. Павел Иванович Бедкин, специальный уполномоченный из самого Петрограда. Признайся, не ожидал, что брат твой большим человеком станет? Я и тебя в люди выведу. Кончай старые огороды городить, будем новую жизнь строить!

И вот Пашка стоит на высоком крыльце, в каждом кармане по нагану, рядом верные товарищи, да и вся деревенская площадь окружена ими. С лета Пашка командир особого «летучего» отряда, борется с кулачьём да прочими врагами советской власти. Сейчас перед ним старики, бабы и мелюзга. Пашка объявил собравшимся о вероломном нападении на «красный» обоз, вёзший харчи для голодающих рабочих. Предложил добровольно выдать напавших на обоз бандитов. Толпа молчала. Никто не считал своих близких бандитами. Скорее наоборот, бандитами считали незваных гостей. И так по продразвёрстке всю войну почти задарма отдавали большую часть собранного урожая, а теперь – снова здорово! – опять забирают всё подряд. Рабочие у них голодают? Дак пусть работают шибче да плотют справедливую цену за харчи. Небось не задарма на своих заводах робят. Нам небось тоже кусок-от даром не даётся. Примерно так думал каждый осиновец.

Молчат, набычились. Хоть пытай их, хоть как мучай – не выдадут, куда их мужики утекли. Ну и ладно, для острастки хватит нам и тех, что теснятся сейчас под крыльцом. Товарищ Ленин учит быть беспощадными к врагам.

– Ну что ж, граждане, воля ваша! Не хотите по-хорошему, будет вам по-плохому. Советская власть справедливая, но к врагам своим суровая и беспощадная!

Площадь всё так же молчала, опустив головы.

Пашка начинал нервничать, его вороной конь с белыми ленточками на задних ногах тревожно заперетоптывался внизу, у крыльца, замотал мордой, негромко всхрапывая. Подмога бунтарям могла появиться каждую минуту. Пашка кивнул своему помощнику Ване Катаеву – дескать, будьте начеку. Конвоирам скомандовал твёрдо, коротко, с совсем небольшими паузами:

– Выводи! Заряжай! Пли!

Грянул недружный залп. Стреляли торопливо, почти в упор. Пленники, глупо тараща глаза, попадали на землю. Народ на площади обомлел. Такого ещё никто не видел и не ожидал. Ещё не развеялся дым от выстрелов, а уж где-то, совсем близко, застучали копыта по мёрзлой дороге. Все повернули головы на этот звук и бросились кто куда: только что потерявшие своих кормильцев бабы и ребятишки – к своим убитым, конвоиры-палачи – прятаться за угол дома да перезаряжать ружья, готовясь к бою, конные укрылись в черёмуховой рощице, остальные жители разбежались по своим избам.

Осиновские мужики во главе с Евлупом Некрасовым с одной стороны да с Фокой Мурзиным с другой ворвались на площадь, и Пашкин летучий отряд после небольшого боя еле ноги унёс, потеряв одного бойца. Да остался лежать на груди своего расстрелянного сына убитый случайной пулей Семён Ильич.

В тот раз братья Некрасовы видели своего отца в последний раз – летящим на коне впереди всех на выручку своим деревенским товарищам.

Глава 3. Гражданская война

Так в Осиновике началась Гражданская война. Крестьянская война. В считаные дни она захватила весь Осинский уезд, а также и Оханский, и Красноуфимский. Скоро вся Пермская губерния пылала огнём, будто спичку кто поднёс. Поделился весь народ на белых да на красных, хоть морды у всех какими были, такими и остались.

Красные и белые всё скакали то туда, то обратно, воевали друг с другом за околицами родных деревень, устраивали какие-то собрания, но из мужиков в деревне остались лишь старики да дети, бабам же было не до собраний – успеть бы по хозяйству управиться. А хозяйство у всех значительно поубавилось: на нужды революции то красные, то белые забирали лошадей, коров, бараньи и свиные туши, муку, яйца и другие припасы. Бывало, забирали оставшихся дома немногих мужиков, били, а иногда и убивали.

Ближе к Рождеству стали слышны взрывы. Говорили, что взрывают железную дорогу, которую ещё до большой войны начали тянуть от Казани в Екатеринбург.

Ночью Кольке снился огромный рыжий таракан. Таракан сидел на его босой ноге и щекотал своими усищами. Колька решил раздавить злодея; так и не проснувшись, он подтянул другую ногу к животу и со всей дури пнул спящего рядом Ванюшку. Довольный, что наказал таракана, Колька повернулся на другой бок и уткнулся носом в подмышку Ивана-старшого.

От Колькиного пинка Ванюшка проснулся. По стенам избы качнулся и протянулся за печь свет керосиновой лампы. На окно поверх задергушек была накинута толстая материна шаль. Ванюшка замер, вслушиваясь в неясный шорох. В избе явно был кто-то ещё, иначе почто бы матери занавешивать окна да жечь лампу среди ночи на полу, за печью. Свет вновь полоснул по стенам, мать вышла с лампой в сени, негромко пошумела в чулане, вернулась. Сквозь щель полатей Ванюшка увидел большой отцовский валенок. На печи похрапывали дед с бабкой. Ванюшка приподнял голову, но увидел лишь материнский платок – мать присела на лесенку у печки. Мальчишка решил не выдавать себя.

Мать негромко причитала:

– Ну почто ты, Лупа, опять уходишь? Останься, хватит уж воевать. Всё одно вам их, супостатов, не одолеть. У нас с тобой сыны ещё не оперились. Кто их защитит, кто в люди выведет?

– Ладно, Василиса, не шуми. Недолга их власть над нами, Бог не допустит. Ну а кто же ему-то пособит, окромя нас? Иду я Василиса за Господа нашего, за Иисуса Христа воевать! Они, антихристы, вишь ли, самого Господа решили отменить.

– За Господа?! Ох, Лупа ты, Лупа! Не много ль ты, Лупа, на себя взять возомнил? Да на кого же меня-то оставишь? Кто же сынов твоих сохранит? – опять запричитала вполголоса мать.

– Не боись, Бог сохранит!

«Бог сохранит», – уже сквозь сон слышал Ваня отцовский голос. Утром только по красным глазам матери он понял, что услышанное ему не приснилось. Мать и словом не обмолвилась, что ночью приходил отец, а мальчишке отцовские слова крепко запомнились. Теперь Ваня мнил отца могучим богатырём, раз, оставив свою семью, он отправился самого Господа Бога из красного плена выручать!

«Ишь чего удумали: Бога нет! Антихристы! Куда же он мог деться? Всегда был – и вдруг не стало? Ничего, отец его отыщет и спасёт!» – так думал маленький Ваня, выстругивая себе ружьё из обломка жердины.

Эту зиму они впервые зимовали без отца. Тогда ещё ждали победного исхода схватки, не могли представить иного. Январь выдался снежный да морозный, а незадолго до Крещенья случилась небольшая оттепель. В тот день Ваня с Колькой бегали вокруг недостроенного дома, расстреливая друг друга снежками. Потом старшой колол дрова во дворе, а они с Колькой таскали их под навес, складывали в поленницу, чтоб просохли на ветру и снегом их не запорошило.

К вечеру парни устали и проголодались, а мать всё не звала ужинать. Ваня с Колькой уселись рядом на козлы для пилки дров. Иван-старшой убрал топор в сарай и расположился рядом на здоровенной колоде.

Их тела стремились к отдыху, пустые животы уже сводило от голода, а глаза наблюдали, как темнота пожирает закат. Ваня любил смотреть, как из ниоткуда на небе возникают звёзды, одна за одной. Он старался угадать, в каком месте неба появится новая звёздочка. Пристально всматривался в пустой и тёмный кусок неба до тех пор, пока из глубин этой черноты не появится едва заметная светлая точка, и чем пристальнее он смотрел на неё, тем ярче она разгоралась.

Это наблюдение за тем, как вечер переливается в ночь, всегда завораживало его. Всегда это было по-разному и всегда одинаково. Иной раз небо заволакивали тучи, и темнота опускалась не с неба, а наползала с краёв земли. Иногда облака играли с закатным солнцем, пока оно не заваливалось за Осиновую гору, и тогда облака начинали играть с луной, а звёзды то вспыхивали, то опять исчезали за облачком; но бушевал ли ветер или стояла тихая погода, неизменно день сменялся ночью.

Василиса в тёплом полушалке вышла на крыльцо, позвала сыновей ужинать. Мальчишки тщательно обмели валенки от снега, отряхнули заснеженные спины друг другу и юркнули в сени. Она уже закрывала за парнями дверь на крючок, когда раздался скрип шагов, кто-то дёрнул дверь.

– Погодь, Василиса, открой.

– Ты, что ль, Фетис?

– Я, сестрица. И Фока Мурзин со мной. Впусти.

Василиса впустила гостей, от них веяло бедой. Вошла в избу вслед за гостями, вгляделась в скорбное, виноватое лицо младшего брата. Она уже всё поняла, но не хотела верить, оттягивала время, выспрашивая строго пришедших:

– А Лупа где ж? Почто не пришёл? Я его ждала, не вас.

Потом она кричала, била Фетиса в грудь своими маленькими сильными кулачками, будто это он во всём виноват. После тихо плакала.

Фетис рассказал, что бьются они с красными под Дубовой горой с самого Введенья. Народу полегло уже страсть сколько с каждой стороны. Что надо бы, пока не рассвело, вывезти своих да похоронить по-людски, а подвод не хватает. Василиса потихоньку пришла в себя, накормила всех варёной картошкой да солёными огурцами. Решено было, что Иван-старшой поедет с ними на подводе, похоронит отца на деревенском кладбище и вернётся.

Ваня запомнил, как брат, так похожий на отца, в заячьей шапке и овчинном полушубке, наклонившись перед низкой дверью, выходит из избы, а мать крестит его в спину.

Иван-старшой к утру не вернулся, как обещал. Не вернулся он и в другие дни. Поздней весной фронт ушёл дальше на восток, и мужики, кто остался жив, возвратились домой. Они честно воевали за свою землю и проиграли. За чужую землю пусть другие воюют. Победы не случилось, а землю пахать надо. Значит, так тому и быть.

Вернулись и Фетис с Фокой. Фетис рассказал, что Иван-старшой не захотел тогда возвращаться домой и вступил в их отряд вместо погибшего отца. А теперь будто бы Иван ушёл на восток вместе с самим Колчаком, верховным правителем России, воевать дальше.

– Да мы и не хотели его брать, сами знаем, что малец ещё, да разве ж некрасовскую породу переспоришь? – слабо отбивался Фетис от упрёков сестры.

– А теперь почто с собой не привели? – наступала Василиса.

– Чай, не телок он, чтоб его на верёвке водить. Парень пороху понюхал, сам себе голова.

Летом жив-здоров появился Иван-старшой. Сказал: на побывку. Мать, вне себя от радости, усадила сына за стол. Иван, хлебая жидкие щи, со смехом рассказывал о своих приключениях.

– Ну, я вдарил этому уроду промеж глаз, и понеслось! Мохались с ним до кровавых соплей, еле растащили нас. Меня – в кутузку, охолонуть. А тут враз красные налетели! Наши все ушли, а я остался. Сижу один в сарае, морда битая, одёжа на мне крестьянская, оружия нет. Когда меня краснопёрики нашли, я, не будь дурак, в ноги им кинулся: мол, дяденьки, родимые, неужто Бог мне вас послал! Я, мол, в лес поехал – ёлку на дрова срубить, у меня там ёлка одна хорошая ещё с лета подсочена, а тут черти белогвардейские налетели, схватили меня и к себе в плен повезли – думали, я шпиён. И далеко уж увезли, гады. А меня дома мамка да два брата малых ждут, убиваются.

Иван-большой был страшно доволен, что обхитрил краснопёриков. Но и они его обхитрили: побили для порядка, а потом в своё войско зачислили, чтоб наверняка узнать, какого он цвета: белого или красного. Но там, далеко от родной деревни, для семнадцатилетнего парнишки чужими были все, и не было особой разницы, на чьей стороне воевать, остаться бы живу. Выходит, теперь Иван-старшой воевал со своими.

– А вы как тут управляетесь без меня? – Брат, насытившись, положил ложку на стол, оглядел родных.

Ему предъявили потерю: весной у бабы Поли закружилась голова, видать от голода, она упала в голбец и сильно расшиблась, а вскорости померла.

Иван погостил денёк и ушёл в Софино – сказал, навестить сестру Степаниду. Вернулся через три дня с молодой женой, безответной сироткой Анной.

– Вот, маменька, помощница тебе.

Сам погостил ещё денёк и опять уехал на войну, теперь на Украину.

Новые власти хозяйничали в деревне решительно: объявили военный коммунизм и на этом основании выгребли из крестьянских закромов весь хлеб, даже и посевной. Дескать, в городе опять рабочие голодают, а вас Бог прокормит. Ваня слушал эти рассуждения и не мог понять, отчего же эти рабочие при прежней власти не голодали? Может, даже и не ели досыта, но такого грабежа деревни не было. Вывод сделал такой: Бога они отменили, вот и голодают теперь.

– Ага, голодают небось! Мне брательник письмо прислал, он в Екатеринбурге на железной дороге служит, дак пишет: на вокзале у них все платформы мешками с мукой забиты. Отправлять не успевают. А уж куда они всё это увозят, бог его знает, – делился новостями Фока Мурзин.

– Небось, прихватил твой брательник себе мучицы-то мешок-другой?