Роза Ветров

Почти на выдохе Мехмед озвучил свои мысли, уронил руки вдоль корпуса и зажмурился, как будто полностью отдал себя на суд брата. Тревога за Геннадиоса в его сердце росла с каждой минутой, и сейчас он бы потребовал даже аудиенции у султана, если бы знал, что это поможет. Ибрагим ещё выше вскинул брови, но, верно разгадав намерения брата, как будто бы проникся к нему за них уважением. В его взоре поубавилось жёсткости, и в какой-то момент он стал очень похож на Наримана. Тот же рост и стать… только военная выправка, блестящие ряды белых сильных зубов, готовых в любую минуту растерзать добычу, да загрубевшие ладони, уже слишком многое поведавшие на своём веку, не имели никакой схожести с мягкой почтительностью учёного кадия.

– Послушай, – устало вздохнул Ибрагим, несколько раз обернулся на дверь и только потом приблизился. – Твой друг, конечно, первый подозреваемый. Но далеко не единственный…

– Что это значит? – еле дыша, спросил Мехмед.

– За ним рано или поздно придут – двое мужчин и одна женщина уже дали показания. Однако Коджа Хюсрев Мехмед-Паша… подозревает также и нашего отца.

– Что?..

– Субаши считают, что у него есть мотив. Что он завидовал брату и хотел отомстить ему за то, что тот занял его место подле султана. Сам знаешь, наш отец не всегда был сдержан в высказываниях…

– Но как это возможно?!.. Они же не повесят нашего отца? Ты же этого не допустишь?!

– А ты не допустишь того, чтобы повесили твоего греческого друга, – снова хищно улыбнулся Ибрагим и смачно потрепал брата по плечу, – так что нам надо найти кого-то третьего. И желательно, чтобы он действительно был виновен…

«Но это необязательно».

Эта мысль поразила Мехмеда своей жестокостью, но, когда средний брат, напоследок подмигнув ему, скрывался в дверях, младший хорошо осознал всю неизбежность. Груз, который он всё это время носил на своих плечах, становился всё невыносимее. Отныне, чтобы спасти Геннадиоса и отца, но не разойтись со своей совестью, у него оставался только один выход – во что бы то ни стало найти виновного.

Когда тётя Шебнем и Амина окликнули его – женщины, как водится, не ехали на кладбище, – Мехмед с трудом их расслышал. После сегодняшней сцены Фарах держалась в стороне и вместе со свекровью, Хазал и Эдже, женой Ибрагима, уже прибиралась в доме. Мехмед в последний раз посмотрел на неё через плечо и, махнув рукой тёте Шебнем, которая как раз что-то бормотала, выбежал вон из дому.

– Мехмед-джим! – крикнула ему в спину напоследок тётка. – Проследи, чтобы имя и сура на памятнике были выгравированы правильно!..

Мехмед не сомневался, что Ибрагим уже давно позаботился о том, чтобы на кладбище вырыли достаточно глубокий ляхад, а также подобрал самого лучшего имама и самые крепкие доски. Средний брат всегда всё делал безукоризненно, в отличие от него самого… в семье, по правде сказать, очень мало кто верил в него по-настоящему. Зато это всегда делали друзья, и сейчас они действительно нуждались в нём!..

Когда юноша преодолел наконец порог, солнце заслепило ему глаза, и он прикрылся от него ладонью. Процессия только-только собиралась трогаться, а часы уже давно перевалили за полдень. С похоронами они и правда припозднились, но кто на их месте не оказался бы застигнут врасплох?..

– Что там такое? Он идёт?.. – Мехмеду показалось, что он услышал нетерпеливый голос Вачагана откуда-то из-за угла. – Подвинься, мне не видно.

– Да, он как раз спускается по ступенькам, – прищурившись, докладывал русский друг. – Озабоченный какой-то… на нём лица нет. Гена, ты слышишь нас?..

Заметно притихший Геннадиос только что отошёл от стены и кивнул. Солнце сильно припекало, и Мехмед зажмурился, прежде чем сделать друзьям жест.

– Уходите! – шикнул на приятелей турок, ещё раз махнув рукой. – Уходите, пока вас не заметили… потом поговорим!

Через несколько минут улица, почти полностью забитая людьми, заметно опустела, и Дима с тяжёлым вздохом опёрся затылком о стену. Над их головами как раз зазвучали женские голоса, и русский граф ясно расслышал, как мать попросила Амину всполоснуть чашки с кофе.

– Пожалуй, мы зря сюда пришли, – озвучил всеобщие мысли Вача. – Только Гену подвергаем опасности… а я даже у отца из конторы отпросился!..

– Вы меня ничему не подвергаете, – серьёзно проговорил Геннадиос и пнул кончиком туфель камешек. – Я сам во всём виноват.

Поразительная смиренность, сквозившая в этих речах, испугала бы любого. Видели ли они своего греческого друга когда-нибудь таким? Весельчак без царя в голове, беззаботный прожигатель жизни…

– Когда меня заберут, – продолжал Спанидас, всё ещё не смотря армянину и русскому в глаза, – позаботьтесь о моей матери. И сестра… она завтра приезжает. Пожалуйста, сделайте так, чтобы она не сильно меня проклинала!..

– Глупости! – нервно отмахнулся Дима то ли от мыслей о виселице, то ли о Ксении. – Ты же этого не делал!.. Наверняка, есть люди, которые могут подтвердить, где ты был вчера в десять часов, и мы докажем, что…

– Таких людей нет, – сурово отрезал грек и метнул быстрый взгляд на Вачагана. – Слышишь меня, Вача?.. Нет.

Вачаган недобро усмехнулся, проклиная – точно Ксения! – безрассудное геройство друга. Конечно, он понимал, к чему вёл греческий Ромео… если светскому обществу станет известно, что во время убийства Геннадиос лез на балкон к Манэ Нерсесян, то её репутация будет безвозвратно погублена. Связь с молодым безродным греком поставит крест на репутации молоденькой армянки, и, кто знает, что скажет по этому поводу её семья?..

Геннадиос, Геннадиос! Настоящий греческий герой – жертвенный и благородный!.. Как бы восхитилась Манэ, услышь она его в эту минуту?.. Как бы оказалась растрогана его заботой?..

Вачаган злился: как он злился и на себя, и на друга!.. Бессильная ярость словно иголкой прошлась по его телу. Он хотел бы быть таким же, как Гена, но что-то внутри всегда будет сдерживать его от безрассудных поступков. Но Манэ ведь полюбила именно того, кто умел их совершать…

– Как только тебя схватят, она первым же делом расскажет, что ты был в ту ночь у неё, – эхом отозвался армянин.

– Кто расскажет? О чём вы? – недоумевал под боком русский.

– Ей никто не поверит. Её отец видел под окнами только тебя.

Вачаган устало прикрыл веки.

– Про меня можешь рассказать только ты, но ты будешь молчать. Ты слышишь меня?..

Ответа не последовало.

– А коль вздумает упрямиться, твоя задача сделать так, чтобы она осталась в стороне. Ты понял меня, Вачаган джан?.. Ты ведь самый лучший друг на свете!.. И для неё, и для меня…

Со всего размаху Вачаган ударил кулаком по стенке, так что Дима едва успел отскочить в сторону и не попасть под горячую руку. Он больше не вмешивался, осознав, что разговор шёл о какой-то девушке. Над их головами всё ещё что-то обсуждали. Ему ли не знать, как сильно эти дивные создания затуманивали разум?..

– Зачем ты строишь из себя героя, Геннадиос?! – в сердцах бросил Вача. Никто из друзей ещё не видел его таким. – Какой благородный, какой честный – спасает честь девушки!.. Ради неё добровольно идёт на смерть!..

– Зачем? Ты действительно не понимаешь, зачем?..

– Куда же мне – расчётливому плановику! – понимать!

– Я её люблю, дурья ты голова!.. И если бы ты любил – хоть когда-нибудь в этой жизни! – ты бы меня понял.

Дима сорвался с места почти мгновенно – за столько лет в такой взрывной компании он выработал молниеносную реакцию!.. – и оттащил Вачагана от Гены. Несколько секунд армянин пыхтел и фыркал, а затем стал вновь облегчать душу:

– Послушай, любовь заключается не только в том, чтобы боготворить девушек. А о нас ты подумал?.. О матери, о сестре? Как нам всем жить без тебя, зная, что ты сам подписал себе смертный приговор, а мы поддержали?!

– У меня нет выхода! Неужели ты не понимаешь?.. – всё так же спокойно отвечал грек, поражавший всех сегодня своей серьёзностью. – Я приму на себя ответственность за то, что совершил. Хоть раз в жизни!.. И очень вас прошу: не мешайте мне в этом!..

Вачаган снова вайкнул и пробормотал про себя что-то по-армянски, но Спанидас уже не слышал его. Он круто развернулся на носках и, не сказав друзьям больше ни слова, зашагал вниз по тротуару. Гнев отпускал Гюльбекяна по мере того, как широкая спина грека отдалялась от них, и в конце концов он бессильно припал к стене. Румянцев громко отдышался.

– Поезжай к отцу, – тоном сердцеведа сказал Дима. – В контору, к цифрам… они всегда тебя успокаивали. Будем ждать от Мехмеда вестей.

– А ты? – поднимаясь на ноги, спросил армянин. Спорить и на этот раз он не решился.

– Я тоже пойду к отцу, – уклончиво отвечал Дима. – В тот раз мы снова с ним повздорили… что-то много в последнее время ссор, не считаешь?..

Они пожали друг другу руки и вяло поплелись по мостовой вместе, пока на одном из поворотов не расстались. Русский граф честно выждал момент, пока силуэт Гюльбекяна совсем не заволокла стамбульская толкотня, а затем с трепетавшем как у кролика сердцем вернулся под окна Мехмедового дома. Тихие разговоры за занавесками не утихали, и Дима почти перестал дышать, когда за ними вдруг показалось хорошенькое личико Амины.

Тонкая, гибкая как струна, темноволосая девушка-загадка. Даже кокетливая родинка над нижней губой… и та приковывала взгляд. Всё в ней казалось неизведанным и манящим, а терпким, пряным Востоком в ней дышало всё – даже кукольные изгибы овального лица и носа… Когда сердце забилось как бешеное при всех этих мыслях, Дима медленно опустил руку в карман сюртука, достал оттуда вчетверо сложенный листочек и показал его ей. Даже с такого расстояния он заметил, как её зелёные глаза блеснули. Тяжелые шаги отдалялись, и на миг Амина исчезла за занавеской. Она появилась, придерживая в руках небольшую корзинку на привязи – в ней уже лежал чёрный хлеб, – и, распахнув окна, опустила плетёнку вниз.

– Что там такое, Амина-джим?.. – вопрошал ласково-строгий материнский голос.

– Булочник принёс хлеб с изюмом, мама, – густо краснея, отвечала Амина. Дима как раз положил письмо в корзинку, и она поднимала его по веревочке вверх.

– Принеси его сюда, Амина-джим, – вновь отозвалась Шебнем-ханым. – Пригодится во время Ифтара.

Когда плетёнка достигла окна, юная турчанка тотчас забрала из неё листочек и спрятала его в кармане платья. Она улыбнулась ему, и Дима улыбнулся в ответ. Перед тем, как захлопнуть окна, девушка вновь оглянулась на дверь и, немного поразмышляв, cкинула вниз белый кружевной платок с инициалами «DR», которые вышила на нём сама. Когда молодой граф Румянцев поднял его с земли и, приложив к носу, вдохнул запах, Амина уже исчезла в глубине дома

– Амина-джим, – вновь позвала Шебнем-ханым откуда-то из верхних комнат. – Ты идёшь?

Прижимая к сердцу приятно пахнувший лист, Амина еле дыша развернула его и погрузилась в чтение:

«О, луноликая!..

Вы помните тот день, когда в честь именин вашего дяди Мустафы в его особняке был дан большой приём? В качестве исключения всем желающим разрешили войти внутрь, полакомиться халвой и лахмаджуном, наслушаться свирели и зурны, и я случайно подслушал ваш разговор с младшей дочерью муфтия Кадера-Паши… С тех пор вы навсегда в моём сердце.

Вам обеим тогда исполнилось по шестнадцать – или за вами значилось чуть больше? – но вы же помните, о чём вы вели тот разговор?..

Если нет, то я ни на одно мгновение не забывал тех слов или заявлений… а в особенности вашего лица.

– Он тебе понравился, да? – хихикнула Саадет-ханым, и я зажмурился, припав к стенке. Я сразу понял, что вы говорили обо мне, потому что до этого слышал ваш смех над своей головой в трапезной. – Не лги, у тебя глаза горят!..

– Это один из друзей моего брата, – отвечали вы, и я замер, осознав, как ласкал мой слух ваш голос. – Он русский граф, сын дипломата Румянцева… ах, эти разговоры лучше прекратить, Саадет!

Вы уже знали о том, кто я и откуда родом, и это навсегда привязало меня к вам. Я поборол в себе смущение и всякий страх и выглянул из-за угла, чтобы полюбоваться вами. Вы оказались так прекрасны!..

Платок немного сполз с вашего лица, а чёрная копна рассыпалась по плечам. На ваших руках звенели браслеты, а на лбу – монеты. Вы показались мне прекрасной Шахерезадой, чьи зелёные глаза блестели как самые яркие на свете изумруды. Ни один европеец – особенно ценитель прекрасного! – не устоял бы на моём месте!..

– Моя сестра тоже так постоянно говорит, – надула губы ваша собеседница, но вы тотчас перебили её:

– Твоя сестра восхищает меня, – сказали вы со вздохом и взмахнули длинными чёрными ресницами. Я догадался, что холодность Фарах-ханым совсем вам не свойственна, и это распалило во мне огонь, – но я не могу так же…

– Амина-джим, – озвучила мои мысли Саадет-ханым – а может, тебе и не надо так же?

Амина!.. Тогда я и узнал, как вас зовут. Тогда и осознал, что это имя навсегда превратило меня в вашего раба, царя Шахрияра…

– Думаешь? – робко вопрошали вы.

– Да!.. Признайся же себе в том, что тебе понравился тот юноша… тебе же станет легче!

Моё сердце пропустило удар, когда вы понурили голову, как самая ужасная из грешниц, зажмурились и… облегчили свою душу признанием:

– Не могу перестать думать о нём, Саадет. Он так непохож на наших братьев, отцов… он совсем другой!..

Саадет-ханым-эфенди захлопала в ладоши и обняла вас, а я припал к стенке, блаженно прикрыв глаза и улыбнувшись. С тех пор я искал любой повод, чтобы услышать вас, узнать вас поближе, и теперь я наконец решился на отчаянный шаг. Я пишу вам, потому что мне нет смысла больше скрываться. Запретная любовь к моей Шахерезад сжигает мою душу, но, несмотря на всю безнадёжность этого чувства, я всё ещё очарован вами как в первый день.

Я не прошу от вас ничего взамен, лишь… возможности любить вас и знать, что вы счастливы…

Счастливы знать о моих чувствах.

Ваш Шахрияр,

Дима Румянцев»

***

Берега Босфорского пролива всё яснее показывались вдали, и Ксения вновь почувствовала себя пятнадцатилетней девочкой, что впервые ступила на эту землю вместе с братом и матерью почти десять лет назад. Корабль из Афин вот-вот собирался бросить якорь, но ощущение, что она, наконец, вернулась домой, до сих пор не приходило. Зато сердце переполняла тревога… Или же плохое предчувствие?..

– Деспинис, – вдруг позвал стюард, придерживая в руках поднос с закусками. – Прикажете чего-нибудь?

«Прикажите»? Как много всего успело произойти, что из почти бездомной девочки она вдруг стала той, что раздавала приказы?..

– Нет, благодарю, – мягкой улыбкой отпустила юношу Ксения. Если бы не тётка и… Артемиос, она бы сама сейчас бегала по поручениям! – Всё и так чудесно.

Когда стюард удалился, деспинис блаженно прикрыла веки. Крепко вцепившись в борт корабля, она позволила морскому ветру пошуметь у себя в ушах и немного растрепать причёску. Болезненные мысли, что не отпускали юную гречанку с самого порта в Афинах, всё-таки отхлынули, а жаркое стамбульское солнце пощекотало глаза и нос, как будто приветствовало свою блудную дочь. Ксения невольно улыбнулась. Интересно, насколько сильно мать и брат ждали её прибытия? Брат и его… друзья?

Их последний разговор произошел на том же самом чердаке в доме дяди Анатолиоса, где и первый поцелуй. Как и в прошлый раз, Ксения ждала возлюбленного и знала, что он обязательно придёт. На сей раз ей даже не пришлось зазывать его колыбельной!.. Впрочем, если бы её душа действительно умела музицировать, то сейчас наверняка бы сыграла похоронный марш… для их с Димой любви.

– Я не могу понять тебя, – прошептал он, еле шевеля губами. – Почему ты не хочешь услышать меня?..

– Я слышу тебя, – устало отвечала она, чуть повышая голос. В целом доме они были не одни, но двух подростков, так бурно выяснявших отношения, это не интересовало. – Я всё время слышу одно и то же!.. Красивый, влюблённый в меня сын графа – не знающий, к тому же, недостатка в деньгах, – страстно обещает жениться. При этом он как будто бы не видит, что у Александра Михайловича на него совсем другие планы и что я – бедная, безродная гречанка родом с Крита – совсем ему не нравлюсь…

– Причём здесь мой отец?! – нервно рассмеялся Румянцев, и Ксения усмехнулась следом. Он подошёл ближе и постарался поймать направление её взгляда, но девушка всё время его отводила. – На тебе женюсь я, а не он!..

Тут-то деспинис и вспылила. Сдерживаемые долгое время злость и обида полились из неё как из рога изобилия, о чём она позже весьма и весьма жалела:

– По-твоему, зачем он настаивает на том, чтобы ты обязательно ехал в Петербург и получил образование там?

– Потому что мы решили, что я тоже буду дипломатом, пойду по его стопам и…

– Ради Бога, Димитриос! Не будь так наивен! – развела руками Ксения, переходя на греческий, и схватилась за голову. – Не успеешь оглянуться, и он женит тебя на княжне Дашковой!..

Дима слушал молча и даже не моргал. Её напор обескураживал его, лишал способности говорить, выбивал почву из-под ног. Он уже перепробовал всё, что возможно, чтобы успокоить возлюбленную и заверить её в своей любви, но огонь в ней только распалялся.

– Княгиня Дашкова ждёт тебя у себя в салоне на следующий день после того, как приедешь, – передразнила старого графа деспинис. – Князь Дашков желает лично встретить тебя в порту, потому что никому другому не доверяет эту важную миссию… это, по-твоему, не сватовство?!

Она дышала тяжело и отрывисто, он – почти не двигался. На несколько секунд на чердаке воцарилась гробовая тишина, после чего её нарушил тонкий, но уверенный голос юного графа:

– И поэтому ты не веришь моим словам, что мне не нужна никакая Дашкова, и поедешь строить новую жизнь в Афинах?

– Я поеду строить новую жизнь в Афинах, потому что Афины никогда не предпочтут мне княжну Дашкову. Под давлением отца или ещё чего-то… – с придыханием молвила Ксения. – А ты… ты…

– А я вот предпочту, – с заметной ехидцей заключил Дима и, не выказывая никакого желания продолжать с Ксенией этот разговор, – и даже видеть её! – решительным шагом направился к двери.

Видя ту боль, что читалась на его лице, она резко помрачнела. Сердце ёкнуло, и она кинулась за ним следом, схватив за локоть у самого порога. Он отдёрнулся в сторону, и в груди девушки всё сжалось.

– Дима!.. Пойми, я.. не могу упустить такую возможность. Она бывает раз в жизни… Остаться здесь с тобой и верить в сказку? Это не по мне.

– Надеюсь, что ты найдёшь ту сказку, которую ищешь… только обо мне даже больше не мечтай, – сказал он без каких-либо сожалений и, не оборачиваясь, бросился вниз по лестнице.

После такого он, должно быть, давно позабыл её. Она бы удивилась, если бы Румянцев – такая влюбчивая натура! – ещё не нашёл себе новую музу. В письмах Геннадиос уклончиво писал об этом, но Ксения оставляла эти строчки без ответа. В конце концов, уже много лет сердечные дела Димитриоса никак её не касались, и не сказать, чтобы её очень это огорчало…

– На палубе так много народу, – нарушил её уединение жених и подхватил какого-то ребёнка на руки, чтобы тот смог рассмотреть берег. – Ты видишь? Даже детям неймётся!

Мать мальчика на все лады извинилась перед кириосом, когда её малыш с криками: «Митера, смотри, чайки!» захлопал в ладоши и чуть не сшиб с глаз доброго дяди очки. Артемиос располагающе улыбнулся и, поправив очки на переносице, растроганно обернулся на Ксению.

«Я буду прекрасным отцом, ты так не считаешь? – кричал его ласковый, всегда добрый и услужливый взгляд. – Припозднился я с ними!.. Это правда… Зато теперь я ни о чём не мечтаю больше!».

Артемиос Персакис слыл в Афинах завидным женихом, хотя в свои тридцать шесть ещё ни разу не был женат. Поговаривали, что новый греческий король Оттон Баварский благоговел к Персакису и после женитьбы обещал пристроить его на хорошую должность при дворе. Его величество отличался сентиментальностью и всегда держал поблизости старых друзей, а Артемиосу посчастливилось как-то раз оказать ему помощь во время своих морских путешествий по Германии и Италии. Там Персакис – бывалый моряк – зачастую останавливался в разных портах, а некоторые из них знал как свои пять пальцев. Молоденьким юношей король весьма симпатизировал грекам, и, когда один из них оказался так любезен, что, не зная его личности, предложил ему переждать сильный венецианский ливень под своим скромным, но гостеприимным кровом, накормил неизвестного путника ужином и даже отдал ему в дорогу своих лошадей, венценосный принц запомнил это на всю жизнь. Тогда никто не мог и предположить, что греческое народное собрание одобрит кандидатуру баварского принца на греческий престол, а отставной моряк со средней руки состоянием, коим Артемиос был когда-то, станет одним из приближённых к королю людей и с его лёгкой подачи получит во владения несколько хлебосольных участков земли по всей стране.

Артемиоса отнюдь не отличало высокомерие, и внезапно проявленная благосклонность царственной особы не испортила его нрава. Большую часть своей жизни он провел в море и так же, как и достойная водная стихия, предпочитал дело слову. К женскому вниманию, обескураживавшему его теперь своим напором, Персакис совсем не привык, но прекрасно чувствовал фальшь и притворство. Ни одной из новоявленных придворных дам не удалось поймать его в свои сети, пока почтенная вдова старого полкового командира не познакомила Артемиоса со своей племянницей.

– Старайся не смотреть на воду, хорошо? – все ещё возился с мальчиком Артемиос. – А то затошнит. Смотри лучше вперёд – на горизонт.

Ксения невольно улыбалась, наблюдая за ними, и волна нежности всё сильнее поднималась в её сердце. Проведя всю юность в разъездах, скромный кириос Артемиос не жаловался на плохое здоровье. Зрение, разве что, подводило. Он был темноволос, кареглаз, широкоплеч, со смуглой загорелой кожей – истинный гордый эллин!..

Но, несмотря на все достоинства Персакиса, на его доброту и обходительность, Ксения всё же слишком часто думала о том, что у её жениха чересчур широкий нос. И глаза как будто очень карие… Как было бы чудесно, если бы они были голубыми!..

– Ты очень задумчива сегодня, агапи му. – Артемиос как раз отпустил восвояси ребёнка, а его мать помахала услужливому кириосу рукой. – Скажи: я могу чем-то помочь?

– Ты и так делаешь слишком много, – благодарно протянула Ксения, и Персакис поцеловал ей руку в белой кружевной перчатке. Когда он так делал, ей всегда хотелось вырвать ладонь… но, как и в прошлые разы, она себя сдержала. – Порой я спрашиваю себя, что же ты во мне нашёл…

– Я часто спрашиваю себя о том же самом, когда думаю, почему ты со мной, – спокойно проговорил мужчина, но печаль как будто бы закралась в уголки его губ. Ксения отвернулась, чтобы он не видел её лица. – Я только и делаю, что говорю о море… я скушен донельзя!

– Кириос Персакис, не говорите же так!..

– Ты что-то здесь оставила, деспинис Ксения. Ты сегодня вся в воспоминаниях…

Деспинис улыбнулась уголками губ, просунула руку под его согнутый локоть и положила голову на его плечо.

– Здесь прошла моя юность, дорогой. Здесь мои мать, брат и дядя… я не видела их с тех пор, как уехала. Конечно, я вся в раздумьях!

– Ты боишься, что пока тебя не было, что-то успело поменяться?

– Может статься.

– Не думай об этом. Это же твои родные. Они примут тебя любой…