Книга 2. Хладный холларг

С водянистым всхлипом топор отсосался от ствола дерева и тут же всей тяжестью навалился на руки. Пришлось в который раз перехватывать его прямо у лезвия, вскидывать себе на плечо, подбрасывать плечом, ловко заносить над собой и изо всех сил бить вновь. Второй удар, а может быть уже двухсотый, он потерял счет, был точно таким же, как и первый. Самый первый, который он нанес по стволу безвестного дерева много больших лун тому назад.

Он помнил свой первый день здесь. Еще тогда ему приглянулось подходящее словечко для этого места – поле битвы. И впрямь, не было более подходящего названия для картины, которая открывалась за много полетов стрелы отсюда и вплоть до то места, где он сейчас стоял. Поле битвы, где вместо павших воинов лежали павшие исполины. И оттого ужаснее представлялся вид. Смерть пасмасов и даже холкунов примелькалась в этих краях, но смерть гигантов, коими были свидиги, твердокаменные деревья меки, фразаны, балинасы и йордоны – коли привидится такое, то уж никогда не выкинешь прочь из памяти.

Они и сейчас лежат всюду вокруг него: где целы, а где уже расчленены на части и растащены в стороны. Печальный вид. Жуткий. Величие, какое всегда навевало Чернолесье, было раздавлено и растоптано кучкой муравьеподобных дровосеков пасмасов и холкунов. Это ли или что иное подействовало на него угнетающе, но в тот момент, в первый день, ему почудилось, что жизнь его кончилась, подошла к страшному завершению. Что дальше этого ада не будет ничего, потому что и не может быть.

То, что он увидел, не может быть описано, ибо невозможно описать панораму и изобразить чувства, которые она навевала на вновь прибывшего.

Всюду, куда хватало глаз лежали измолотые в щепы деревья. Они предваряли собой громадные ямы, заполненные слизистой грязью с Сизых болот, от которых исходил тошнотворный запах тлена. Тут же лежали горы почерневших останков тех деревьев, которые уже побывали в грязи и были вытащены из нее, превратившись в черные кристаллы. Между этими смрадящими и подавляющими своей величиной кучами ходили скелеты, бывшие ранее пасмасами или холкунами. Они потеряли олюдский облик, выглядели так, словно бы сами Сизые болота породили их из своей утробы. Лишь глаза их, еле живые глаза выдавали жизнь, теплящуюся в изможденных телах.

Стражники, маячившие в отдалении, не ходили промеж дровосеками, не опасались и топоров на их плечах. Рабство, в котором пребывали все эти несчастные, было намного ужаснее обыкновенного рабства, ибо оно было добровольным. Истощение и смерть были платой за возможность получить несколько серых дебов, на которые скелеты покупали похлебку, чтобы прокормиться всей семьей. Так жили здесь все.

Он понял, что и ему суждено стать одним из этих ходячих мертвецов. Теперь он видел, что также как они безвольно держит руки, потому что от часов беспрерывной работы они устают и атрофируются. Его, как и этих приговоривших самих себя к смерти, часто мучают боли в спине и ломота в шее.

Очередной удар топора отозвался в его теле такой невыносимой болью, что дровосек заскрипел зубами, побледнел и, застонав, медленно осел в грязь.

Пошел дождь. Это было тем удивительнее, что он знал – в этих местах летом не бывает дождей. Но это был дождь. Он точно знал. Это не были его слезы, хотя от боли и они выкатились на щеки. Это был дождь.

– Не завалим его сегодня, – проговорил рядом с ним слабый голос. Он сливался с шумом дождя. – Меньше получим, чем надобно. Фуа-а-а! – Худой как щепка пасмас присел рядом с ним и слизывая с губ капли воды раздумчиво уставился на глубокую рану на стволе дерева. – Не завалим, – снова повторил он.

– Еще немного, – простонал дровосек.

– Нет. Много еще. Завтра бы управиться.

– Еще немного.

– Нет, – начал было пасмас, но, взглянув на дровосека, осекся и понял, что не о том он.

– Чуть-чуть осталось… немного. – Дровосек зажмурился и весь как-то сжался, превратившись в комок костей, обтянутых кожей.

Пасмас приобнял его и поцеловал в макушку.

***

Дорога, по которой они шли в поселок дровосеков, раскисла, и им приходилось протискиваться сквозь глубокую грязь, поминутно оседая и падая в нее.

– Останемся здесь, может? – спросил пасмас. Он говорил отрывисто, задыхаясь от усталости.

– Еще немного, – процедил сквозь зубы дровосек. – Нельзя здесь. Не проснемся поутру.

Ливень принес с собой холод. Исхудавшие тела дрожали под струями дождя, подгоняемого ветром, и оттого хлеставшего по лицу и груди подобно плети.

– Не ведал я, что такое выдержать смогу, – прохрипел пасмас, останавливаясь и обнимаясь с дровосеком. Они грели друг друга, ибо оба вдруг ощутили окоченение, которое поднималось снизу вверх, словно бы мать-сыра-земля призывала их прилечь и отойти к ней.

– Сила есть, пока вера есть, – проговорил тот в ответ. – Веру мы имеет, оттого и сила.

– Верно сказал. Пойдем?

Они снова пошли.

Лишь глубокой ночью удалось им добраться до становища, представлявшего собой несколько сотен полу шалашей полу завалившихся хатенок, плававших в густой непролазной хорошо унавоженной обитателями жиже. Вонь стояла такая, что с непривычки можно было задохнуться. Однако припозднившиеся путники, ничего подобного не замечая, с трудом пробрались в одну из хатенок, ввалились в нее и пали прямо у входа.

Они тут же забылись тем сном, который более походит и не на сон вовсе, а на каменную плиту, придавливающую грудь погребеного на кладбище. Полу сон полудрема были беспокойными, тяжелыми и изматывающими.

Гул барабанов, доносившийся со стороны ворот, побудил их одновременно, но очнулись лишь их веки, известив мир об этом легким своим шевелением. Все остальное тело подниматься никак не желало.

– Поешь, Руг, – толкнули в бок дровосека.

Он с трудом приоткрыл веки.

– Подними меня, – прошептал он, и когда его подняли, привалился без сил к заплесневелой стене хибарки.

– Чего слышно? – расслышал он шепот пасмаса и увидел его спину, за которой скрывались несколько изможденных лиц других пасмасов.

– Донесли, что они Давларг и Раделарг взяли, а у стен Палларга побили их. Оттого злоба великая на них напала, и порубили они всех, кто в Раделарге был. Боле этого ничего не слыхивали.

– А по нам чего? – спросил еще один голос.

– А ничего. Никому не надобны мы. Делаем свое дело и всем от того хорошо. Они сюда только нового привысокого прислали. Саарарец он. Не знаю, почем кличут.

– И на том спасибо.

– Эхе-хе-е-е! Кабы у меня семья там не была, – взмах руки в сторону холкунского города, – тогда и я бы «спасибо» да поклон им отослал. А так… эхе-хе!

– И чего им приспичило это?

– А ничего… оттого… отчего и всегда…

– Не беленись, Мокрица. Умолкни. Горластый больно поутру ты. Уймись!

– Да все уж. Унялся. Больно это.

– Здесь полно таких, как и ты. Я тоже ничего не знаю про своих.

– Не легче мне от этого, Саам. Не легче.

– Терпи. Успокоится вскоре все это. Прилипнут обратно к своим тронам. Упьются кровь нашей и властью своею и прилипнут. Тихо будет.

– Да когда будет-то?

– Когда-нибудь и будет. Когда боги решат про то. Не твое дело. Жри. – Звякнула гулко глиняная миска, ударившаяся о пень-стол.

– Боги-боги, разуверился…

– Заткнись! Ежели еще хоть слово скажешь, придавлю!

– Чего ты сам-то разошелся. Он всего лишь сказать хотел…

– Я и без тебя то понял. Не смейте богам сквернословить. Сейчас година такая, что коли не на богов, то не на кого и надежду возложить. Уймитесь.

– Разуверился я.

– Коли так, дело твое. Другим душу не трави. Молчи.

– Молчу… коли уж… на то и молча я… и все мы молчи…

Стало тихо. Слышалось лишь сопение и чавканье.

– Поешь, – подполз к Ругу пасмас. – Лицо с тебя сошло вчера.

– Не хочу. Ничего не хочу.

– Живы они. Ты не думай плохого. Живы.

– Когда про саарарцев говорят, что не щадят они никого, как же живы?! – Дровосек уронил голову на трясущиеся ладони. У него не было сил даже чтобы заплакать. – Зачем я с Фийоларга их вывез?! Зачем?! – Он сокрушенно замотал головой. – Виноват я… виноват!..

– А ты не думай о таком. Живы и все. Супротив всех дум твоих черных. Живы, думай, живы!

– Ты так же о своих думаешь?

– Нет, мне похуже. Мне уж не думать так.

– Почему?

– Сам схоронил. Давно. Потому тебе такое говорю. Коли стерпишь, все, что задумали, свершим.

– От него не было вестей?

– Спросил сейчас только. Не было.

– Не выдержу я, кажется мне. Невмоготу.

– На работы пошли, – заглянул к ним надсмотрщик-холкун. Он был загорелым, упитанным, полным сил и уверенности в себе. Он был весел.

– Прикончить бы его, а? – послышалось в хибарке.

– И я бы… – прошептал дровосек. – Всему время свое…

***

Если кто-нибудь из Фийоларга вдруг по какой-нибудь причине оказался бы на извилистой широкой тропе, продавленной с обеих сторон колеей от телег, и увидел бы нестройную колонну полу скелетов полу олюдей бредущих по щиколотку в грязи; если бы этот неизвестно кто был бы глазастым и обладал хорошей памятью на лица; если бы даже предположить, что он когда-либо знал весь род Поров от мала до велика до седьмого колена, то и тогда наверняка этот некто не узнал бы среди полу скелетов одного из самых многообещающих отпрысков из рода Поров.

Никто, даже сама Теллита, мать Каума не узнала бы ни его, ни трех других своих детей среди истощенных серых лиц медленно шествовавших по дороге.

Когда бы кто-нибудь из прорицателей предсказал Быстросчету, что его ожидает вне стен Фийоларга; когда он услышал бы, что произойдет с ним по окончании похода в огромном караване, сулившего большую прибыль, – прослышав про такое, наверняка, Каум бы простился навсегда с мыслью и о походе, и о караване, и о деньгах, и о своей мечте о покупке дома на другом конце улицы.

С тех самых пор, как Мукомол известил его о том, что за караваном гонятся не саарарские разбойники, но саарарская боевая конница, Быстросчет понял, что жизнь его изменится до того круто, что зигзаг этот невозможно будет никак ни просмотреть, ни хотя бы представить. Было решено разделить караван на многие мелкие части, большая доля которых, наверняка, сгниет на просторах Синих равнин. Но коли огромная опасность неотвратимо надвигалась сзади, то даже маленькая надежда на одиночное спасение на равнинах казалась очень заманчивой.

Часть каравана принадлежавшая роду Поров, пасмасу Илло и те животные, которых отобрали у разбойников Желтого быка и заманенных в ловушку саараров Варогон и Цитторн, были разумно сведены в единый караван. Оказалось, что животных в нем много больше, чем груза, а потому Каум, сохранявший в ту пору толику уверенности в себе, предложил хитроумный ход.

Торговцам, кои обладали слишком большим грузом и малым количеством животных предложили обменять излишки товара на животных. Уже к середине следующего дня караван оказался до отказа нагруженным тюками с товаром. Остались довольны и мелкие торговцы, потому как у них было на чем уносить ноги.

Но на этом план Каума не оканчивался. Свою долю товара он сгрузил во чисто поле, потратив некоторое время, чтобы закопать его настолько, чтобы тюки не привлекали внимание со стороны дороги. Тут ему пригодилось умение наемников. Они сокрыли торговые сокровища с таким умением, что с двух шагов невозможно было определить богатство, покоящееся в земле.

Солнце в ту пору еще ярко и жарко светило, но заходило за горизонт с быстротой стрелы, пущенной вдаль.

Сообразив, что животные без тюков и без седоков пойдут быстрее, чем саарарская конница, Каум приказал Варогону с наемниками уводить стадо прочь настолько быстро, насколько это возможно. Сами братья из рода Поров, пасмасы Илло и Мавуш Мукомол, оказавшийся неожиданно полезным своими неисчислимыми хитростями, двинулись к Давларгу. Идти пешком было тяжело и неудобно, но к третьему дню пути они окончательно убедились, что погоня ушла вслед за наемниками.

Давларг представлял собой «черный» город, коими назывались городки, существующие исключительно за счет производства черных кристаллов. В нем почти отсутствовало мужское население, частью вымершее от непосильной и вредной работы, частью промышлявшее на делянках в лесу. Если и встречались особи мужского пола, то они были настолько истощены и черны, что первый их вид вызвал у конублов приступ тошноты.

Женщины скучали без мужчин, а потому каждое их возвращение бурно отмечалось, воспроизводя в больших количествах будущих поденных работников.

– Детский ларг, – усмехнулся Илло, когда они в первый день слонялись без дела по улицам Давларга. Кругом и вправду шныряла детвора всех возрастов, полов и рас, оглушая пространство жизнерадостными криками, в которых еще не было тех ноток безнадеги, которые проявятся, едва сии существа будут загнаны на делянки в лесу.

Каум отписал семье в Фийоларг и приказал женщинам выехать в Давларг. Письмо он отправил с Мукомолом, отдав ему последние деньги. Мавуш честно исполнил поручение, и вскоре семья воссоединилась.

А затем навалилось безденежье, и в похилившуюся дверь их дома-развалюхи постучался голод. Кроме работы на делянках, прозябания на небольшом и убогом рынке, а также содержания нескольких бедных харчевен занятий в Давларге не было. Торговцы решили не припадать к любимому делу, ибо это сразу бы вытащило их на свет. Кроме того, в Давларге появилась саарарская конница, которая миролюбиво проезжала по улицам, раздавая удары кнутами направо и налево.

К концу первой большой луны пребывания беглецов в Давларге Илло пропал. Мягкосердечие сыграло с ним злую шутку. Он был схвачен соглядатаями саарарцев, когда пришел к умирающим от голода детям беженцев, дабы покормить их заплесневелым хлебом, который раздобыл неизвестно где. Его казнили на главной площади города, такой же грязной и закоптелой, как и каждая улочка, каждый дом Давларга. Каум никогда не забудет взгляда, с которым Илло смотрел поверх толпы. Этот пристальный, не вопрошающий, но напряженный взор, словно бы ему кто-то что-то говорил, а он это с трудом понимал, – взор этот блуждал по крышам домов и небосклону. Илло, казалось, вопрошал богов о том, за что они наслали на его страну такое бедствие. Перед тем, как палачь разрубил его надвое, взгляд Илло упал на олюдей, стоявших у эшафота и смотревших на него. Он увидел пустоту в их глазах. Безразличие и пустоту. Они принимали несправедливость такой, какой она была. Они смирились. Каум увидел, как слезы потекли по щекам Илло. С этим он и умер.

Каум не расплакался в тот день. Да и потом не заплакал. Душа его огрубела, он понял это. Злоба, величайшая злоба затаилась в нем.

Братья подались в паденщики на далекую просеку, где их и застало известие о том, что в Холкунии Прибрежной появились саарарские войска. После этой вести пришла новость о взятии саарарами Давларга.

Мир умер в тот день для Каума. Все вокруг поблекло. Единственное, что удерживало его от отчаяния – слабая надежда, внушенная Мукомолом. Надежда на то, что когда война в этих землях закончится, можно будет поискать и обязательно найти семью Каума, а после безбоязненно вернуться к схрону с товаром и начать небольшое торговое дело. Лишь это вселяло силы, и вера холкуна не сломилась.

Он догадывался про себя, что это, может быть, самообман, но неистово верил и надеялся.

Однако война не заканчивалась. К удивлению самих холкунов они оказались гораздо сильнее, чем думали. Саарарам удалось взять лишь восемь городов, среди которых был и Фийоларг. Еще пять городов, до которых они пока дотянулись, дали им отпор. Поражение было таким, что две саарарские армии вынуждены были откатиться к побережью.

Свои поражения саарары списывали на Ветер Равнин. Никто из олюдей доподлинно не знал, что это такое, но из разговоров саарарских всадников можно было услышать, сколь сильно они опасались этот ветер.

Все это меньшей частью касалось дум Каума, Бора, Сате и Ира, которые тосковали по своему теплому дому в Фийоларге, где пахло теплом и нежностью материнской любви и всякий раз просыпались в холодном поту, когда им снилось, как в их дом врываются саарарские воины и учиняют резню.

Война не заканчивалась, и это уже почти сломило их.

Но время шло, а вместе с ним приходили силы иного свойства. Они не делали тело дороднее, не делали его здоровее, они не лечили душу, но они располагали в душе здоровую злобу. Злобу на все и всех, что или кто мешает возвращению к нормальной жизни. Злобу, которая меняет каждого, в чьей душе она укоренится. Так обыватель: миролюбивый, вежливый и изнеженный городской жизнью становится хладнокровным убийцей; так ребенок, не познавший до конца еще материнской ласки, в условиях тяжелого времени, крепко сжимает в руке топорище и без всхлипа, без закрытия глаз или их отведения наносит единственный сильный и точный удар по загривку врага.

И снова лезвие топора впилось в ствол пораненой днем ранее свидиги. Рабочий день начался…

***

Каум не сразу обратил внимание на переполох справа от себя. Когда же его взор, наконец, обратился в ту сторону, там уже во всю стоял гам, раздавались дикие крики и чьи-то тела быстро передвигались в разные стороны.

– Руг, бежим, – подскочил к нему Мавуш. За ним бежали братья Быстросчета.

– Что это?

– Не знаю, но бежим.

Они побежали прочь, инстинктивно уходя влево, но вскоре остановились, ибо и слева тоже послышались дикие крики.

– Саарары, – сквозь хрип от тяжкого дыхания выдавил из себя Ир. – Бить будут… всех… нас…

Они бросились в другую сторону и остановились. Перед ними лежало тело надсмотрщика-холкуна. Из его груди торчала стрела. Удивленные глаза убитого, не моргая смотрели на него. На одном из них уже возлежал ком грязи.

– Не саарарская она, – проговорил Бор, указывая на стрелу. Тут только все обратили внимание, что стрела была меньше саарарской.

– Людомары, – в ужасе проговорил Мукомол. – Они пожрут нас. – И он бросился наутек. Братья, сломя голову припустились за ним.

За их спинами на поляне происходило удивительное действо. Между безучастно стоявшими на месте изможденными телами дровосеков металось несколько десятков надсмотрщиков и воинов. За ними гонялись, одетые в шкуры и покрытые чешуей омканов, олюди, избивая топорами, стрелами и мечами.

Братья и пасмас уже почти выбежали за пределы делянки, когда их остановил грозный голос:

– Стоять!

Все они остановились. Справа к ним медленно приближалась громадная фигура, укутанная в шкуры. Поверх шкур на голове красовался до блеска вычищенный череп омкана. Его синевато-белые клыки сверкали при свете дня.

– Не бегите, – сказала она все также грубо. – Вреда вам не будет.

– Пожрет… – пропищал в ужасе Мукомол.

Великан расхохотался и вдруг издал рев и обнажил клыки: «Ар-р-р!» Олюди едва не пали от страха, а он продолжил хохотать.

– Чего ты наделал с ними, Омкан? Еще нести придется, – выскочил из-за его спины пасмас невысокого роста. Он был молод и улыбался во всю ширь своей чумазой физиономии. – Смотри, как запугал их, хе-хе… – В руках он сжимал короткое копье. На поясе его был приторочен небольшой топор. – В тяжелую годину страшно то, что не знаешь, куда пойти, за кем последовать, – странным полувопросительным полу наставительным тоном произнес он.

– Так, – выдохнул Ир, быстрее всех овладев собой и начав разбираться в ситуации.

– Так-то, хе-хе… Не бегите, молчи. Не тронем. Этот же… дык он пожрать любитель. Только не вас жрать будет, поверьте.

Мукомол растерянно посмотрел на Каума, но последний пребывал в том нередком в подобных случаях состоянии, когда происходящее кажется всего лишь дурным сном. Он настолько устал, что даже на сильный страх не хватало сил.

– Не молчи мы, – проговорил Быстросчет, смело взглянув в глаза пасмаса-воина. – Не называй нас так.

– Кто вы? – прорычал Омкан.

– Мы конублы из Фийоларга.

– Конублы… ха-ха-ха! – загоготал здоровяк. Он схватился за живот и смеялся от души. – Вот уж… вот уж… вот уж кого мечтал здесь встретить… ко… конублы на делянке… ха-ха-ха… торгаши-дровосеки…

Его смех резко прервался, едва до слуха донесся призывный рев трубы.

– Айда с нами, – просто сказал им пасмас. – Не враги мы вам, а вы нам. Братья мы. Идете?

– Идем, – кивнул Каум.

***

Чернолесье плотной стеной обступало отряд со всех сторон. Стволы деревьев теснились вокруг, смыкая над олюдями свои кроны, оберегая их ход от недружественного взгляда.

Купцы с удивлением подмечали с некоторого времени, что по всему маршруту их хода в лесу была составлена хитроумная система связи и даже дорог. Дороги эти, вернее тропки тянулись не по земле, но по ветвям деревьев, переходя с одного уровня на другой. Неизвестно по какой причине, но иной раз воздушная тропа вдруг уходила резко вверх, поднимаясь под самый небосвод, и тут же сваливалась вниз во тьму под лесным шатром.

Напавших на делянку воинов было всего около тридцати, но по лицам их и телам, кои не были прикрыты шкурами, было заметно, что эти олюди долгое время провели в лесу и принимали участие во многих битвах.

– Тот вон их возглавляет, – кивнул брату на одного из воинов Ир. Каум кивнул.

Он и сам довольно долгое время вглядывался в невысокого воина – по всему выходило, что он пасмас – который уверенно шел по ветвистой тропе, изредка переговариваясь и отдавая команды своим подчиненным. Его безоговорочно слушали. Ему беспрекословно подчинялись.

Непритязательный взгляд, нервное и физическое истощение мешали конублам разглядеть красоты Чернолесья, мимо которых они проходили. Сочно-зеленые заросли с великим многоцветьем, над которыми и в котором кипела разнообразная звонкая жизнь; чистейшие ручьи и речки, катившие свои воды мимо живописных берегов и заводей, – все это затуманилось от сознания Каума за навесом тяжких мыслей о том, что с ними будет.

Три дня спустя они пришли в лагерь мятежников. Ненаметанный глаз никогда бы не определил в этом месте пребывание кого бы то ни было. Ни единого живого существа, кроме, разве что проходящих сквозь чащу неведомых лесных обитателей.

Раздался тонкий писк. Ему ответил стрекот. Неожиданно массивные ворсистые листья растений, покоившихся на стволах деревьев, зашевелились и прижались к стволам.

– Пройдите быстро и не вздумайте пораниться. Не то, смерть! – проговорил один из воинов. – Ааги не будут с вами шутки шутить. Прижмут и выдавят все, что в вас есть до капли.

У многих из дровосеков, приведенных к этому странному месту в лесу, екнули сердца. Послышались хрипение и покашливание. Олюди переминались с ноги на ногу, поглядывая друг на друга, кто пойдет первым. Наконец, первый несчастный был выбран. Он взобрался наверх по стволу по скинутой сверху веревке и оказался жив и здоров. Следившие за ним дровосеки невольно выдохнули с облегчением.

Взбираясь наверх по толстой веревке, Каум получил возможность рассмотреть ааги. Едва он пригляделся к их листьям, как сразу же с отвращением отпрянул. Каждый лист был сплошь покрыт черными подвижными язычками, шевелившимися между неисчислимым множеством острых криво загнутых зеленых клыков. Все это было маленьким, издалека незаметным.

Едва он взобрался на нижние ветви, то при первом взгляде обмер и долго бы стоял, открыв рот, если бы его не толкнули грубо в спину.

Перед его взором открылся целый город, расположившийся в кронах свидиг и меков. Изумленный взгляд скользил по разветвленным улицам из искусно сплетенных лиан и вьюнов. Небольшие домики, более всего походившие на осиные соты висели стройными рядами и были сделаны из того же, что и само дерево. Какой-то вьюн, названия которого Каум не знал, надежно обвивал остовы строений и сливал их с окружающей листвой.

Повсюду, тут и там ходили или сидели пасмасы и холкуны. Они не обращали никакого внимания на прибытие пополнения. Лишь устало перешептывались и передавали друг другу оружие.

– Чего встал. Иди, – толкнули Быстросчета в плечо.

– Куда?

– Туда вон и иди. Сейчас вас всех там будут обучать.

Их и впрямь собрали на импровизированной площади и кратко объяснили, как вести себя в лагере и за его пределами. После всех отпустили отдохнуть и поесть.

– Жрать дадут, – веселился Мукомол, – хотя бы так…

Каум поел без удовольствия. Ему все еще чудилась опасность. Покончив с едой, он поднялся на ноги и осторожно – с непривычки было тяжело – пошел по податливой вьюнной тропе. Его никто не останавливал. Поэтому он шел дальше и дальше. Не оглядывался.

– … не нужно и не надобно, потому как увеличение силы нашей без толку пройдет. Остановиться надобно. – Расслышал он слова пасмаса, который сидел в кругу еще парочки воинов.

– Чего звали-то? – вышел из домика-соты заспаный холкун. Протирая глаза, он уставился на Каума. На миг его взгляд стал пристальным, но потом вдруг утратил к конублу всякий интерес.

– Говорить хотим. Коли Черный Змей нас не слушает, хотя бы ты услышь, – поднялись воины.