233 года: Агапэ

Звёздная ночь

Все дошло до того, что он повторял ее имя каждый день перед сном, как молитву. Память, как ужасная болезнь, съедала его изнутри. Постепенно Дилан Барннетт, ныне Адам Нил, сходил с ума, а я оживала и расцветала. Никто не знал об Адаме ничего (ничего настоящего). А Адам знал ныне лишь то, что не было в его жизни больше тех радостных спонтанных идей: «А поехали-ка однажды вместе к проливу Ла-Манш!». Эвелина ведь особенно любила воду.

В общем и целом, одиночество, которое довело его до жизни такой, имеет ряд общих черт с любовью и болезнью. К примеру, лихорадка, потеря разума, тошнота. Одиночество, как и любовь, становятся шатким фундаментном. Любовь опьяняет, отравляет, прямо как никотин, героин, морфин. Да, одиночество тоже. Но одиночество нормально. Нужно всем перестать демонизировать его.

Глава 7.

Адам Нил

И с годами душою я не восстанавливался. Казалось бы, читатель, все просто – начни жить дальше. После утраты близкой так поступают все. Но мой случай был не просто о бесчеловечной потере любимой, а об утрате присущего мне порядка и мироустройства, большей части богатств, привилегий, всего обыденного. Случай глубокого расстройства, полного физического и душевного потрясения, и случай, запущенный до глубины пьянства. Не было во мне былой сноровки – весом я достиг всех 220 футов (100 килограмм) при росте около 180 сантиметров.

Сейчас, к примеру, была зима 1818 года. Прошло 2328 дней с разлуки с родной Эвелиной. Да, не юбилей, но рождественская ночь, и хотя бы от этого я пробирался под лунным светом, пробирался самыми причудливыми способами к домику обездоленного коммерсанта, уехавшего из города на неопределённый срок. Я завернул за угол ночной улицы (на улице бушевала метель) и одним резким движением закрыл рот мужичка-соучастника, из которого извергались грубые, своенравные слова. Прочие обыватели не задерживались в моей жизни, но с плюгавым Игроком мы провели два дружных года вместе. (Он умудрился проиграть всё своё состояние чиновнику, отчего я и звал его Игроком, ведь обычное его имя и я не собирался запоминать. Мы с ним вместе взяли на душу немало грехов, и один из них, очередной грешок должен был состояться сегодняшней ночью: настал тот день, когда от безысходности мы пошли обкрадывать дом, ибо из-за пристрастия к алкоголю я потерял работу, позволяющую хоть как-то не сходить с ума, а деньги, что привёз мне Зуманн, давно уж украли. Игрок был младше меня на несколько лет; он знал риски нашей авантюры, ибо его брата кастрировали за охоту на оленя в королевском лесу, но Игрок всё равно шёл на преступление.

Из всех сил стараясь контролировать свои пропитанные спиртом тела, мы безжалостно выломали замок и жадно скрипели зубами, осматривая убранства дома. Я и не заметил, как начал выполнять команды друга. Игрок был хорош тем, что делает все по-тихому, да и личность его тонкая и адаптированная к меняющимся условиям реалий отлично подходит для подобных соисканий; мы вынесли самые дорогие вещи настолько тихо, что никто из здешних молчаливых жителей не приметил наших фигур. Перебегая заснеженные дороги, я слышал, как тренькают стеклянные побрякушки в забитых доверху карманах. Мы за гроши заложили цацки и спустили выручку на пиво.

Утром, по медлительным улицами пригорода несся свободный гул экипажей и лошадей, разливалось дребезжание и цветение от рождения Христа 1818 лет тому назад – оттуда, с воли, пошла наша эпоха.

Южнее, в полумиле внутри трактира этой же ночью, над которым я живу в комнатке, с пивною кружкой в руке Хэмфри вновь распинался о майской жаре, которая повергала его в шок каждый наступающий вновь и вновь год жизни. Под перестукивания, гул, крик и хохот, я слушал повторяющиеся от встречи к встрече повести моряков о том, как жутко терять глаза и легко, по их мнению, претерпевать страдания жизни. Я внимал к рассказам, как кто-то крал в детстве хлеб, а кто-то увы! – и девушку украл, а затем убил. И мне нравилось это общество насильников, пиратов и убийц. Я захмелился на празднике жизни до такой степени, что вся неухоженная борода была мокра от пива (борода отросла то за 5 лет!); этот вечер стал подобен сотням вечеров до этого: я вливал в себя крепкое пиво безостановочно. Я уже почти чувствовал счастье и, кажется, верил, что никогда больше не вернусь в эту дыру Лондона. Да, сейчас я был беспредельно счастлив! Я – царь, император, центр вселенной! Я скакал меж столов чувствуя, что могу изменить ход истории! И старик Уилсон, и его предсмертные крики, пляски – обрывки мыслей безумно быстро крутились в голове! Но что-то в темени щелкнуло; в затылок словно железной корягой зарядило. Бывало такое… раз в год, да и пару месяцев продолжается: настроение и чувствительность постоянно скачет. «Что-то такое во мне работает неисправно, ничего не поделаешь», – думал я. Вечно я в эти припадки плакал некстати, или некстати смеялся.

И сейчас настроение резко испортилось; я выпил ещё кружку пива. Я забредил, заметался, почувствовал причудливые и смутные ощущения в теле, словно перекручиваются шейные позвонки. Голоса в голове начали навязчиво нашёптывать. С большим трудом мне удавалось отвести свой взгляд от светлых досок пола к картине рождения Христа. Все вокруг закружилось, завопило, и вновь приобретённая возможность двинуться с места – я привлёк всеобщее внимание к себе, вылив целую бутыль напитка на картину и решив поджечь ее уже близко близко поднесённой свечой. Я прокричал:

– Богоматерь… родила ты Христа, но ты не защитила Эвелину. Ты не защитила меня от нищеты. Поэтому я тебя ненавижу. Да, ненавижу. Ненавижу. Ненавижу! – народ тогда был крайне суеверен; все уставились на меня; в наступившей тишине трактира свеча выпала из моих рук, огонь потушился от удара об пол. Тогда я попытался разодрать дешевое полотно руками, но с неожиданной силой меня отшвырнули в сторону разгневанные верующие пьянчуги.

Пол проваливался куда-то; сам я проваливался в эту бездну. Я был не в силах подняться на ноги без посторонней помощи; я, разозлённый, нелепый в своём разжиревшем теле, лбом с силой вжался в сладкие деревянные доски и, опустошенный внутри, скрипя зубами, я ударил кулаками по полу. Над мною нависли четверо оскорбленных моей выходкой фанатика. Я не чувствовал себя униженным, когда первый из них ударил по моему колену. Я ощущал этакое счастье и удовлетворенность от драки. Когда мое бренное, избитое тело подняли, протащили до лестницы, я упоительно рассмеялся, когда они бросили меня, пьяного, на ступени с такой силой, что казалось скрипучему позвоночнику следовало бы переломаться.

– Ты пытался надругаться над Святой Девой! – разругался дряхлый седой старик.

– Сама дева Мария надругались над вашими жизнями, не уберегла вас от страданий, но вы продолжаете защищать ее, святую то!

Железный привкус проспиртованной крови расплылся выше по моему языку. Игрок просто наблюдал за неравной дракой, ведь такой как он никогда бы не подставился по пустяку ради кого-то помимо себя, и я не виню его. Четверка фанатиков оставила в тени на лестнице мое полумёртвое тело; разгульный шум убыстрялся в темпе; если б тут я сейчас испустил последний вздох, никто и усом бы не повёл; обо мне уже все забыли. Давно я не чувствовал себя так радостно (мысли носились в голове, налетая друг на друга и сбивая, подобно изголодавшимися голубям). Давно не было так славно на душе, сколько б я не пил.

На руках я прополз выше по лестнице в свою полуразрушенную комнатушку и рухнул на матрас на полу, внутри набитый жестким сеном. В действительности, я лежал прямо на студёном полу, ведь мне пришлось избавиться от сгнившей кровати пару недель назад. Кровь из моего носа постепенно начала пропитывать потрепанную ткань подобия одеяла. Добрый шум продолжал доноситься снизу; немыслимый грохот вонзался в слух. Вдруг в моей голове раздалась военная музыка, марш; и песнь, колыбель, какую мне пели няньки в детстве. И неожиданно шум затих. Теперь я видел плачущего паука; я видел, как он бежал по стене, постепенно увеличиваясь в размерах и оставляя фиолетовый след из паутины.

Ночью я просто не мог уснуть от чувственного бреда, заполнившего мой разум: мысли я не мог контролировать, смеялся в невпопад, кричал. Когда встало солнце, я наблюдал за осевшими слоями снега на крыше соседнего дома, наблюдал за инеем, за несчастными людишками, шустро расхаживающим вдоль туманной улицы. Меня во истину терзали мысли о самоубийстве, а параллельно с ними в руке я держал острый осколок разбитого стекла.

Прошел один час; затем другой; и вместе со сменой этапов дня и мое душевное состояние нормализовалось. Я спустился в темноту кабака по тем немытым ступеням, на которые меня вчера швырнули пьяницы. Дышалось чем-то настаивающим на лени, томящим, призывающим заполнить пустоту внутри себя. Оборванную одежду и грубую рубашку в крови со вчерашнего дня я не снимал, моя морда с кровоточащими ранами припухла. Я просидел несколько часов в одиноком углу; мне нравилось чувствовать, что я один, один, один. Мне нравилось набивать живот пивом; всё же желудок должен быть всегда наполнен, подобно пузырю счастья. И тогда на меня снизошло то, что обычно пьяницы зовут озарением. Жизнь отняла все важное. И, может, я ещё не так стар, чтобы собрать остатки воли, встать на верный путь?..

Только я отнял от губ кружку, только поклялся изменить свою жизнь, как одна хрупкая девчушка в углу комнаты зацепила мой взгляд. Совсем молодая, лет 16, с белоснежными ресницами и худощавая, слегка лохматая, она сидела все эти часы наблюдая за мной, и не осмеливалась заговорить. Тревога накатилась на меня от женского внимания. Эта была та девка, на которую мать-проститутка кричала 6 лет назад, когда я торопливо брел к Вестминстру.

От моей боязни к женщинам я спрятал глаза и резко вскочил на ноги, проскользнул к лестнице до того, как она бесшумно схватила меня за руку и до того, как я увидел, что бретельки ее дешевого красного платишка опадали с плеч на локти, почти обнажая груди.

– Адам… Адам Нил? Моя мама приказала прийти к тебе, – наскоро протараторила она голоском румяной девушки, никогда до этого не бывавшей с мужчиной.

Она и не обращала внимания на кровоподтёки, синяки, остальные припухшие части моего лица.

– Зачем она тебя отправила ко мне? Кто твоя мать? – спросил я.

Пара посетителей таверны обернулись на не постановочную сценку. Девушка была весьма высокой, почти доходила до меня ростом, что было редкостью среди лондонских девиц.

– Не важно, кто моя мать. Она сказала сделать мне лишь одно ради тебя, – ни словом, но взглядом, намеком я дал ей понять, что подметил ее резкую перемену по отношению ко мне.

Эта девушка не относилась к тем дамам, которые изводят почтенных мужчин своими историями. Она была молчалива, сутуловата, бледна и бедна. Но если говорить обо мне – я испугался, попытался вырвать руку, но девушка никак не разжимала своих костлявых пальцев на моем полном запястье; от настойчивости ночной жрицы я не мог даже найти время сглотнуть пресную слюну; все же первые прикосновения женщины за 6 лет жизни в глубинах пьянства казались мне нежными, мягкими, несмотря на грубость ее крестьянской кожи.

Я перестал сопротивляться. Тогда простодушная девчушка подтолкнула меня за дряблые плечи к двери. Выбираясь из тошнотворного, сырого запаха гнилого заведения на кислую, зимнюю улицу я наблюдал, как белоснежные ресницы безымянной девушки трепетали, сливаясь в единую, гармоничную картину с мраморной глыбой облаков, которая пугающе падала на землю. У неё и у ее матери не было достаточно денег, чтобы купить тёплой одежды на зиму; если бы они и купили хотя бы один плащ или даже тоненькое пальто, то голодали бы несколько недель! Впрочем, я пребывал в тех же обстоятельствах жизни (мы стоили друг друга).

По тому, как девушка крепко держала меня за руку, я мог смело заявить, что был действительно нужен ей, а мне была нужна она, да уличная торговка любовью сама хотела наконец обслужить первого клиента. Девушка понимала свою единственную задачу, за которую она получит пару монет и похвалу от матери – она завела меня в переулок, затем внутрь дома на верхний этаж. Она подвела меня к узенькой кровати, и ради нас ее мать вышла из дома, оставляя наедине. Незнакомка была такой же холодной и отдаленной, как и нынешний сезон. Но от одних развратных обстоятельств (она полностью обнажилась) мой разум был взбудоражен и полон сомнений. Совокупление, как основополагающая человеческая потребность, за эти года превратилась для меня в пустое место.

– Сколько тебе лет? – спросила она, начиная расстёгивать мою одежду; она привыкла к этой вони с детства и не чувствовала ныне никаких запахов, помимо отчаяния.

– Двадцать семь, – ответил я и она улыбнулась.

Этой ее улыбкой я ощутил весь спектр уродства жизни; глаза у нее словно остекленели перед тем, как она впервые коснулась моих губ поцелуем. Девушка следовала заранее продуманной схеме, волнующей мужской пол. Об этой схеме девушке поведала ее мамаша. Температура моего тела поднялась, а душу и тело свело от опасений. Я был одинок, когда она была так нежна, мой живот трепетал, когда она проводила по нему пальцем, спускаясь к бедрам. Весь наш половой акт был лишён удовольствия: она не издала ни звука, ни вздоха, а мое сознание было затуманено слезами. Две грозы встретились во мне, – удовольствие и мучение. Обратно я шёл по хрустящему снегу совершенно опустошенный сознавая, что целых 6 лет жизни я упускал из вида близость меж мужчиной и женщиной. Я паниковал следующие два-три дня, не выходил из своей поганой комнатки и голодал. Впервые за долгие года я забыл об Эвелине и задумался о нынешнем блаженстве; я словно исцелился. «Пожалуй, моей жизни уж ничего не навредит», – думал я, пока вышагивал по широкой вечерней улочке в поиске первой попавшейся ночной жрицы, которую я увижу лишь на пару минут в жизни, да и распрощаюсь.

Было совсем темно на улице, когда я завернул в абсолютную темноту парадной, где всегда было достаточно девочек. Одна сквозь тьму заглядывала в мои глаза предельно глубже, чем остальные; я и не знал, различала ли она хоть что-то в них, помимо черноты, а я различил, что она была ниже меня на две человечьи головы, темненькая и энергичная, и голос ее был визглив; ее слова как-то странно вербовали мой разум. Проститутка назначила незначительную цену за свое свежее, молодое тело, а я не стал торговаться. Полнейший мрак помещения, куда она приводила всех мужчин, стал для меня маской; когда девушка одним грубым движением оказалась на моих коленях, я не видел ее, а она не видела меня. То время, пока мы не различали очертаний лиц друг друга, я наслаждался наступившей в моем сознании эйфорией. Но когда через облака пробрался незамысловатый лунный свет я перевел взгляд с обнаженных бёдер продажной простушки-еврейки на ее щеки, и обнаружил мышиное личико чертовки, а затем и родные черты лица Эвелины (забытое на несколько дней воспоминание, резко ударившее по моим рёбрам свинцовой сковородой, ошарашило меня до такой степени, что я скинул еврейку на пол). Но она продолжала делать свою грязную работу, а я нажал на веки пальцами, чтобы прогнать неотвязное видение. Я снова взглянул на еврейку. Нет, конечно, совершенно нельзя сравнивать Эвелину с этой девкой… ни по положению, ни по статусу… Но можно было в одной вторую узнать и в то же время забыть по запутавшимся чёрным, пушистым волосам. Я зашипел, сбросил дешевку, но она в очередной раз полезла с поцелуями.

– Вот, теперь мы обручены, – прошептала она, а мои глаза налились кровью.

И в то же мгновение я услышал оглушительный шлёпок. Будучи жутко разгневанным, я не контролировал себя и ударил ее в первый раз, во второй, а там уж и потерял счёт. Не судите меня строго, читатель, в такие моменты жизни сознание у алкоголика отсутствуют напрочь.

Я избил ее и после окончательно окунулся в беспутство; окунулся в свою слабость, истребовавшей спиртного алкоголя. Казалось, не было во мне больше жизни, амбиций, желаний. Лишь одна потребность – вскрыть себе череп просто ради того, чтобы получить новую порцию. Я вытворял каждый день ужасно-постыдные вещи. Прикинулся ямщиком и угнал экипаж с четверкой лошадей достопочтенного господина, какие были у меня в молодости; после я забрался на территорию богато обустроенного имения и притаился в высоких кустах, где хозяин из окна верхнего этажа заметил меня и бескорыстно предложил кров и еду, а я вынес оттуда серебро. Я обрюхатил ту избитую мной девку-еврейку, но она потеряла ребёнка, и сама померла через 2 года от тифа; летом я выкопал 30 кустов роз возле Тауэра, где позже и притворился трупом ради смеха. На моем плече однажды местный карлик вырезал ножом имя «Эвелина», но шрамы зажили.

После той ночи с еврейкой я перестал бояться женщин. Я понял, что они вовсе не божества, которые пришли в этот мир карать тебя. Да, я стыдился и до сих пор стыжусь своих поступок, но ни то чтобы поехавшего крышей пьяницу волновала мораль. Но зато то, что меня по-настоящему восхищало – так это азорливые женские крестьянские ручки, которые с удовольствием исследовали мое упитанное тело в каждом кабаке, где я был. Сильно напившись, я даже звал пару девушек замуж! Но когда они соглашались, я трусливо сбегал в ночь…

А что до Игрока, читатель? Бывало так, что я годами его не видел, а затем судьба нас сводила и мы, как в старые добрые времена, вновь вместе шли обкрадывать дома; мы знали риски – ссылка в Новый Свет. Но нам было нечего терять, и я предпочитаю думать, что это было соизволение вселенной, что мы не попались.

Если меня отправили бы в Новый Свет, то жизнь моя сложилась бы по-иному. Эта мысль меня не радует.

Глава 8.

Àртур Хэмптон

Тёплый, молочный день стоял над летним Ливерпулем 1837 года. Время полощется на перроне железнодорожной станции с новоприбывшим паровозом (паровозом!) из Манчестера. И… стоп. Задорный я остановился! Стою. Одет в тугую парадную форму. Встречаю пассажиров новоприбывшего поезда. Задыхаясь от оживления и легкости на душе, я вздыхал с трепетом каждый раз, как достопочтенный господин или богатая дама выбирались на платформу и восхищались достижениями науки! И я лично причастен к техническому прогрессу, пусть и косвенно!

(Звали меня теперь Артуром Хэмптоном; но об этом позже)

Итак, в такие моменты обволакивает быстрота жизни. Я улыбнулся одному из сошедших с поезда мужчин. Он и бровью не повёл. Я отошёл в сторону, наблюдая за картиной прибытия состава; пейзаж состоял из пустяков. Про себя я думал: «Какая радость – видеть лавирующих в выси ласточек; слышать шум цивилизации и перезвон травинок. Да, какая радость, слышать это мне… Мне! Ныне слегка исхудавшему, жизнерадостному Артуру». Красота! Красота… она была всюду; она – истина. Все пассажиры выходили развеселенными; они оглядывались на поезд, как на зверя и гоготали меж собой. Меня окликнул мой коллега. "Àртур! Артур Хэмптон!", – призывал к работе он. Скорым шагом я обошёл толпу и опустил глаза перед тем, как подать руку спускающейся с состава, изнеженной неестественной девушке с веснушками в светлом одеянии.

———–

ЛЮДУС

Совершенно неожиданно она воскликнула:

– Какое чудо – эти железные дороги! Феномен! Никогда не думала, что такое возможно! – только она твёрдо ступила на перрон, так отхватила внимание каждого на нём.

Девушка без капли смущения бросилась с объятиями на мои плечи; она была единственной из пассажиров, кто улыбнулся мне! кто поблагодарил! И пусть она сочтет меня неудачником, да я и есть неудачник в понимании богачей; я судорожно вцепился в свой голос, превозмогая беспокойство. (И пусть я и пил последние 20 лет, но в моей органике плотно засел этикет и хорошие манеры на всю жизнь)

– Это непостижимо, мадам! – воскликнул я; нос с заметной горбинкой и здоровый румянец очаровывал. – Если позволите, то я расскажу вам, что работаю на станции несколько месяцев, и не устаю каждый день дивиться чудесам прогресса!

(С первых секунд я осознал одну любопытную истину: эта девушка была легкой, смешной; решительной в разговоре с каждым. У этой девушки не было никаких духов; можно было бы сказать, что ее присутствия рядом и не ощущаешь, что она невесома в движениях, да так, что думаешь, что она вот-вот ускользнёт от тебя с мимо проходящим)

– Чудеса! И, скажу честно, мистер, от одной мысли об этих чудовищных поездках, мне становится страшно! Мой па-папенька, – от перевозбуждения девушка спотыкалась о слова. – Он мудрейший человек! Он рассказывал мне о заключении Королевского совета… Движение на высокой скорости вызывает у человека заболевания мозга!

– Знаете, мадам, я тоже слышал об этом «буйном помешательстве» от поездов. Помешательство, как и у людей, так и у животных! И, скажу честно, пока я не видел ни об одного пострадавшего! Уверен, вам не стоит растрачивать свои нервы на подобную ерунду.

– Ну и слава Богу, что не видели! Но эта чертовщина рано или поздно, да и сведёт кого-то в могилу, – сказала незнакомка, а через мгновение добавила: – Мое имя мисс Бёрт, – она протянула мне свою ручку в белоснежной перчатке.

– Мисс Бёрт? – сглупил я.

– Верно! Вы быстро схватываете, – я поцеловал ее руку.

– Мое имя Артур Хэмптон, мадам.

– У тебя чудные усы, Артур! Но не сочти мои слова оскорблением! Мне нравится.

– Искренне рад, что вам нравится, мисс Бёрт.

– А вас устраивает ваша «исключительная» работа?

– Очень великодушно с вашей стороны, мисс Бёрт, что вы интересуетесь об этом у меня. Да, мне нравится. Однако, при моей работе и низком положении в обществе я беспомощен, но беспомощность не всегда синонимична чему-то ужасному. Пока меня вполне устраивает моя жизнь.

– То есть вы бы не хотели сменить род деятельности? Ах! Не смотрите на меня так. Вы мне понравились. Честно честно!

(Каждое графство имеет свои особенности, собственный кодекс правил, установок и морали. К примеру, в Манчестере некоторые молодые особы отличались легкомыслием. Ну какая леди заговорит о планах ее папеньки с незнакомым мужчиной, чьей задачей была лишь помочь ей сойти на перрон?)

Неожиданно мы услышали мужской голос позади наших спин, и здесь усталый, тощий мужчина, которому он принадлежал, появился перед моими глазами. За руку он держал прелестную шестилетнюю, молчаливую малышку.

– Пойдём, душа моя, мисс Бёрт. Вы, должно быть, устали с дороги.

– Я вовсе не устала!

– Устали… устали… вот раскапризничались.

– Вы не можете знать лучше меня, что у меня на уме, мистер О'брейн!

– Это хорошо… хорошо. Вы молоды и неутомимы, а значит славно исполните обязанности моей жены после нашей свадьбы.

Я уяснил, что пара была помолвлена.

Ещё пару годков – и мистера О'брейна можно смело звать стариком без зазрения совести. Он был социально-неуклюжим человеком, тратившим драгоценные часы жизни на чтение одинаковых книг об одинаковых вещах; лишь бы приумножить количество прочитанного, да побыстрее, чтобы похвастаться друзьям профессорам в Оксфорде.

– А вот я устал. Пойдёмте, мисс Бёрт, – сказал он.

– Вы, мистер О'брейн, всегда усталый. С самой нашей первой встречи! – протараторила она в его адрес.

Мистер О'брейн лишь томно взглянул на юную девушку, но ни одна мышца его лица не дрогнула, и он твёрдо повёл за руку ее вместе с шестилетней малышкой, как ребёночка повёл ее к спуску с перрона.

– Пожалуйста, заходите к нам, Артур! – крикнула мисс Бёрт мне. – За завтрашним завтраком я собиралась переводить сонеты Петрарки, но, пожалуй, освобожу время для вас. Обязательно приходите!

Я потерял дар речи; она подмигнула мне и ушла. Какое чудо, что я оказался здесь! Да, красота – истина. Дай мне Бог смирения и благодати!

Звёздная ночь

Года назад на спящего на осенней улице Адама сыпались с ветхих стен невесомые куски штукатурки. В тот солнечный английский день он проснулся от навязчивого кошмара где-то на влажном тротуаре улочки возле зловонной смердящей канавы. Возле Адама было полно подобных ему бедняг, иначе говоря, низших миазмов. Он с ворчанием пьянчуги собрался силами, встал на ноги, отряхнул с тряпок на себе прилипший мусор. От долгого пьянства у него наблюдалось нарушение координации движений. Сбалансировав на перегруженных от излишнего веса ногах, Адам обрадовался от того, что не упал на рядом спящего мальчишку-сироту.