Клиника доктора Бене Финкеля

Неделю я жил словно во сне. Я дошел до книг Ницше. Ницше, который клянет Христа, и прославляет войну и подлость. Я прочитал о его безумии. И тогда я понял, что точно такое же безумие неминуемо ждет и меня. Я оказался прав, доктор. Не прошло и месяца, как меня накрыл психоз.

Сатана стал посещать меня по ночам. И теперь я не знаю, что думать, был ли это сатана, или это были приступы и галлюцинации, ведь потом начались настоящие галлюцинации. Я еще не настолько рехнулся, чтобы не уметь отделить реальность от галлюцинаций, хотя все мы священники конечно немного того.

«Хороший уровень самокритичности, – подумал доктор Бене, – здесь есть с чем работать».

– А потом? Что было потом?

– Раньше я еще мог ДУМАТЬ, доктор. Мои МЫСЛИ были все еще МОИМИ, под МОИМ КОНТРОЛЕМ, я мог их выбирать. Мог принимать одни, и отрицать другие. Все закружилось и завертелось, словно в адовом котле, и я потерял себя в страшном сумраке нечеловеческого страха, лика дьявола надвигающегося и пожирающего меня. Дальше вы все знаете. Меня потрясла эта потеря контроля над мыслями, когда я пришел в сознание. И эта потеря способности философии. Мысли перестали быть философией. Они стали словно минным полем, по которому надо ступать очень осторожно, чтобы не подорваться на новом психозе. Это было самым страшным следствием приступов. Вся моя жизнь была рефлексией о дьяволе и боге, а тут они перестали быть рефлексией, они стали реальными живыми фигурами, которые дрались за меня в моем сознании: хватали, возносили, убивали. И меня это удивило, потому что веры больше не было в моем сердце, откуда же в нем вдруг взялись живые фигуры сатаны и бога, сражавшиеся за меня помимо меня самого?

«И Ван Гог так говорил, – вспомнил Леви-Финкель книгу Ясперса, – откуда у меня бред с христианской мифологией с моим увлечением Золя и Гонкурами», этими материалистами.

Доктор Бене много думал над этими словами. Он и раньше отметил эту особенность психологии шизофрении: шизофреники живут философскими вопросами говорит Кемпинский, не умея объяснить этого феномена иначе. Здесь у доктора Бене был шанс проверить свою гипотезу о силовом поле психики: что если эта «жизнь философией», когда теряется способность рассуждать, а фигуры философии застывают как бы на противоположных полюсах электрического поля, и есть силовое поле психики? Что если это результат когнитивного дисбаланса, когда информация, усвоенная человеком о себе и о мире, приводит его к осознанию своего поражения? И тогда рушится вся абстрактная система, приобретая вид силового поля: с одной стороны угроза, с другой выживание?

Так рассуждал доктор Бене, сводя всю этиологию шизофрении к ложной информации абстрактного мышления, чрезмерно удалившегося от действительности в своих метафизических спекуляциях. «И тогда, – думал он, – законы психики возвращают его к реальности, указывая, что дальше возникает угроза жизни». Таковы были его первые, поверхностные приближения к теории психической энергии, и ее двух силовых полей, еще очень далекие от того открытия, которое ему предстояло сделать. Но уже очень важные, поскольку у него было теперь главное: верная дорога, работая на которой, он неизбежно найдет истину.

Он решил, больше полагаясь на интуицию, потому что у него еще не было четко сформулированных определений, предоставить Орлову побольше информации о вопросах которые стали жизненно важны для него и довели его до расстройства психики. И это действительно помогло. Он сам активно включился в процесс, не только для того, чтобы помочь ему в усвоении информации, но чтобы он чувствовал его человеческое тепло, постоянно приободряя Андрея словом и жестом, вниманием и заботой, похвалой и восхищением, и во всем выказывая уважение. Доктор Бене всегда предупреждал свой персонал, чтобы все старались поддерживать самооценку пациентов на максимально высоком уровне. Эта общая атмосфера уважения и сочувствия была отличительным свойством клиники доктора Бене, и она действительно принесла и результаты и успехи, создав Финкелю репутацию не только самого человечного психиатра, но и самого эффективного в своем деле профессионала.

Он принес Андрюше Реймаруса и Лессинга, Вольтера и Спинозу, Робертсона Смита и Томаса Пейна, Альберта Швейцера и Бертрана Рассела, Ренан и Штрауса, Толстого и Спинозу, Жорж Санд и Ганди. Они читали вместе, они разбирали вместе философские и богословские вопросы, и все это время доктор Бене был предупредителен и заботлив как родная мать. И вот однажды он почувствовал перелом. Кататония стала отступать, напряжение страха между полюсами бога и дьявола в сознании Андрея понемногу спадало.

«Началось! – выдохнул доктор Бене. – Получилось! У него формируются новые представления бога и дьявола, а те старые, которые его разрушили теряют реальность в связи с новым потоком информации! Я был прав! Только когнитивный метод может разрушить напряжение страха в катании психозов».

Его глубоко возмущала современная практика психиатрии, так бесцеремонно вторгавшаяся в мозг пациентов, о котором они ничего не знали. Он называл их «мясниками», разрушающими самую тонкую и самую сложную ткань организма – мозг, лишая этим несчастных последнего шанса на выздоровление. Что мозг только начали изучать знали все. Что связь мозга с мыслительными процесса совершенно не поддается научному определению и контролю тоже известно было всем. Что фармакология разрушает мозг, а вместе с ним и весь организм, также ни для кого не было секретом. Но они продолжали свои агрессивные попытки разворотить мозг больных людей, вплоть до лоботомии и электрошока. Они оправдывали себя идиотской теорией «баланса пользы и вреда», уверяя, что если оставить психотиков как они есть им будет хуже, чем если они отрежут им половину мозга или разрушат его электричеством. Помимо всего прочего, это была самая удобная теория для оправданной казни невинных людей деспотами и тиранами всего мира, применяющих сомнительные способы современной психиатрии в качестве «карательной психиатрии». И если этот процесс не остановить, тюрьмы вскоре совсем не понадобятся, думал доктор Бене.

Ортодоксальным психиатрам, часто высмеивавшим его когнитивный метод лечения шизофрении Леви-Финкель любил напоминать эксперимент Давида Розенхана, опубликованный в 1973 году в статье «Здоровые люди в психиатрической клинике», и доказавший абсолютную несостоятельность диагностики современной биопсихиатрии. Тем не менее, доктор Бене решительно противопоставлял свой когнитивный метод, основанный на рационалистической философии, методу антипсихиатрии, ссылавшихся на субъективизм неокантианцев.

И вот теперь казалось Леви-Финкель был готов еще раз взорвать весь мир психиатрии: его теория силового поля психики, обнаруживающегося при бредовой структуре шизофрении получала свое подтверждение в случае с Андреем Орловым. Доктор Бенедикт Леви-Финкель сам не верил в свою удачу. Он был так возбужден, что не заметил как пробежал на костылях весь длинный путь от палаты Андрюши до своего кабинета, где его уже заждались коллеги. Это был красивый, рослый мужчина лет сорока пяти, с черными курчавыми волосами и аккуратной бородкой. Он попал в автокатастрофу, когда ему не было и тридцати лет, и с тех пор мучился с последствиями травмы позвоночника. Ему потребовалась вся его сила воли, чтобы взять себя в руки и продолжить борьбу за жизнь. Жить ему совершенно не хотелось. И только когда у него появился интерес к науке, он снова стал молодым и здоровым, сумев преодолеть все препятствия на пути к своей заветной цели – утверждению гуманистической психологии в психиатрии. Цели, в реальность которой никто кроме него самого поначалу не верил. Наука стала его жизнью, его страстью, его детищем, – всем. И сколько бы не сокрушалась над такой монашеской жизнью его мать, Тамара Тенгизовна Леви-Финкель, он не хотел ее слушать. Тамрико значила очень много в жизни сына, особенно в годы после автокатастрофы, поскольку Бене органически не выносил заботы посторонних.

– Если бы не вы, мама, – говорил он своей матери, – я бы сразу сдался. Ваша забота спасла меня.

И действительно, он очень быстро вернулся к спорту, оборудовав себе тренажерный зал. Врачи были удивлены скоростью с которой он встал на костыли. Ему приходилось пользоваться коляской, поскольку он научился только опираться на обе ноги, но по прежнему не мог ходить. На этом прогресс в его выздоровлении надолго остановился. Однако, Бене не оставил занятий спортом, так что его торс был непропорционально больше развит исхудавших, но все таких же длинных ног. Внутренняя сила, которая отличала его с детства, сосредоточилась в глазах и в руках.

Бене поправил выбившуюся от быстрой ходьбы прядь на большом выпуклом лбе, и с громко бьющимся сердцем открыл дверь своего кабинета. Какие новости он нес своим товарищам-скептикам!

Глава 2. Профессор Белогородский

Леви-Финкелю было всего 17 лет, когда он познакомился с Петром Николаевичем Белогородским, профессором психиатрии и отцом его друга, – человеком, которому суждено было определить все последующее направление его жизни. Он тогда совсем не думал о карьере ученого, и тем более никогда не задумывался о психологии и психиатрии. С психиатрии у него были связаны самые отвратительные ассоциации с тех пор, как его отец, Яков Иосифович Леви-Финкель, стал жертвой репрессий советского периода, попав под принудительную госпитализацию. Его держали там несколько месяцев, он ушел здоровым человеком, а пришел разбитым стариком, который умер всего через год. Бене не было и десяти лет, когда не стало его отца. Он помнил его добрые глаза, его теплые колени, когда он вечерами сажал его к себе и рассказывал такие трогательные волшебные сказки. И все это украло у него страшное слово «психиатрия». Больше он ничего тогда не хотел об этом знать.

Бенедикт Яковлевич был очень способным мальчиком, настоящим вундеркиндом. Ему понадобилось только шесть лет, чтобы закончить школу, и еще четыре года, чтобы закончить Бауманский университет. В 17 лет, когда к власти пришел М. Горбачев, его пригласили в Высшую школу разведки. Бене восхищался Горбачевым именно за широту ума сердца, за то что сидя на вершине власти, построенной горой из человеческих костей, он отказался от власти, и указал людям дорогу к свободе и гуманизму. Его восхищение таким неординарным поступком, выдававшего титана ума и совести, на которых держится род человеческий, было так глубоко, что Бенедикт Яковлевич сразу согласился. Он мечтал работать в команде такого человека как Горбачев. И ему действительно повезло: его успехи были оценены, и его рекомендовали в личную охрану Горбачева. Работа с Горбачевым была лучшими годами в жизни Бене. Он был молод, полон надежд и энтузиазма, он верил людям и действительно видел вокруг себя великих людей. Ему казалось еще один шаг, и мир встанет с головы на ноги, хаос закончится, и везде в мире водворится гуманизм, свобода, знание.

В эти лучшие годы своей жизни он и встретил Петра Николаевича, который быстро указал ему на его юношеские заблуждения. Это был отец его друга по школе разведки, Гриши Белогородского. Однажды, когда Гриша пригласил Бене на день рождения отца, Петр Николаевич, хмуро молчавший вначале, вдруг обратился к Бенедикту Яковлевичу:

– А вы, молодой человек, зачем же согласились сломать себе жизнь службой в госбезопасности? Разве историю не читаете? Ладно, еще в прежние времена туда шли, чтобы обезопасить себя и родных, да и выгоды были материальные и другие. А теперь то, после Горбачева, зачем молодежь туда идет? По личной расположенности? Вот, мой шалопай, сколько я ему твердил, что худшего выбора он сделать не мог, он меня не послушал. Не авторитет я для него, мое мнение ничего не значит. И аргументы мои не подействовали. На зло все делает, умный больно. А вы тоже на зло своему отцу пошли?

– У меня отец умер, – поперхнулся Бенедикт Яковлевич, которому уже становилось неловко от молчания виновника торжества. – Умер после репрессий. Его принудительно поместили в психиатрическую лечебницу на восемь месяцев. Через год он умер.

– А! – торжествующе воскликнул профессор Белогородский. – Значит, вы не понаслышке знаете, что ваши чекисты вытворяли в те славные времена. – Зачем же вы туда пошли?

– Так ведь Горбачев, который отменил всю эту систему, тоже из коммунистов, Петр Николаевич. Значит, есть порядочные коммунисты и непорядочные коммунисты. Да вот возьмите хотя бы, Ландау! Это мой кумир еще со времен Бауманского университета, где я прочитал все его книги и мемуары его жены. Он ведь был убежденным коммунистом. Сколько раз ему Нильс Бор предлагал остаться в Европе, когда Ландау ездил туда для повышения квалификации. Возьмите Высоцкого, и тот и другой отказались от самых заманчивых предложений. И оба воевали с плохими коммунистами. Ландау распространял листовки против репрессий Сталина, писал, они предали дело революции, и за это год провел в тюрьме. Там бы и умер, если бы Капица его не вытащил: нет, говорит Сталину, у нас других гениев. Ну, а Высоцкий песнями над ними смеялся, возьмите хотя бы «Охоту на волков». Мне обидно, Петр Николаевич, что теперь социализм весь гребут под одну метелку, дескать, не эти конкретные люди и режимы были плохие, а именно социализм как система виноват. Это неправда. И да, может быть я из протеста и пошел в разведку. Но если бы к власти не пришел Горбачев, никогда бы не пошел. Горбачев для меня олицетворяет тот самый хороший социализм которому я предпочитаю все остальные социальные системы.

Петр Николаевич внимательно посмотрел на Леви-Финкеля.

– Хоть что-то умное сделал мой сын. – выдохнул он. – Наконец, у него хорошие друзья появились. Вы правильно рассуждаете, Бенедикт Яковлевич. Не социализм виноват в репрессиях советского режима, чтобы там не писал Ф. Хайек. С самых первых государств древнего востока деспотия правительств произвольно казнила тысячи людей, и советские репрессии только продолжение этого извечного механизма. Социализм был попыткой построить лучший, свободный мир. И если эта попытка обернулась в обыкновенную восточную деспотию, так виноват марксизм с его материализмом и диктатурой пролетариата, а не весь социализм. Почитайте «Жизнь Иисуса» Ренана, как красиво он там пишет о «социализме духа» еврейского народа. Вы ведь еврей? Вам надо почитать исследование христианства Ренана.

Тогда Бене впервые услышал это имя, и дал себе слово прочитать все книги Ренана, которые найдет. Как много они ему дали в понимание своего народа, и как сильно помогли со случаем Андрея Орлова. А слова Ренана, сказанные об истинному духе социализма, как о мире идей Платона, он запомнит навсегда. «Республика» Платона и станет его идеалом государства.

Э. Ренан «Жизни Иисуса»:

«Невзирая на феодальную церковь, секты, духовные ордена, святые люди продолжали восставать во имя Евангелия на неправду света. Даже в наши дни, дни смутные, когда у Иисуса нет более истинных последователей, кроме тех, которые, по-видимому, его отрицают, мечты об идеальном устройстве общества, представляющие столько сходства со стремлениями первых христианских сект, – эти мечты являются в известном смысле развитием той же идеи, одной из ветвей величайшего дерева, в котором таится в зародыше всякая мысль будущего, ствол и корень которого вечно будет Царствие Божие. Все общественные перевороты привьются к этому слову, а социалистические попытки нашего времени, запятнанные грубым материализмом, стремящиеся к невозможному, то есть к созданию общего благоденствия политическими и экономическими мерами, будут бесплодны, пока не примут в руководство истинный дух Иисуса, я хочу сказать: абсолютный идеализм не усвоит того начала, что, дабы обладать землею, надо от нее отречься».

В тот день Петр Николаевич горячо пожал ему руку, а напоследок даже обнял; и просил почаще навещать старика в его одиночестве.

– Григорий Петрович не снисходит до бесед с отцом, дорогой Бенедикт Яковлевич, считает меня выжившим из ума стариком. Всегда буду рад поболтать с вами о жизни, я чувствую в вас душу, которой суждено будет дать большие побеги. Как знать, может и мне удастся заронить семена в эту плодородную почву. Я был бы горд иметь такого сына.

Бене не заставил себя просить. Старик тоже пришелся ему по душе; настолько, что разбередил его болезненные воспоминания об отце, от которых Леви-Финкель защищал себя как мог. Теперь он мог думать, что снова нашел отца, мог почувствовать, какого это иметь отца, иметь моральную поддержку, сильного и умного человека, готового со всей искренностью близкого человека делиться своим жизненным опытом. К тому же в тот же вечер он познакомился с сестрой Гриши, Анной. Она произвела на него неизгладимое впечатление, так что Бене почувствовал, что им предстоит общаться дальше, несмотря на разницу в возрасте. Анна была старше на 12 лет, но это не помешало им пожениться через три года.

И Леви-Финкель не ошибся. Профессор Белогородский сориентировал его и в науке, и в политике, определив его мировоззрение на всю его дальнейшую жизнь. Сколько раз потом Бене в душе благословлял старика, когда очередной раз убеждался, как прав он был. «Что бы я делал без вас, Петр Николаевич, – думал он в такие минуты. – Что бы я делал без вашего мудрого руководства!». Профессор Белогородский сначала заинтересовал его психологией, а потом разъяснил ему положение дел в психологии. Прежде всего, он принципиально не разделял психологию и психиатрию, и смеялся над биопсихиатрией, которая считала такое разделение необходимым.

– Я помню те времена, сынок, – говорил Петр Николаевич Леви-Финкелю, – когда после указа Андропова психиатрические лечебницы превратили в подразделение МВД для массовых репрессий всех инакомыслящих. Я представляю, что ты пережил. Нам, врачам, у которых были ум и совесть, пришлось еще хуже. Порядочному человеку легче пасть жертвой, чем стать пособником палача.

«29 апреля 1969 года Андропов направил в ЦК проект „плана расширения сети психиатрических больниц и предложения по усовершенствованию использования психбольниц для защиты интересов советского государства и общественного строя“. В позднем Советском Союзе были помещены в психиатрические больницы около трети всех политических заключённых. Тысячи инакомыслящих были госпитализированы по политическим мотивам. Уже с начала 1960-х количество лечебниц стало расти как на дрожжах. В 1935 году на территории СССР 102 психиатрических больницы и 33 772 койкоместа; к 1955 – около 200 психиатрических больниц, 116 тысяч коек. С 1962 года по 1974 количество койкомест возросло с 222 600 до 390 тысяч. (ТЫСЯЧ!) Это „благополучный“ застой. Это были учреждения закрытого типа в ведении МВД СССР – юридически и фактически бесконтрольные со стороны врачебного сообщества в целом. Фактически же все спец. психбольницы были в подчинении 5-го управления Комитета госбезопасности, и поэтому все санкции по отношению к заключённым на „излечение“ диссидентам применялись с ведома комитетчиков. А. Д. Сахаров писал, что в некоторых центральных учреждениях, таких как приёмные Прокуратуры СССР и Верховного Совета, существовала система направлять особо настойчивых посетителей в психиатрические больницы. К числу этих посетителей относились люди, безуспешно добивавшиеся справедливости. Согласно данным, опубликованным Международным обществом прав человека, в целом по стране жертвами злоупотреблений психиатрией стали порядка 2 миллионов (2 000 000!) человек. В 1988—1989 году по требованию западных психиатров как одному из условий принятия советских психиатров во Всемирную психиатрическую ассоциацию около двух миллионов человек было снято c психиатрического учёта (за год!!!) Вот такова была „народная власть“ тех времен. В отличие от тюрьмы, заключение в психбольницу не имеет срока, не требует суда и доказательств. Все заявления состоящих на психиатрическом учете (о пытках, лишении свободы и т.п.) не рассматриваются официальными органами. Человек недееспособен (т.е. не распоряжается ни своим имуществом, детьми, даже своим телом). За две недели до больших советских праздников – 7 ноября и 1 мая – райкомы и горкомы КПСС секретно направляли главврачам психбольниц распоряжения на время госпитализировать в психиатрические больницы людей с „непредсказуемым поведением“ (инакомыслящих и верующих. Чтобы обеспечить общественный порядок во время праздников, и психиатрические больницы становились временными тюрьмами для „социально опасных“ людей. Сходная ситуация имела место во время партийных съездов, визитов зарубежных государственных деятелей. Обвиняемые не имели права на обжалование, не имели права привлечь других психиатров для участия в процессе, поскольку психиатры, привлекавшиеся для участия в процессе государством, считались в равной мере „независимыми“ и заслуживающими доверия перед законом. Михаил Шемякин, известный художник, друг Высоцкого, эмигрировавший во Францию, писал о своем опыте принудительной госпитализации, и сделал яркие иллюстрации к нему с „бор-машиной“ и врачами, пытающими ею пациента».

Увы, – заключил Петр Николаевич, – биопсихиатрия немногим лучше в других странах. Там, по крайней мере можно бороться за права. Там есть независимые СМИ и институт прав человека. Это немного облегчает ситуацию, но сама психиатрия в ее нынешнем варианте остается такой же безнадежной, и таким же потенциальным рычагом массовых репрессий везде в мире.

Именно с этим связано движение «Антипсихиатрии» получившее широкое признание во всем мире. Причем, и это критический момент, инициаторами движения были сами психиатры! Да, Бенедикт, сынок, такие же как я, честные люди, которым противна эта система мясничества современной биопсихиатрии. Рональд Лэйнг, Мишель Фуко, Давид Купер, Томас Шаш и Ирвинг Гофман, Франко Базальо, Давид Розенхан – все это психиатры, которые восстали против материализма биологической психиатрии и закричали всему миру правду! Правду, которая в том, что материализм потерял свой настоящий объект исследования: они потеряли душу, они ищут истину и законы природы в мясе, в мозге, в теле, а там их нет! Потому что у человека есть душа и исследовать надо душу! Вот в чем был их прорыв их крик мировому сообществу. И их услышали, их не могли не услышать, потому что это была правда. Гордон Олпорт писал что современная психология потеряла свой объект исследования из-за модной философии эмпириков, позитивистов, материалистов.

Гордон Олпорт «Становление личности»:

«Полный упадок понятия души и частичный упадок Я произошел, в частности, как я уже сказал, благодаря росту позитивизма в психологии. Позитивизм, как всем нам известно, является программой морального перевооружения, императивы которой включают абсолютный монизм, абсолютную объективность и абсолютный редукционизм, – короче говоря, абсолютную непорочность. С этой аскетической точки зрения субъективные убеждения подозрительны, Я выглядит несколько неприлично, а любой намек на метафизику (то есть непозитивистскую метафизику) отдает слабостью. Как пояснил Гарднер Мэрфи, из психологии Я престижа не извлечешь».

К сожалению, и этот протест «Антипсихиатрии» ничего не принес, Бенедикт. Разве что несколько облегчил положение пациентов на западе. У нас, надо прямо сказать, никаких изменений это протестное движение не повлекло. Потому что они ударились в другую ошибку. Если материалисты теряют душу как объект исследования, и дальше уже вся их психология и психиатрия не стоит выеденного яйца, то антипсихиатры теряют научный метод исследования в субъективизме своего неокантианства. Слышал о «науках о духе» В. Дильтея, большого поклонника философии Канта? Слышал критику Канта Шеллингом? Так вот, эти науки о духе Канта не ищут общих закономерностей человеческой природы, они утверждают, что каждая душа уникальна и индивидуальна! Какая же наука может родиться из такого субъективизма. Это абсолютный агностицизм и роспись в бессилии, которой они только подтвердили правоту биопсихиатрии!

– Но ведь вы сами говорите, что они изучают душу человека? Дух? Какие же общие закономерности могут быть у души человека, Петр Николаевич? – тогда Леви-Финкелю стало по настоящему интересно.

– Общие закономерности психической энергии! Здесь будущее науки! Эти сосунки антипсихиатры ссылаются на Фрейда когда воюют с биопсихиатрией, а сами не смогли толком сформулировать в чем разница между теми и Фрейдом. А разница в объекте исследования: те изучают мозг, а Фрейд – психическую энергию! Надо изучать не уникальную душу, эти глупости субъективизма сами себя высмеяли в работах Мишеля Фуко. Тот дошел до того, что хвалит маркиза Сада! Видишь ли, Бенедикт, если отказаться от объективности, от единой истины, если сказать, что у каждого своя истина и нет разницы между умным и глупым, между нормальным и сумасшедшим, то мы оказываемся в хаосе, мы теряем науку, мы теряем себя. А именно так противопоставили себя биопсихиатрии наши «Антипсихиатры»: нет никакой истины, поэтому каждый прав по своему, поэтому сумасшедших нет. Фуко восхищается каждым известным сумасшедшим которого может вспомнить в «Истории безумия», и это уже жалкий лепет вместо аргументированного протеста против биопсихиатрии.