Ковчег для Кареглазки

– Святые небеса! Но это ведь не наш промах! – не согласился Гермес, уже обтрусившись от пепельных хлопьев, и методично вытирая запачканные ботинки. – Виноват Буревестник.

– Приор первым нас и обвинит.

– Если бы он работал лучше, то и мы не опростоволосились бы, – юноша нахмурился, увидев царапину на новом ботинке. – Почему мы до сих пор не имеем понятия, что это такое – Ковчег? Как нам работать вслепую?!

– Гермес, довольно! Даже не вздумай обвинять приора в чем-либо! НИКОГДА! Ты слышишь?! – пастырь побагровел. – Ты не представляешь, на что способна Коллегия! У приоров – власть, а она ожесточает.

Парень просто не любит Буревестника… он винит его в смерти брата Сергея… Арго взял себя в руки – кто-то должен оставаться хладнокровным.

– Ну же, прекрати… – он примирительно положил руку на плечо синдика. – Мне жаль твоего брата. Но мы должны сконцентрироваться и найти Ковчег. Как можно скорее. Если он попадет не в те руки…

– Обязательно найдем! – Гермес вдруг встряхнулся и заулыбался ровными красивыми зубами. – Ничто не может противостоять промыслу Божьему.

Синдик почувствовал, что с шеей что-то не так. Нащупал цепочку и обнаружил, что подвеска исчезла. Покойник сорвал кулон Всевидящего ока! Он посмотрел в пламя, и понял, что его не найти – по крайней мере сейчас. Это было нехорошо, но пока что придется позабыть о нем.

Арго уже направился к машине. Вслед за ним сели все остальные. Последним был Птолемей, запустивший в небо беспилотник. Черная туша внедорожника взрыла колесами грунт и выехала. Дрон парил сверху и выдавал себя лишь маленьким красным огоньком.

Ковчег должен быть совсем рядом. Скоро мы его найдем. Мы – орудие Сурового Бога, и Апокалипсис не остановить. Таков промысел Божий, с надеждой подумал пастырь.

Вскоре на поляну вернулся ворон, желающий поживиться горелым мясом. Он, как завороженный, смотрел на пламя, лишь единожды посмотрев на место, где стояла машина. Среди множества следов на подмерзшей апрельской грязи остались отпечатки с силуэтом саламандры – следы от новой обуви Гермеса, накануне раздобытой им на заброшенном блокпосте.

****

Только страх вынудил Артура Мчатряна спрыгнуть с дырявым парашютом. А тем более, с низкой высоты, с собакой и кейсом. Но благодаря этому он выжил – огненное зарево от крушения самолета в мертвом лесу на севере подтверждало правильность его решения.

Фактически, я счастливчик. Друзья и коллеги погибли, а я выжил, чтоб стать новым прометеем. Это – маленькая жертва, учитывая важность моего открытия, констатировал майор. К сожалению, естественным последствием такого приземления стала травмированная нога, хотя могло быть намного хуже. В первое время он от боли даже не удержал собаку, и она убежала. Когда Мчатрян пришел в себя и приподнялся, он увидел собачьи следы, ведущие на юг – туда, где темнела громада заброшенного города.

У него не было ни рации, ни ракетницы. И даже если бы были, он не был уверен, что можно было бы ими воспользоваться. Не то время, и не то место, чтоб расслабиться и терпеливо ждать подмогу. И все же он надеялся, что Лена сможет его найти до того, как он умрет и унесет свой секрет в могилу. В действительности, только сейчас он осознал, насколько мало ей сказал… но у него есть оправдание – как он и подозревал, среди них оказался саботажник.

До Нового Илиона было не так уж и далеко, но он даже не рассматривал этот вариант. Больше 20 часов пешком, по весеннему бездорожью Горноречья, с подвернутой ногой, с преследователями на хвосте – его шансы были мизерными. Поэтому он решил, что в первую очередь нужно найти собаку, и пережить ночь. Нужно убежище.

Мчатрян сжал ручку красного дипломата, достал пистолет и пошел к городу через огромное чернеющее поле, усеянное военной техникой. Нога ужасно болела, а идти нужно было не меньше трех километров. И все же он упорно ковылял дальше – среди танков, бронетехники и пожарных машин. То тут, то там он видел раскрытые дверцы и люки, которые поскрипывали от ветра. Кажется, здесь произошло сражение. Давным-давно, правда. Пролетела черная тень и устремилась на юг. Летучая мышь. И больше никаких животных.

Периодически Мчатрян проходил через участки, где еще лежал снег – и тогда он подозрительно хрустел под ногами. В одном месте сапог провалился и застрял – опираясь на больную левую ногу, майор с трудом вытащил сапог, но не один, а вместе с костяным «мешком» – грудной клеткой с ребрами. Так вот куда все исчезли… как совестливые капитаны древних галеонов, вы остались рядом со своими «кораблями».

Как и все остальные люди. Последний рейд показал – выживших в необъятной стране почти не осталось. Если раньше еще попадались выродки с шатунами, то теперь – никого. Конец человечества близок, как никогда. Но у него есть ответ на это. Конец Света можно отменить.

Скоро стемнеет – нужно быстрее найти собаку. И спрятаться. Время поджимало.

Мчатрян поднял из-под ног попавшуюся корявую дубину и оперся на нее. С этим костылем он пошел к городу намного быстрее.

****

Крылова срочно нуждалась в муже, а он словно испарился. Сумасшедшей кометой она носилась по Новому Илиону, зажигая все вокруг огненно-рыжими волосами. Крез играл роль хвоста для ее небесного тела – ничуть не отставая, что было похвально, учитывая его почтенный возраст.

Полковника Горина не было в кинозале Одеона, армейского клуба, хотя там было полно солдат, неохотно уставившихся на экран с «Кориоланом» в постановке Джози Рурк. Один из любимых видеоспектаклей их командира – но, не их. Краснобородый лейтенант Степан Сидоров, правая рука мужа, активно размахивал конопатыми ручищами, комментируя бой на экране. А на Древе Войны, сваренном давно покойным капитаном Фогелем из автоматов и гильз, привычно на подушке восседал кот-альбинос Оскар. Только из-за болезненного пристрастия кота эта инсталляция до сих пор и стояла в Одеоне – сам Горин давно хотел выбросить груду металлолома, и освободить место под вешалку. Вешалка для полковника была совершенно сакральным элементом.

Ни Степан, ни солдаты не жаловали полковничью жену симпатиями, считая Елену Ивановну стервой и высокомерной выскочкой. Ученая, в принципе, отвечала им взаимностью, поэтому с превеликим удовольствием ретировалась из Одеона. Вот только и в пищеблоке мужа не было – хотя, по словам Сидорова, полковник должен был проверять, как замариновали мясо для шашлыка. Повариха Акопян, обычно называемая просто Ашотовной, нахмурила кустистые брови при виде расфуфыренной фифы в кожаных леггинсах.

– Илья Андреевич не приходил. Обещал, но не пришел. Сама жду его, – процедила Ашотовна, облокотившись на стол и теребя пальцами длинную черную косу.

Вместе с большинством женского населения Акопян рассматривала Елену Ивановну как вертихвостку, которой не место в Крепости. Крылова пыталась относиться к чужой критике здраво и признавала, что в чем-то женщины Нового Илиона были правы, и в чем-то – ошибались, как часто бывает, когда в чужом глазу видишь соринку, а в своем не замечаешь бревна. Личная жизнь прекрасного пола после Вспышки стала больше похожа на один из этапов гонки на выживание, но традиционно никто не винил себя, находя для своих половых связей миллион оправданий – а вот соперницы получали осуждение по полной программе. А Крылова даже заслужила расширенный бонусный план: она была чужачкой – и по времени появления в Илионе, и по своему духу; ее внешние данные вызывали зависть просто на инстинктивном уровне; и главное – она заарканила самого желанного и важного мужчину в радиусе тысяч километров.

Елена Ивановна осознавала, что является негласным врагом для всех женщин Илиона, но не заморачивалась. Давно прошли те годы, когда она боролась со всем на свете, включая восьмерых приемных родителей, нескольких детдомовских воспитателей-тиранов и бесчисленных сверстников-мудаков. Сейчас главное зло – INVITIS, а главная цель – спасение человечества. Каждого человека – желательно. Все остальное не важно, – пронеслось в ее голове.

Очередная дверь, за которой не было мужа. Блин! Крылова выскочила на площадь, растерянно озираясь, и свет фонарей на мгновение парализовал мозг. Плафоны превратились в раскачивающиеся детские головы, источающие ярко-оранжевое свечение. С фермы донеслись истошные вопли мартовских котов, напомнившие ей крики младенцев в роддоме перед тем, как их разорвали монстры. Двери заскрипели, как синхронизированная трещотка сотень кракловских хоботков. Огоньки вспыхнули красными лазерными указками на снайперских винтовках…

– Елена Ивановна! ЕЛЕНА ИВАНОВНА?! – запыханный голос настойчиво выдергивал ее из жутких воспоминаний…

Она пришла в себя и осознала, что ноги сами принесли ее на противоположную сторону площади – к Кубу. Это было черное здание соответствующей формы, обшитое железом, и являющееся штабом, фактически, главным зданием Илиона, его глазами, ушами и даже «руками». Центр оперативного управления, ощетиненный десятками антенн, нашпигованный электроникой, оружием и хранилищами. В Кубе всегда по ночам кто-то дежурил.

– Лена, ты куда? Ты в порядке?

Она узнала и силуэт, и хриплый баритон мужа, смешанный с шумными выдохами – Илья курил в компании с капитаном Шпигиным. Это огоньки от их подкуренных сигарет напомнили ей лазерные прицелы… Рядом стоял запыхавшийся Крез – за начальницей пришлось бежать.

Конечно, рядом с мужем все представители сильного пола терялись – и это было применимо не только к капитану или старому ученому. Полковник Горин был высоким, атлетичным мужчиной не старше 50, но выглядел он так, что легко дал бы фору и соперникам помоложе. На лысой выбритой голове гордо красовался римский профиль. Гибрид Брюса Уиллиса и Дуэйна Джонсона Скалы. Мужчина фетиш. Правда, сейчас Лена уже не считала, что схватила удачу за хвост – как в 26-м. Их супружеские отношения давно пошли трещинами, и чаша эта если и была наполнена, то лишь болью и разочарованиями.

Горин сделал затяжку, и вспыхнувший кончик сигареты осветил его губы. Раньше они сводили ее с ума, теперь же губы мужа вызвали лишь воспоминание, как он неделю назад поздравил ее с днем рождения. Илья поднял жену в воздух, удерживая ягодицы огромными ручищами, и вошел внутрь – грубо, как матрос в карибском порту. Его полные губы пожирали Лену, сделав уши и волосы мокрыми от слюны – хоть бери и выкручивай. На кухне до сих пор валяются сковородки и половники, сорванные со стены, куда он вдавил ее…

Это был примитивный секс с идеальным самцом, и в то же время – с грубым, раздражительным человеком, не контролировавшим свою агрессивность. Она кончила, но было больно, а внутри, кроме семени, остался неприятный осадок, как после унизительного изнасилования. Забудь! Нафиг! Он нужен тебе!

– С Артуром случилось что-то нехорошее. Илья, нужно срочно отправить за ним вертолет!

– Стой-стой… да погодь! – оборвал ее Горин. – Я знаю, что самолет Мчатряна пропал с радаров. Но рано вставать на дыбы – прошло-то минут десять.

– 50 минут, – вклинился Шпигин, взглянув на часы, но сразу же умолк, встретившись с раздраженным взглядом командира.

– Мы должны вылететь на его поиски! – настаивала Крылова, терроризируя на запястье браслет из ярких резинок.

– Где и как мы будем искать его посреди ночи?! – голос Горина возрос, но лицо сохраняло невозмутимость. – Я не буду рисковать своими людьми. Самое раньшее, когда сможем вылететь – за час до рассвета. Часов в 5-6. Если у Мчатряна проблемы – пусть свяжется с нами.

– Босс, там же Паркер передал, что спутник засек вспышку с огнем, – снова влез Шпигин, заискивающе заглядывая в глаза полковника. – Пламя от упавшего самолета, вроде. Я думал, что мы полетим…

Стив Паркер с форта Джефферсон, их давний друг, всегда помогавший с данными американских спутников. Горин метнул сердитый взгляд на капитана, и тот заткнулся, пока командир недовольно качал головой. Несомненно, это кошмар, если поблизости бродит маньяк с зениткой, сбивающий самолеты… но сейчас он не был готов уступить своей жене.

– Дорогая моя, ты же такая умная… – он сплюнул табак. – Неужели ты веришь во всю эту хрень под названием «ковчег»? Это что – корабль? Что за бред, елки-палки?!

Действительно, Крылова не знала, что такое Ковчег, но она верила Артуру. В голове снова прозвучали его утренние слова: «Я назвал его Ковчегом. Символически, конечно. Он необыкновенный, ты увидишь. Лена, с его помощью мы спасем человечество». Нет уж, мы обязаны лететь!

– Илья, нам нужно это! А Ковчег – это вместилище, в первую очередь. Что конкретно – я не знаю. Но, скорее всего, это лекарство. Чтобы это ни было, нам без него – крышка! Ледники тают – теперь и Колонии под угрозой. Нам срочно нужно это… хоть что-то…

– Вместилище-хренилище, – он с ухмылкой передразнил жену и ущипнул за задницу. А у нее от злости даже скулы свело.

– Илья, как ты уже достал! Если сейчас же не отправишь вертолет, то завтра я сама улечу. И ты меня больше не увидишь, – прошипела она. – Серьезно. Артур нашел способ победить фуремию – а ты думаешь… я даже не знаю, о чем ты думаешь? О своих осириях? О герберах? Или о Гамлете?

Она развернулась, чтоб уйти, но муж схватил ее за плечи и с силой прижал. Его наглый рот смял ее губы. Возмущение, злость и отчаяние смешались воедино – и она укусила его. Больше от неожиданности, чем от боли, Горин вскрикнул и отскочил.

Он покраснел от обиды, злости и унижения. В один широкий шаг достиг жены и врезал пощечину. Вряд ли он хотел бить сильно, но тяжелая мужская ладонь звонко опрокинула хрупкую девушку. Нижняя губа вспыхнула болью, едва сдерживая автоматический поток слез, Лена прикрыла ладонью окровавленный рот. Тяжело дыша, полковник всех оглядел.

– Нашу маленькую ссору, наверное, будет правильней оставить между нами. Моя супруга бывает не сдержана, что иногда имеет последствия. Я уверен, что с возрастом это пройдет.

Шпигин кивнул, Крез уставился в пол, а Крылова смерила мужа презрительным взглядом.

– Я вылечу с командой через час, – он уже испытывал досаду из-за произошедшего, хотя себя виноватым не считал. – Это в сотне километров от нас, возле Межника. Если ты летишь с нами – умерь свой пыл и успокойся. Мне не нужна на борту истеричка.

Все ушли, а Крылова застыла под дверью Куба. Межник? Теоретически где-то там сейчас находился Мчатрян и его Ковчег. Лишь бы он не погиб… лишь бы он дождался ее…

****

Мне приснилось, что мама жива, и пришла домой. Она очень красивая и нарядная – праздновала день рождения на работе. По тротуару стучат ее каблуки, ветерок колышет платье, а водители оглядываются на Ольгу Петровну из своих машин. Мама счастлива, как тогда, когда отец еще был преуспевающим редактором местной газеты, у нас была шикарная квартира в центре, «ниссан» в рассрочку, а фамилия «Менаев» еще не была подвергнута остракизму.

Она входит во двор и кашляет, будто поперхнулась. И, что странно, кашель не прекращается. Стук каблуков сменяется шорканьем. Внутри дома какой-то парень подскакивает к двери и закрывает ее на замок и засов. Мама дергает за ручку, стучит, но парень стоит и не шелохнется. Мама бьет в дверь изо всех сил, кричит и плачет, просить дать ей увидеть детей – но парень неумолим.

Я возмущен. Я хочу подойти и набить рожу этому наглецу. Но не могу этого сделать. Я вынужден бесконечно долго смотреть, как страдает моя мама.

Я хочу хотя бы посмотреть на него, но не вижу его лица, пока незнакомец не оборачивается на плач внутри дома – это рыдает Танюша, запертая в спальне. Я вижу его лицо, я вижу, как испуган этот парень. У него на глазах слезы, хотя это совсем не оправдывает его поступка.

Я вижу, что этот парень – я.

****

Кошмар вырвал меня из дремоты, и я опять возненавидел себя. А затем понял, почему вообще проснулся – Танюша задыхалась и кашляла на весь спортзал, при этом сотрясались и ее новая серьга, являющаяся, по сути, оторванной головой Дракулауры, и красные брови, непонятно чем нарисованные. Этот противный мейкап с серьгой сотворила Марина, и я уже даже не спорю с ними – этим курицам все равно, что брови словно намазаны менструальной кровью.

Прошло два часа после того, как солнце село, а Калугин торопливо упрятал нас в школу – ближайшее подходящее убежище. Мне так и не удалось найти лекарства для Тани – единственная аптека по пути давно была разграблена. Поэтому я перенервничал и щедро полил сестру отборной руганью из-за глупости, повевшей ее под мост.

Признаюсь честно, с одной стороны я надеялся, что она сможет выдержать, дотерпеть до утра, и тогда я смогу поискать лекарства в других аптеках этого города. Но была и другая сторона – темная, которая упорно нашептывала: так ей и надо, дебилке; ее песенка спета; она уже давно не жилец на этом свете; без нее будет проще и легче…

Не осуждайте меня. В 19 лет столкнуться с пандемическим армагеддоном, имея на шее малолетнюю сестру с проблемным здоровьем… я и так постарался изо всех сил – на славу, это точно. Выжил сам, и дал жить Танюше.

А теперь мои силы иссякли. Каждый день я ждал, что она умрет – или от приступа, или от кракла, или от какого выродка… наступит на гвоздь и скопытает от заражения крови. Она обязана была умереть, у нее не было шансов – я был уверен в этом.

Я уже полностью был готов к ее смерти, и пережил бы это без всяких сантиментов. Но я не был готов стать виновником ее смерти. Ни совесть, ни мама в моих кошмарах – они не простили бы мне такого. А потому я продолжал упорно тащить эту ношу. Нет-нет – не стоит сразу навешивать на меня ярлыки конченого брата. Такое отношение к родственникам было вполне обыденным и нормальным до последних полутора столетий. Цари убивали сыновей, сыновья – их, а матери сливались с детьми в экстазе аристократического инцеста. И больная сестра была бы в те времена наименее важным вопросом. Сбросить в пропасть, и делов-то. Как там кричат? СПААР-ТААА?!

Проклиная всех и вся, я вскакиваю с пенопласта, служащего ложем, и даю Тане аспирин. Она давится им, и рвет. Правда, от аспирина было бы не сильно много толку.

Ее дыхание тяжелое, с хрипами, но кашель немного поутих, и она прилегла. Я положил рядом альбом с собачьей выставки – ей нравится его рассматривать, она всегда успокаивается. Но сейчас Танюша не хочет его листать, видать, ей сильно худо.

– Гриша, только не бросай меня. Ты же знаешь, еще немного, и Колонии, – она бредит, ее обычно живой говор лесной птички превращается в пугающее хрипение. – Не бросай… мама хотела, чтоб мы были вместе…

Манипулирует. Такая мелкая, а давит. И это проклятое обещание… оно преследует меня как злой рок. Я пообещал Танюше довести ее до колоний в Арктике, чтоб она получила врачебную помощь, еще год назад, кажется, как раз в апреле 2027-го, когда мы встретились с Калугиным. Именно тогда, поддавшись ее уговорам, я и согласился присоединиться к путешествию ублюдков.

Сами того не желая, мы привлекли внимание Латышева, который скрупулезно вырезает крестики на пулях. Он приподнимается и поглядывает на Танюшу – его лицо невозмутимо, но это только на первый взгляд. Чтоб вы понимали, с кем я имею дело, я немного копну в его анамнезе.

Латышев – невысокий коренастый мужик лет сорока. Он смуглый и черноволосый, с крупными чертами лица, среди которых затесался длинный крючковатый нос. Он крепкий и сильный, его шея и руки испещрены вздутыми венами, а особенно ноги – они у него постоянно перемотаны эластичными бинтами. Варикоз, кажется. По ночам ноги болят, и тогда он сыпет проклятиями направо и налево. Еще он увлекается рисованием – по большей части, черно-белой графикой. Калугин учился с ним несколько лет в одном классе и говорил, что в детстве Сильвестр ходил на кружок рисования к какому-то известному художнику.

До Вспышки Латышев жил вместе со сварливой матерью, как раз по соседству с Зинаидой Дмитриевной, матерью Калугина. Он был холостым, запуганным охранником в местной тюрьме, любившим издеваться над собаками и кошками. А когда наступил Конец Света, Латыш слетел с катушек – задушил мать и бродил по городу, убивая выживших и насилуя женщин. Первое время он даже создал гарем, пленив несколько особей в подвале – пока не закончилась еда. И тогда он пошел на то, о чем другие боялись и подумать. Сначала он съел всех животных в своем родном мухосранске, а потом – и свой гарем. Он уже подыхал, доедая червей и личинок, когда его нашел Калугин – пожарный с комплексом супермена, вернувшийся за матерью. Зинаиды Дмитриевны уже не было, зато был сосед-одноклассник. Вскоре Сильвестр стал правой рукой Толика в шайке ублюдков. Кажется, именно он и придумал им такое название.

Мне неохота лишний раз пересекаться с Латышевым, но приходится – рядом с ним лежит Калугин. Толик еще не спит, слушая радио и разглядывая карту. Не знаю, что он там слышит в наушниках, возможно, передачу с Новой земли, но сомневаюсь. Они редко подают голос. Скорее всего, он мониторит эфир для выявления таких же выживших радиолюбителей.

– Толя, добрый вечер, – рядом с ним подкуриваю я. – У нас есть нитроглицерин? Вообще, что-нибудь от сердца?

Калугин поднял на меня свои глаза, поправляя очки. Его палец нащупал на приемнике кнопку громкости, и прижал, останавливая белый шум.

– Менаев, если бы было, то я бы уже дал.

– Мало ли. А вдруг ты забыл? Ты же меня недолюбливаешь.

– Нет, не чуди.

– Что, нет? Тогда нужна вылазка. Мужикам делов на пять минут.

Из-под фуфайки выдвинулась немецкая челюсть Феди Сорокина – он из-за нее получил прозвище «Фриц» – так звали всех фашистов в старых советских фильмах. Прислушивается. Латышев ухмыляется, также подслушивая наш разговор. Калугин снял наушники.

– Гриша, никто никуда не выйдет. Это правило, которое мы не нарушаем.

– В жопу правила. У меня сестра умирает. Ей нужны лекарства.

Калугин покачал головой, сжав губы, что на его мимическом языке означало категорический отказ. Латышев встал и с удивительной проворностью оказался рядом – он был так близко, что я рассмотрел на его носу короткие черные волоски, лоснящиеся от жира. Его мелодичный ругательный голос напомнил мне собачий лай.

– Гитлер, ты дебил?! Никто никуда не сдвинется. Если тебе надо – сам иди, – сообщил он.

– Селя, иди на хер! – огрызнулся я. – Я тебе и не предлагаю. Пойдут Щербинин и Сорокин.

Лицо Сильвестра свело судорогой, но его охладил взгляд Калугина. Фриц отрицательно замахал головой, а Щербинина не было – дежурил в фойе у дверей. Толик повторил свою ахинею.

– Мы никуда не ходим ночью. А вот утром ты сможешь обойти хоть все аптеки.

Ожидаемо, этот путь оказался ложным – я понял, что разшевелить этих конченых чертей не удастся. И я направился к Щербинину.

Я нашел Саню у темного окна, где он одновременно дежурил и наслаждался запахами кулинарных изысканий Иваныча и Марии Ивановны, тушивших собачатину неподалеку. В фойе было так темно, что я увидел только огромный силуэт и белки его глаз.

– Саш, нужно найти аптеку. Танюше плохо, она не доживет до рассвета, – я сразу перешел к делу.

– Нужно потерпеть до утра, – зевнул Саня, погладив жидкие серые волосы.

– Мы не видели никаких следов, кроме собачьих, поэтому теоретически там вполне безопасно. Я буду твоим должником, – я заискивающе заглядывал в то место, где были его глаза.

Щербинин ссутулился и заерзал на стуле, шурша пенопластом под задницей. Не доволен.

– А что Толик?

– Как обычно, – я замялся, чтоб зевнуть с ним в унисон. – Поверь, если бы такое было с его женой…

– Не, Гриш – без обид – но придется ждать.

– Саша, я тоже пойду!

Но Щербинин уже демонстративно отвернулся к окну, давая понять, что разговор закончен.

– Сука, ты тоже меня что-нибудь попросишь! – не выдержал я, быстро исчезая в двери.

Я вернулся как раз к новому Таниному приступу, хотя надеялся, что мы протянем до утра – деваться было некуда. Но ее состояние не хотело стабилизироваться – минут 15 она задыхалась, рвала и покрывалась обильным холодным потом. Она посинела и была так слаба, что даже не могла перевернуться. С большой долей вероятности новый приступ станет и последним. Латышев зло выругался – видите ли, мы мешали ему спать. Калугин сделал вид, что ничего не видит и не слышит. Ничего, ребятки, земля круглая, у меня тоже будет шанс отплатить вам такой же монетой.

Я не хотел выходить наружу. Танюша обречена, и я давно это знал. Но должна ли она умереть сейчас? От банального сердечного приступа – стенокардии, или как там оно называется? То, что я чувствую, похоже на совесть. Это мой редкий гость и то, что заставляет людей делать глупости во имя каких-то странных моральных принципов. Внутреннее ощущение добра и зла. У меня мандраж, я остро чувствую свою обреченность – ведь мне придется это сделать.

Танюша блюет и отключается. Лариса вскочила как ужаленная с фуфаек, на которых спала, и прокричала невнятное: «Он рядом! Суровый Боже!». Повторяется вчерашняя история. У нее бешенство матки и это уже всех достало. Даже Готлиб очнулся от своего сна и беспокойно выглядывает из клетки, нервно шлепая хвостом по прутьям. Иваныч и Галина Ивановна бросились успокаивать умалишенную. Лучшего момента не будет, поэтому я сказал Марине, что иду в сортир, и это будет серьезное длительное мероприятие. Я ей почти не соврал.