Апокалипсис Всадника

Пройдя к алкогольному отделу, мы с Онже не сговариваясь замираем подле высокого стеклянного шкафа и несколько минут созерцаем его недра в благоговейном молчании. Здесь хранится самое дорогое пойло, которое я когда-либо видел. Одна бутылка – сто пятьдесят тысяч рублей. Одна бутылка – триста тысяч рублей. Одна бутылка – четыреста тысяч. Одна бутылка – я протираю глаза. Это же сколько нужно зарабатывать, чтобы позволить себе пить по вечерам коньяк за полмиллиона?

– Работать на него ты всю жизнь заебешься, – констатирует Онже. – Чтобы двадцать косарей грина за пузырь ноль-семь выложить, бабки не зарабатывать нужно, а поднимать, понимаешь?

На самой нижней полке соседнего шкафа, в пяти сантиметрах от уровня пола мы находим пятизвездочный «Арарат» для бедных. Сунув пузырь подмышку, я любопытничаю ассортиментом. Перебираю бутылки, рассматриваю этикетки. Блестят, сверкают – пыльку сдули, начистили стеклышки. Веселый Гандж озорства ради толкает меня под руку. Одна бутылка падает и с тонким хрустальным звоном вдребезги разбивается о натертый кафель.

– Че, валим уже? – Онже сгибается пополам от смеха. Его, кажется, тоже неплохо взяло.

В «Помойке» охрана то и дело задерживала покупателей. Чаще всего за кражи, но иногда за отказ оплатить разбитый товар. Не знающие своих прав и привыкшие к произволу людей в форме, посетители позволяли бывшим ментам шмонать их карманы, добровольно отдавали свои паспорта в чужие руки, оплачивали поврежденные ненароком покупки.

В «НАШЕМ» все по-другому. Откуда-то из-за стеллажей материализуется в воздухе сухонькая уборщица и, мило нас поприветствовав, начинает наводить благолепие стерильной впитывающей тряпицей.

Пока Онже придирчиво выбирает курево с прикассовой стойки, я изучаю аппетитные внутренности ближайшего холодильника. Около каждой кассы стоит высокий холодильный шкаф, досыта обожравшийся черной икрой. Поллитровые банки, литровые, двухсотграммовые, совсем крохотные, и огромные – на несколько килограмм – черной икры.

– Типа конфискат! – подмигивает мне Онже. Кассирша, заглянув в наши нищебродские лица, поджимает губы.

Знаем этот конфискат. Делая один из телесюжетов для программы «Вчерась», я общался с представителями темного икорного бизнеса. Икру – красную, черную, паюсную, зернистую, какую угодно, – возят в столицу вагонами. Меньшую часть товара распространяют по обширной сети частных клиентов, а львиная доля уходит крупным заказчикам. Основные потребители продукта – казино, рестораны и буфет Государственной Думы.

– Закусив черной икрой, депутатам как-то веселей законы придумывать, понимаешь? – ухмыляется Онже.

Официальный промысел осетровых рыб в стране временно запрещен: браконьеры поставили индустрию на грань экологической катастрофы. Запрет повышает цены настолько, что обыватель едва ли способен хоть изредка полакомиться деликатесом. Зато те, кто не зарабатывает деньги, а поднимает, вполне могут позволить себе приятную мелочь: закусить осетровой икоркой коньячок за двадцать тысяч долларов.

– Да и мы можем, – со злостью откликается Онже. – Мы с тобой хуже что ли? Или рожей не вышли? Если мозги включим и пахать как следует начнем, еще не то сможем себе позволить!

«Спасибо за покупку! До свидания! Заходите еще!» – напевает нам вслед кассирша.

***

– Я тут кого только не встречал! – выруливая с парковки, Онже перечисляет мне известные всей стране имена актеров, политиков и шоуменов, которых он видел разгуливающих по «НАШЕМУ» с корзинками и тележками. – Тут контингент подбирается специфический. Мол, тут все наше, а там, за кольцом – ихнее, понимаешь?

С каждой новой фамилией мне делается все горчей и тоскливее. Ядовитой окисью вспенивается из нутра застарелый люмпенский рвотный позыв классовой нетерпимости и страстного желания взорвать к ебеням всю эту зажравшуюся элитную свору. Слишком жирно устроились!

– Разве ты сам не хотел бы устроиться так же? – педагогическим тоном осаживает меня Онже.

Вопрос не в том, хочу я этого или нет. Проблема в другом: я так не умею. Не знаю, как это делается. И до сих пор не уверен, стоит ли этому выучиться.

Некогда мне подсунули писанину одного американского дельца японского происхождения, и по ее прочтении я чувствовал себя так, будто меня обкормили червями. Роберт Кийосаки описывает отношение к деньгам по двустороннему принципу: с одной стороны их всегда не хватает, а с обратной их вечный избыток. Пока ты воспринимаешь деньги с ущербной позиции – неважно, каковы суммы твоих расходов и накоплений. Потребности твои множатся и растут соответственно заработку, всегда чуть-чуть его обгоняя. Тебе все время не достает денег на самое в данный момент необходимое, и следовательно – ты по-прежнему беден. С обратной стороны денег так много, что их необходимо постоянно во что-то инвестировать, хотя бы затем, чтобы оправдать их бессовестное количество. В этом случае не ты пашешь за деньги, но сами деньги принимаются работать на твое процветание, обогащая тебя с каждым днем, месяцем, годом. Отсюда Кийосаки выводит один из фундаментальных экономических принципов своей теории: «Богатые делаются еще богаче, а бедные неуклонно беднеют».

– Правильно мужик рассудил! – одобрительно крякает Онже. – Жизнь не равна, и с этим нужно считаться, понимаешь? Не мириться, братан, а просто взять на ум, что неравенство есть, и что оно справедливо как силы природы. Сильные выживают и укрепляются, а слабые хиреют и вымирают. Если наверх не стремиться, рано или поздно опустишься ниже плинтуса, и никто руку помощи тебе не протянет. Не мы такие, жизнь такая!

Жизнь такая, какой мы делаем ее сами, возражаю я Онже. Сначала Роберты Кийосаки определяют бытие масс сообразно своим представлениям, а уж потом массовое сознание отражает, как в кривом зеркале, неприглядное общественное бытие. Вместо золотой середины – жутковатый золоченый Телец, которому поклоняются все без исключения, по какую бы сторону денег не находились. Просто одни вынуждены быть покорными рабами этого идолища, а другие его ревностными жрецами.

– Ну, как бы с одной стороны ты прав, – соглашается Онже, – одним подфартило наверху родиться, а другие всю жизнь на дне копошатся. Но тут уж как выпадет: орел или решка, понимаешь? А с другой стороны, сколько людей из грязи наверх подымались! Особенно когда в государстве перемены мутятся. Помнишь, как в девяностые капиталы сколачивались? Мы-то с тобой опоздали на эту волну, каких-то пары-тройки годков не хватило. Но шансы все равно есть! Просто и нам надо искать такую возможность: как оказаться там, по «ту» сторону денег, понимаешь?

Мне посчастливилось в свое время пообщаться с парой миллионеров. Что более важно, я их успел увидеть до того как. В течение нескольких лет эти люди сказочно разбогатели: фактически из ничего сделали себе колоссальные состояния, обзавелись банковскими группами, холдингами, заводами, торговыми центрами, поднялись из серых низов в поднебесные выси финансовых небоскребов. Долгое время мне не давал покоя вопрос, как им это удалось. Дельцы – да. Хваткие – да. Не дураки – да. Притом что с образованием уровня средней школы. Но таких людей, не дураков и с амбициями, до ебаной жопы. Почему же тогда столь немногим удается выскочить из-под гнета классовых ограничений и шагнуть в правильный социальный лифт, возносящий своих пассажиров на «ту» сторону денежных знаков?

– Да нет здесь никаких тайн, братишка, – улыбается Онже. – Просто не всем дано поднимать бабки. Это все фуфел – то, что ты здесь по обочинам наблюдаешь. Вот я тебя завтра в один поселочек свожу, – Онже кивает на пропуск, приклеенный к лобовику, – там все куда махровей устроено. Ну а самые мохнатые так забурились, что ты и близко к ним не подступишься. Вон, глянь!

Справа от нас высится исполинских размеров забор, сложенный из щитов какого-то турбокосмического рода пластмасс. Все, что за ним виднеется, это верхушки мачтовых сосен. Ограда тянется сотни метров, прежде чем на повороте дороги прерваться каменными вратами, выложенными крепостной аркой. К арке пристроено здание охраны, вдоль шлагбаума прохаживается часовой.

– Это только первый пункт контроля, внешний, – поясняет Онже. – Дальше еще один, посерьезней, с досмотром транспорта и проверкой документов. А внутри поселка постоянно отряд ОМОНа дежурит. У них тут круглосуточный пост: им государство за это деньги башляет, да еще те, кто живут здесь, приплачивают. Таких людей ты в открытую не увидишь, они вообще по магазинам не ходят. Зато одним телефонным звонком лимон за лимоном себе на счета кидают. И мы бы так могли, понимаешь? Надо только включать мозги – и работать, работать, работать!

Онже с остервенением колотит ладонью по рулевому колесу. «Включать мозги» – одно из его излюбленных выражений. Всю жизнь, из года в год Онже выводит мозги на новые мощности, включает и включает, добавляет току и добавляет. Он уже как машина, каток, готовый проехаться по всем одушевленным и неживым препятствиям, столько лет отгораживающим его от момента триумфа, экстатического мига, когда весь мир, наконец, падет у его ног.

– Я когда по юности здесь развернулся, мне с одним типом выдалось пообщаться, – рассказывает Онже. – Молодой делец, грамотный, очень серьезным людям вел бизнес. Так вот он мне и объяснил тогда: в сутках двадцать четыре часа, и надо восемь из них посвятить сну, а шестнадцать работе. И тогда у тебя МОЖЕТ БЫТЬ что-нибудь и получится, понимаешь?

Возможно, Онже прав, и все что нам мешает сколотить состояние, так это лень и боязнь взяться за дело, которое потребует всецелого напряжения внутренней энергии. Если проблема только в этом, тогда нет никакой помехи. Не умеем – значит, не поздно научиться. Главное – хотеть. Как гласит какой-то древний рекламный слоган, хирургически врубцевавшийся в память, «Из ста процентов выигравших сто процентов сделали попытку сыграть».

– Хочешь, я скажу, в чем твоя проблема? – деликатно прокашлявшись, Онже бормочет сквозь насмешливую полуулыбку. – Живешь ты бесцельно, ни к чему не стремишься. Пока в твоей жизни реальная цель не появится, ты так и будешь на депресняках сидеть, тоскуя по ушедшему поезду. Ты в лагере разве часто на депрессухе торчал?

В лагере некогда предаваться унынию. Все что там ни происходит, что ни случается, – служит как бы промежуточным этапом между жизнью «до» и «после». Вся жизнь подчинена единственной цели: выйти на волю. На фоне тюремных стен внешний мир представляется полным неисчерпаемых возможностей. Кажется, стоит освободиться – и все ограничения тут же развеются будто морок. На фоне этой мечты ты относишься ко всем невзгодам как к походному рюкзаку, сбросить который сумеешь, едва добравшись до дома.

Тем грустнее и жестче разочарование, ждущее человека по выходу из тюрьмы. Словно аквариумная рыбка, выброшенная в море, бывший заключенный вдруг отчетливо сознает, что воля, с надеждой на которую он жил столько времени – всего лишь свобода в пространстве. Нигде не найдется клея, чтобы соединить вместе осколки разбитой некогда жизни, либо инструментов, чтобы склепать себе новую. На воле вдруг выясняется, что у тебя нет ни образования, ни опыта, ни профессии. Что все, на что ты можешь рассчитывать – это черная низкооплачиваемая работа. Что социализацией твоей жизни не озаботится ни государство, ни общество, ни даже старые друзья и знакомые, отшатывающиеся от тебя в испуге, будто от зачумленного. Тебя готовы принять только родители, а также приятели из бывших сидельцев – такие же безнадежные.

С жадностью глядя на жизнь, которая минует тебя в каждой проходящей мимо красавице, в каждом заносчивом и благополучном мажоре, – все, что ты можешь, так это завидовать, заглядываться и ненавидеть. Объединившись с теми, кого знал по зоне, ты рано или поздно покатишься единственной оставшейся для тебя тропкой, бросив обретенную волю под ноги правоохранительным органам, так и ждущим шанса, чтобы вновь ее растоптать. Либо год за годом, месяц за месяцем будешь барахтаться в топи жизненных тягот, пытаясь выбраться, выскочить, выплыть из-под гнета роковых обстоятельств. И каждый день размышляя над тем, каким бы ходом текла твоя жизнь, не сверни ты с ровной дороги в самом начале. С ужасом и отвращением ты с каждым годом сознаешь все отчетливей, что тюрьма не прекратилась и здесь. Лишь из камеры в камеру, этап за этапом, из централа в централ ты снуешь по прожаркам и сборкам одной Большой Транзитной Тюрьмы, из которой нельзя убежать и нет надежды освободиться досрочно.

– В побег отсюда никак невозможно, братан! – назидательным тоном внушает Онже. – Там ведь тоже хватает архангелов, понимаешь? Поймают – и обратно на кичу, только уже на строгий режим и с красной полосой в личном деле. И будешь с шести до полуночи каждые два часа отмечаться на вахте, флажки напротив фамилии переставлять. А освободиться раньше срока – это ты зря не мечтай. Для этого на путь исправления надо встать, а ты же, братан, не святой, я правильно говорю? Там, наверху, такие порядки, что каждый должен свой срок отмотать от звонка до звонка. Ну, на крайняк амнистия выйдет или по актировке уйдешь. А лучше всего вообще не загоняйся об этом. Просто выбери себе цель, как ЗДЕСЬ выжить, и все напряги сами собой рассосутся, понимаешь?

Три мечты, три желания, три горных пика светили мне все прошедшие годы, но так и остались на недосягаемой высоте. Счастливая любовь не складывается – и, вероятно, не сложится, покуда я вязну в трясине финансовой скудости и душевной хандры. Для серьезного творчества мне не хватает усидчивости и внутреннего порыва. А на поиски духовного Пробуждения я некогда забил крепкий болт. Это не про таких отщепенцев как я, метающихся из крайности в крайность и не умеющих двигаться по ровной стезе. Так может хватит рыться в себе, в поисках несуществующих кладов? Легенды про спрятанное в сердце сокровище могут и лгать.

– Вот! Вот! Вот! Вот! Надо включать мозги – и работать, работать, работать! – снова заводится Онже, будто выжимая невидимую педаль газа. Все что ему осталось, это переключить скорость и отпустить сцепление, чтобы живым болидом промчаться по гоночным магистралям российской рыночной экономики. Он может, он хочет этого, он прирожденный шумахер. Но ему нужен штурман, и поэтому я сижу здесь, путаясь в картах и не в силах решиться на участие в гонке.

Из кабины летающей сковородки волжского автозавода мы с Онже засматриваемся на гряды выстроившихся вокруг резиденций. Они будто сошли с обложки гламурных журналов или из фильмов про людей, воплотивших в жизнь самую практичную и приземленную американскую грезу. IF YOU’RE SO SMART – SHOW ME YOUR MONEY! – подмигивают нам видеокамеры наблюдения, кукарекают с крыш особняков декоративные флюгерки-петушки, шелестят по-английски газоны с анемичной ненатурального цвета травой.

Маячками святого Эльма огни красивой обеспеченной жизни ориентируют наш с Онже дальнейший маршрут. Мы летим в другую, параллельную реальность, обитатели которой живут вдали от неприглядной землянской действительности, отделенной от них загадочной лентой Мебиуса-Кийосаки и непреодолимым пространственно-временным континуумом кирпичных заборов. Что нас ждет в этой параллельной реальности, пока сложно представить. Но природная интуиция шепчет мне в ухо: вас ждут УМОПОМРАЧИТЕЛЬНЫЕ открытия.

Зеленая магистральная туба шоссе сменяется розовато-красной трубкой проезда, а та вскоре плавно перетекает в изгибающуюся кофру проулка. Мы, наконец, останавливаемся подле узорчатых лаковых ворот, воткнутых посреди резной деревянной ограды.

На моей памяти Онже всегда селился в самых захудалых дырах, какие только можно снять на Бабловке за пятьсот-шестьсот баксов в месяц. Преимущественно, дачи обедневших деятелей советской науки либо домики ветеранов Афгана. Заброшенные хозяевами лачуги, на которые тошно смотреть в блеске окружающего великолепия. Но ЭТО???

– Да нет, ты че! – смущается Онже, глянув вслед за мной на домину, гордо вздыбленную над высоким забором. – Этот дом хозяйка за пять штукарей грина в месяц сдает. А сама живет вместе с нами вооон в той халупе. Мы на первом этаже, она на втором. Жадная как завхоз в козлином отряде: копейки лишней не упустит. Только денег поднимет, сразу новую хату на районе отстраивает под сдачу, понимаешь? Сама в говне жить готова, только бы к сокровищам своим не притронуться!

Пока мы загоняем машину за ворота и продираемся в темноте по участку, Онже сетует на хозяйку. Та неделями не вывозит канализацию, чтобы за вывоз платили одуревшие от вони жильцы, требует дополнительных плат за парковку машины на ее участке, пользование посудой и холодильником, а дома разводит такой свинарник, что при всем внешнем лоске жить приходится в изрядно гнусных условиях.

Время к утру. Накатывает усталость, и мы откладываем все разговоры назавтра. Стараясь не потревожить спящую онжину супругу, мы проникаем в жилую комнату, где Онже наощупь разбирает мне куцее прокрустово кресло, на создание которого (судя по его длине в разложенном виде), советских мебельщиков вдохновляли гравюры на тему средневековых дознаний. На этом пыточном инструменте мне придется провести еще не одну душную ночь, прежде чем я надолго потеряю сон и желание спать.

4. Пристанище

Здешняя кухня напоминает мне мою комнату в периоды затяжных осенних депрессий. На полках бардак и срач, мойка забита грязной посудой, на сломанном пластмассовом крючке висит черное от грязи зеленое полотенце. Ко всему прочему в доме едва уловимо разит выгребной ямой.

Стараясь ничего не касаться пальцами, я разгребаю завалы на полке тыльной стороной ладони в надежде отыскать банку с кофе. Забодяжив стакан растворимой бурды, сую в зубы сигарету и выбираюсь на крыльцо – для того чтобы с размаху опизденеть от увиденного. Передо мной расстилается сельская Украина в масштабе примерно один к миллиону. Слева колосится соломенной крышей беленая мазанка с ажурными окошками-кругляшками. Напротив нее выстроен скотник в том же народном стиле. В скотнике бродят цесарки и куры, а матерый длиннобородый козел глубокомысленно ссыт себе на морду, свесив рогастую голову меж передних конечностей. По правую руку, за фальшивым колодцем из тесаного камня, тянется деревенская изгородь с обильно нанизанными на прутья чугунками, котелками и плошками. Обернувшись на домик, я вижу добротную хату, украшенную национальным орнаментом и увешанную предметами древнего хохлятского обихода. По логике вещей ко мне сейчас должна подойти официантка Олеся, но нет. Вместо Олеси мимо крыльца прошмыгивают два таджика, одетые в резиновые сапоги и драные ватники. Скорчив по умильной гримасе, раскосые и чумазые лица подобострастно меня приветствуют.

– По ходу, местные обожранцы сами себе могилу копают, – гудит в ухо выросший из-за спины мефистофелем Онже. – Представь, если кто-нибудь этих чуреков на них однажды натравит? Их здесь уже целая армия! Только они по норам сидят и снаружи редко показываются.

Таджики, каста рублево-успенских рабов, занимаются всем. Строят дома, возделывают сады, стелют газоны, вскапывают огороды, таскают тяжести, откачивают канализацию, выносят мусор, выгуливают собак, присматривают за хозяйством, бегают по мелким поручениям и еще многое-многое еще.

Вслед за Онже из дома возникает неопрятная женщина затруднительного возраста. Спутанные сальные волосы обрамляют восковое лицо украинской миллионерши. Общее впечатление довершают замусоленный домашний халат, несвежее полотенце на костлявом плече и рваные тапки.

– Леша, ты канализацию смотрел? – вопрошает хозяйка. Домашний раб по имени Лутфулло отзывается на кличку и семенит к дачной клоаке. Порыв воздуха доносит оттуда негигиенический аромат, удивительным образом резонирующий со сладким пением «поющего ветра», подвешенного к воротам участка.

– Это я из Нидерландов привезла, – хвастается Галина Альбертовна. – Долго выбирала, и вот этот, наконец, выбрала. Представьте: как только повесила, тотчас плохие люди начали стороной мой двор обходить. А то раньше такие арендаторы попадались – ужас! То бандиты, то еще какая мафия: приедут, и ну давай со всех сторон укрепляться, чуть не вышки с пулеметами строить!

– Ну, теперь-то рядом с вами приличные люди живут, порядочные? – покашливая в кулачок, дабы не расхохотаться в лицо хозяйке, приторно справляется Онже.

– Да, теперь проблем никаких, теперь все нормально, – женщина улыбается, мистически поглядывая в мою сторону. – Дело в том, что эти звуки порождают вибрации на уровне тонкого мира, а на астральном плане злые духи не переносят подобных вибраций…

– Да все понятно с вибраторами, – вклинивается Онже, демонстративно постукивая по наручным часам. – Вы нас извините Галина Альбертновна, нам на движуху выпасть пора!

***

Мутное бельмо осеннего солнца глядит на нас сквозь дряблые веки старчески седых облаков. Тенистую улочку с обеих сторон укрывает от ветра частокол синих разлапых сосен. Повинуясь указателю «Автосервис «Николина Гора» – 50 метров», мы сворачиваем налево и въезжаем в тупик, упершийся, как водится, в чьи-то милитаристского вида стальные ворота. Напротив приземистого одноэтажного здания, растянувшегося вдоль тупичка, высится невзрачный забор. За прогнившими досками виден неухоженный садовый участок и типовая советская дача.

– Там дуремар наш обитает со своей старой клячей. А вот тут мы расположились! – Онже выруливает к главному входу, жестом предлагая мне осмотреться.

Строение оказывается рядом гаражных боксов и мастерских. Узкий проем между зданием сервиса и дуремарским забором заполонило автомобильное кладбище. Громоздятся развалины лупоглазых мотоциклеток, каркасы автомобилей тридцатых годов и один похожий на колхозный сарай грузовик довоенных времен, прикорнувший вечным сном на подпорках из кирпичей.

– А что делать, братан, выкинуть мы их не можем: не наши, понимаешь? – негодует Онже. – Их в чувство приводить – дороже встанет, чем потом кому-нибудь сбагрить!

Синеватые лампы дневного света иллюминируют сумрак моторного цеха. На нас оборачиваются пасмурные лица, заляпанные машинным маслом.

– Опять менты с утреца приезжали! – вместо приветствия ухмыляется главный мастер.

– Чего хотели?

– Кого-нибудь из начальства видеть, тебя или Семыча. Я сказал: хрен их знает, куда запропастились. Семыч уехал, а этот другой, говорю, здесь вообще не работает.

– Правильно! – кивает Онже. – Кто приезжал?

– Да все те же опера, что и раньше.

Вполуха прислушиваясь к разговору, я прохожусь по цехам и изучаю потенциальное рабочее место. Автосервис создает впечатление запущенности. На стенах и воротах размещены стенды, оформленные в лучших традициях советских учреждений: пестрят изображениями автомобильных кишок и диковатыми комиксами на предмет техники безопасности. Хозяйских рыдванов в гараже больше, чем автомобилей клиентов. В соседнем боксе стоит полый каркас наглухо убитой «восьмерки»: в прошлом году Онже выжал из нее все автомобильные соки. В главном цеху посверкивает отовсюду пахнущий смазкой инструмент, покрытые слоем масла детали и аппараты неведомого мне назначения.

Впрочем, мастерам все знакомо и родно. Словно хирург и его ассистенты, они оперируют арсеналом замысловатых орудий, ковыряясь в развороченном чреве очередного механического пациента. Целители то и дело перебрасываются таинственными словами и условными знаками, подобно членам оккультной ложи, в которую неофитов принимают лишь после долгих многоуровневых проверок на профпригодность.

Я пробираюсь в камору, примостившуюся впритык к моторному цеху. Продавленный диван, заваленный мелким инструментом шкаф, на стенных полках теснятся инструкции и технические пособия по автоделу. Стол завален ворохом бумаг, пепельницами из обрезанных пивных жестянок и преющими в целлофане пищевыми продуктами. Кассовый аппарат задушен собственным шнуром и похоронен под промасленной мешковиной. Пару минут я с любопытством рассматриваю прикнопленную к стене ветхую фотографию: человек в кожаном автомобильном шлеме на фоне допотопного автозавра.

– Это дед нашего дуремара, он автолюбитель чуть не с пятнадцатого века, – зайдя в помещение, комментирует Онже. – Как думаешь, можно эту фишку в рекламных целях использовать? Мол, старые тачки собираем, новые крадем и пихаем?

Онже, как ему свойственно, технично уводит тему в нужном ему направлении. Между тем как меня сейчас больше заботит другое: я снова слышу о каких-то проблемах с милицией.

– Да не нравится этим гандонам, что мы делом тут занялись! – Онже злеет, вмиг стирая с лица выражение северокорейского оптимизма. – У них свой автосервис на районе, понимаешь? Мы им теперь как гемор на жопе, вот они нас и пытаются выдавить. Наезды вообще без повода устраивают. Бумаги более-менее в порядке: предприятие, аренда, все на Семыча оформлено. Я здесь вообще не фигурирую. Числюсь чернорабочим на подхвате, и все мастера наши в курсе: если мусора приезжают, интересуются – те им отвечают, что я вчера уволился, понимаешь?