Дом на краю темноты

Но на первый взгляд Бейнберри Холл не похож на место, которого следует бояться. Это просто большой дом, который нуждается в небольшом ремонте. Даже в сгущающихся сумерках ясно, что его забросили. С подоконников свисают полоски краски, а крыша покрыта мхом. В одном из окон второго этажа есть трещина, ползущая из угла в угол. Другое полностью сломано и теперь покрыто фанерой.

И все же это место не лишено привлекательности. Оно выглядит достаточно прочно и надежно. Ступеньки крыльца не прогибаются, а в фундаменте не видно трещин.

Дэйн был прав. У дома хорошие кости.

Перед отъездом из Бостона я убедилась, что дом все еще подключен к необходимым коммуникациям. Мне сказали, что все в порядке, и это, оглядываясь назад, должно было подсказать мне, что папа не просто владел домом. В Бейнберри Холл есть все коммунальные услуги среднестатистического дома. Проточная вода. Газ. Электричество. Единственное, чего там нет – это телефонной линии, поэтому я остаюсь в пикапе и звоню маме на мобильный. Я специально ждала их с отчимом отъезда на Капри, чтобы приехать сюда. К тому времени как мама прослушает голосовую почту, она будет уже за полмира отсюда.

– Привет, мам. Это я. Я просто хотела тебе сказать, что, хоть я и очень ценю твое предложение купить Бейнберри Холл, я решила сама его отремонтировать и продать, – неуверенность так и проскальзывает в моем голосе, когда я на цыпочках подхожу к той части, которая ей действительно не понравится. – Вообще-то, я уже тут. Просто хотела, чтобы ты знала. Хорошей тебе поездки.

Я жму на отбой, засовываю телефон в карман и достаю свой багаж с пассажирского сиденья пикапа. С двумя чемоданами в руках и большой спортивной сумкой за спиной я направляюсь к парадной двери Бейнберри Холл. Через мгновение, потраченное на возню с ключами, дверь отпирается и открывается с возбужденным скрипом петель.

Я заглядываю внутрь и вижу неосвещенный интерьер, окрашенный в серый цвет сумерками. Ноздри щекочет странный запах – смесь затхлого воздуха, пыли и чего-то еще. Чего-то более неприятного.

Гниения.

Пока я стою там, вдыхая неприятный запах Бейнберри Холл, мне приходит в голову, что, возможно, мне следует испугаться. Поклонники этой Книги так и сделали бы. Венди Дэвенпорт и десятки тысяч других. Прямо сейчас они были бы в ужасе, беспокоясь обо всех кошмарах, подстерегающих их за этой дверью.

Но я не боюсь.

Любая моя тревога связана с более приземленными вещами. В основном с тем, откуда пахнет гнилью. Это дерево гниет? Здесь есть термиты? Какой-то лесной зверь, который зимой смог сюда пробраться и умер?

Или, может, это мое воображение. Остаток моих ожиданий найти дом в полном запустении. А не место, где все еще есть смотритель и уборщица. Определенно не место, где папа оставался на одну ночь в году.

Я захожу в вестибюль, бросаю сумки и щелкаю выключателем у двери. Лампа над моей головой загорается. Внутри мечется пойманный мотылек. Силуэты крыльев бьются о стекло.

Я не уверена, чего жду, когда углубляюсь в дом. Какое-нибудь убожество, наверное. Двадцать пять лет забвения. Паутину, свисающую с углов, как знамена. Дыры в потолке. Птичий помет на полу. Но здесь чисто, хотя и не безукоризненно. Тонкий слой пыли покрывает пол вестибюля. Когда я оборачиваюсь, то вижу следы, оставленные на моем пути.

Я продолжаю идти, движимая любопытством. Я думала, что когда снова окажусь здесь, это пробудит хоть какие-то воспоминания, пусть даже самые слабые. Блеклые обрывки о том, как я сидела на крыльце или на кухне, поднималась по лестнице перед сном.

Ничего.

Все мои воспоминания связаны только с чтением подобного в Книге.

Я повторяю путь, который прошли мои родители во время их первого тура. Тот самый, о котором подробно писал мой отец. Мимо лестницы. Под люстрой, с «щупалец» которой свисают несколько зигзагов паутины. В большую комнату. Стою у камина, откуда на меня должно было бы смотреть мрачное лицо Уильяма Гарсона.

Но картины там нет. Все, что находится над камином, – это камень, выкрашенный в серый цвет. А это значит, что либо портрет мистера Гарсона никогда и не существовал, либо папа закрасил его во время одного из своих тайных визитов.

Дальше – столовая и кухня со стеной из колокольчиков, которые когда-то, должно быть, блестели, но теперь потускнели от налета. Я дотрагиваюсь до одного, подписанного как «гостиная», и он издает жестяной, невеселый звук.

Я иду в другой конец кухни, поглядывая на потолок. Его участок над рабочим столом явно не относится к первоначальному потолку. Краска не совсем соответствует остальной части кухни, и есть видимый шов вокруг пятна, которое было заменено. В центре – сероватый овал, где потолок начал проседать.

Пятно от воды.

Несмотря на то что оно выглядит десятилетней давности, пятно означает, что в потолке в какой-то момент что-то начало протекать. Это совсем не здорово.

В дальнем конце кухни я не утруждаюсь и даже не спускаюсь в подвал с каменными стенами. Шепот холода и сильный запах плесени, доносящийся от двери, говорят мне, что это место лучше исследовать днем с защитным снаряжением.

Итак, обратно на первый этаж, в круглую гостиную, которая оказалась меньше, чем я себе представляла. Как и весь дом. По описаниям моего отца, Бейнберри Холл казался больше – похожее на пещеру место, которое обычно встречается только в готической литературе. Этакий замок Мандерли на стероидах. Реальность не так грандиозна. Да, он большой, если сравнивать с обычными домами, но тесный, чего я никак не ожидала, и он кажется еще теснее из-за темной деревянной отделки и пыльных обоев.

Гостиная загромождена мебелью, покрытой тряпками, отчего она похожа на комнату с привидениями. Я сдергиваю чехлы, создавая клубы пыли, и когда они оседают, я вижу настолько тонко отделанную мебель, что ей место только в музее.

Наверное, это мебель семьи Гарсон. Такие вещи мои родители точно не смогли бы себе позволить в то время. Особенно секретарский стол из вишневого дерева, стоящий у изогнутой стены с окнами в передней части комнаты.

Он выше меня и вдвое шире, нижняя половина стола состоит из полки, которую можно опустить, чтобы подстроить ее для письма, и нескольких ящиков. На верхней половине есть дверцы, которые, распахнувшись, как крылья, открывают аптекарские ящички для чернильниц и ручек, маленькое овальное зеркало и деревянные щели для писем – этим папа точно не пользовался. Он просто сложил письма на опущенной полке. Просматривая пыльную кучу, я нахожу нераспечатанные счета, старые листовки и выцветшие рекламные проспекты продуктовых магазинов, некоторые из которых датируются прошлым десятилетием.

Рядом с ними лежит золотая рамка. Я поднимаю ее и вижу фотографию нашей семьи. Пожалуй, это было до того, как мы переехали в Бейнберри Холл, потому что мы все кажемся счастливыми. Особенно мои родители. Они были красивой парой. Мама, изящная и бойкая, прекрасно контрастировала с неряшливой красотой папы. На фотографии рука отца обвилась вокруг талии мамы, притягивая ее к себе. Она смотрит на него, а не в камеру, и улыбается такой улыбкой, какую я не видела уже много лет.

Не очень-то большая счастливая семья.

Вот только недолго.

На фотографии я стою перед родителями с косичками и без переднего зуба, что портит мою широкую ухмылку. Я выгляжу такой юной и беззаботной, что едва узнаю себя. Я поднимаю взгляд к овальному зеркалу стола и на мгновение сравниваю эту женщину с девочкой, которой была раньше. Мои волосы – теперь чуть темнее – свободно падают на плечи. Когда я широко улыбаюсь, копируя выражение лица на фотографии, это кажется мне натянутым и неестественным. Мои карие глаза почти не изменились, хотя теперь в них появилась жесткость, которой не было в юности.

Я ставлю рамку, поворачивая ее так, чтобы фотография была не видна. Мне не нравится смотреть на эту более молодую и счастливую версию себя. Это напоминает мне о том, кем я когда-то была и кем могла бы стать сейчас, если бы не Книга.

Может, Элли была права. Может, я к этому не готова.

Я стряхиваю с себя эту мысль. Я здесь, и у меня много дел, включая дальнейший осмотр стола. Среди стопок почты лежит серебряный нож для писем, такой же старый и богато украшенный, как и сам стол. Это подтверждается, когда я беру его и вижу инициалы, витиевато выгравированные на ручке.

У.Г.

Мистер Уильям Гарсон, судя по всему.

Я кладу нож обратно на стол, а моя рука тянется к бумаге возле него. Когда-то сложенный пополам, теперь он лежит лицом вниз. Когда я переворачиваю листок, то вижу одно слово, написанное чернилами – буквы широкие, заглавные и жирные.

ГДЕ??

Такой немногословный вопрос, который вызывает несколько других. Где что? Почему кто-то это ищет? И, главное, кто это написал? Потому что это определенно не почерк моего папы.

Я подношу бумажку ближе к лицу, как будто это поможет лучше понять ее смысл. Я все еще смотрю на эти выразительные вопросительные знаки, когда слышу шум.

Скрип.

Доносящийся из соседней комнаты.

Комната Индиго.

Я резко поворачиваюсь к двери, отделяющей ее от гостиной, и на долю секунды ожидаю увидеть там мистера Тень. Глупо, я знаю. Но когда я росла с Книгой, то научилась думать, что он настоящий, хотя это и не так. Этого не может быть.

Мистера Тень там, конечно, нет. Ничего нет. Сразу за дверью, в Комнате Индиго, темно, тихо и спокойно.

Только когда я снова поворачиваюсь к столу, я слышу еще один скрип.

Громче, чем первый.

Я бросаю взгляд на овальное зеркало стола. Прямо за моим плечом в стекле отражается дверь в Комнату Индиго. Внутри все еще темно, все еще тихо.

А потом что-то движется.

Бледное пятно мелькнуло в дверном проеме.

Раз – и исчезло в одно мгновение.

Я бросаюсь в Комнату Индиго, стараясь не думать о мистере Тень, хотя все, что я могу делать, так это о нем думать, и три слова эхом отдаются в моей голове.

Он. Не. Существует.

А значит, это что-то другое. Скорее всего, животное. Кто-то, кто знает, что это место пустует 364 дня в году. Что-то, чего мне определенно тут не надо, раз уж я приехала.

Войдя в Комнату Индиго, я щелкнула выключателем у двери. С люстрой, свисающей с потолка, ничего не происходит. Либо проводка перегорела, либо лампочки. Тем не менее свет, льющийся из гостиной, позволяет мне разглядеть некоторые детали комнаты. Я замечаю ярко-зеленые стены, паркетный пол, мебель, одетую, как призраки.

Чего я не вижу, так это портрета Индиго Гарсон над камином. Как и в большой комнате, камень окрашен в серый цвет.

Я отворачиваюсь от камина, и что-то бросается на меня из черного, как смоль, угла комнаты.

Не животное.

Не мистер Тень.

Старая женщина, ужасная и бледная в тусклом свете.

Крик вырывается из моего горла, когда женщина приближается. Она ковыляет ко мне, раскинув руки, ноги в тапочках грозят затоптать подол ночной рубашки. Вскоре она уже на мне, ее руки на моем лице, ладони крепко прижаты к моим щекам, носу и рту. Сначала я думаю, что она пытается задушить меня, но потом ее руки опускаются мне на плечи, и она заключает меня в отчаянные объятия.

– Петра, детка, – говорит она. – Ты вернулась ко мне.

26 июня

День 1

Переехать из квартиры в Берлингтоне в Бейнберри Холл было легко, главным образом потому, что в квартире не было ничего, кроме моих многочисленных книг, нашей одежды и нескольких безделушек, которых мы накопили за эти годы. Мы решили использовать бо́льшую часть мебели, которая шла с домом – больше из соображений экономии, чем каких-либо еще. Единственной мебелью, которую мы не оставили, были кровати.

– Я не позволю своей дочери спать в постели мертвой девочки, – настаивала Джесс. – И я определенно не буду спать в постели человека, который ее убил.

Еще она настояла на том, чтобы сжечь пучок шалфея, который должен был очистить дом от негативной энергии. Поэтому, пока Джесс бродила вокруг с горстью тлеющих трав, оставляя за собой дымящийся след, словно ходящая палочка благовоний, я остался на кухне и распаковал обширный набор посуды, который она также унаследовала от своего деда.

Мне помогала Эльза Дитмер, которая жила в коттедже за воротами, не занятом Хиббсом и его женой. Как ее мать, а до этого бабушка, она зарабатывала уборкой домов, включая и Бейнберри Холл. И хоть мы с Джесс и не могли позволить себе нанять ее на полную ставку, мы с радостью оплатили ей пару дней, чтобы она помогла нам въехать.

Эльза была крепкой женщиной лет сорока с мягким голосом и широким, дружелюбным лицом. Она принесла подарок на новоселье – буханку хлеба и деревянный коробок с солью.

– Это традиция, – объяснила она. – Чтобы в новом доме вы никогда не голодали.

Пока мы работали, она почти не говорила, только если я к ней обращался. Когда Джесс прошла через кухню в облаке дыма шалфея, я сказал:

– Уверяю вас, мы не всегда такие странные. Вы, наверное, считаете нас самыми суеверными людьми на земле.

– Вовсе нет. Там, откуда родом моя семья, все суеверные, – Эльза подняла десертную тарелку, которую только-только развернула из газеты. – Были бы мы в Германии, я бы должна была ее разбить. Осколки приносят удачу. Так говорят приметы.

– И что, приносят?

– По своему опыту не скажу, – она задумчиво улыбнулась. – Возможно, я разбила недостаточно тарелок.

Эльза осторожно поставила тарелку на стол. Когда она это сделала, я заметил обручальное кольцо на ее правом безымянном пальце. Ей едва за сорок, а она уже вдова.

– Возьмите ее обратно, – сказал я, а потом быстро развернул такую же тарелку и чокнулся ей с тарелкой Эльзы. – Ну что?

– Я не могу, – сказала она, слегка покраснев. – Это же такие красивые тарелки.

Они действительно были красивыми. И их было много. От двух разбитых ничего не будет.

– Оно того стоит, если они принесут хоть немного удачи этому месту.

Эльза Дитмер неохотно согласилась. Мы вместе бросили тарелки на пол, и они разлетелись на мелкие кусочки.

– Я уже чувствую себя счастливым, – сказал я, взяв щетку и совок, и начал подметать осколки. – По крайней мере счастливее, чем Кертис Карвер.

Улыбка на лице Эльзы померкла.

– Простите, – сказал я. – Это было жестоко с моей стороны. Вы, наверное, их знали.

– Да, немного, – сказала Эльза, кивнув. – Я здесь прибиралась, когда им это было нужно.

– А какими они были?

– Сначала они казались счастливыми. Дружелюбными.

– А Кертис Карвер? Он был?..

Я замолчал, тщательно подбирая слова. Эльза Дитмер знала этого человека. Возможно, он ей даже нравился, и я не хотел ее обидеть. Я удивился, когда она закончила фразу за меня.

– Монстром? – спросила она с нескрываемой злобой. – А кем еще он может быть? Человек, способный сотворить такое со своим ребенком – с любым ребенком – и есть монстр. Но он очень хорошо умел это скрывать. По крайней мере сначала.

Как послушный муж, которым я пытался быть, я хотел проигнорировать это замечание. В конце концов, я обещал Джесс не тащить прошлое в настоящее. Но журналист во мне победил.

– Что случилось? – спросил я, говоря тихо на тот случай, если Джесс пряталась где-то за клубами дыма.

– Он изменился, – сказала Эльза. – А может, он всегда был таким и мне просто потребовалось время, чтобы это рассмотреть. Но вначале он был очень милым. Очаровательным. Потом, когда я видела его в последний раз, он явно нервничал. Боялся. Он даже выглядел по-другому. Усталый и очень бледный. Тогда я думала, что это из-за его дочери. Она болела.

– Чем-то серьезным?

– Я знаю только то, что говорил мистер Карвер. Что она больна и ей надо оставаться в своей комнате. Мои девочки очень расстроились. Им нравилось тут играть.

– У вас есть дочери?

– Да. Две. Петре шестнадцать, а Ханне шесть, – глаза Эльзы загорелись, когда она упоминала их имена. – Они хорошие. Я ими очень горжусь.

Я закончил подметать разбитые тарелки и выбросил осколки в ближайшую мусорку.

– Должно быть, им было тяжело потерять друга в таком ужасном происшествии.

– Мне кажется, Ханна не совсем понимает, что произошло. Она слишком маленькая. Она знает, что Кэти больше нет, но не знает почему. И как. Но вот Петра, она знает все подробности. И она все еще этим потрясена. Она очень заботливая. И сильная, как и ее отец. Я думаю, она считала Кэти второй младшей сестренкой. И Петре больно осознавать, что она не смогла защитить Кэти.

Я рискнула задать еще один вопрос, зная, что Джесс рассердится, если узнает. Я решил, что не скажу ей ничего из того, что узнаю.

– А что именно сделал Кертис Карвер? Нам не сообщили никаких подробностей.

Эльза заколебалась, решив вместо этого сосредоточиться на аккуратной укладке оставшихся тарелок.

– Пожалуйста, – сказал я. – Теперь это наш дом, и я хотел бы знать, что здесь произошло.

– Это было ужасно, – сказала Эльза с большой неохотой. – Он задушил Кэти подушкой, пока она спала. Я молюсь, что она так и не проснулась. Что она так и не осознала, что с ней делал собственный отец.

Она дотронулась до крестика, свисающего с шеи, как будто убеждая себя, что такой маловероятный сценарий действительно произошел.

– После этого Кертис – мистер Карвер – поднялся в кабинет, надел на голову мусорный мешок и затянул его ремнем на шее. Он умер от асфиксии.

Я обдумывал это, не в силах ничего понять. Откровенно говоря, мне было совершенно непонятно, как человек может быть способен на оба этих поступка. И на затягивание ремня на шее в ожидании, когда воздух закончится, и, конечно, на убийство дочери во сне. Для меня самым вероятным виновником было безумие. Что-то сломалось в мозгу Кертиса Карвера, приведя его к смерти и самоубийству.

Либо так, либо Эльза Дитмер была права – он был чудовищем.

– Это ужасно печально, – сказал я просто потому, что мне нужно было сказать хоть что-то.

– Да, – ответила Эльза, еще раз мягко дотронувшись до крестика. – Это небольшое утешение – знать, что милая Кэти теперь в лучшем месте. «Но Иисус сказал: пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне, ибо таковых есть Царство Небесное».

Позади нас один из колокольчиков на стене издал одинокий звон. Удивительно, учитывая их возраст и запустение. Я не думал, что они все еще звенят. Эльза тоже казалась шокированной. Она продолжала поглаживать крестик, и на ее лице появилось озабоченное выражение. Это выражение стало еще отчетливее, когда колокольчик зазвенел снова. На этот раз он продолжал звенеть – слабый, дрожащий звон, который, тем не менее, заполнил тихую кухню.

– Наверное, это Мэгги, – сказал я. – Я знал, что рано или поздно она найдет эти колокольчики. Я пойду наверх и попрошу ее прекратить.

Я проверил медную табличку над все еще звенящим колокольчиком – Комната Индиго – и поспешил вверх по лестнице. Воздух на первом этаже был густым от горящего шалфея, от чего мне стало понятно, что Джесс только что проходила мимо. Возможно, я слишком поспешил обвинить свою дочь, и звонила не она, а жена.

Я направился к передней части дома, ожидая увидеть Джесс, бродящую по гостиной и Комнате Индиго, дергая за случайные колокольчики, всю в клубах дыма. Но гостиная была пуста. Как и Комната Индиго.

Все, что я видел – это мебель, которую еще не освободили от чехлов, и чудесная картина Индиго Гарсон над камином. Единственным логичным объяснением звона, которое пришло мне в голову, был ветер, хотя даже это казалось маловероятным, учитывая, что в комнате не было заметного сквозняка.

Я уже собирался выйти из комнаты, когда заметил какое-то движение в глубине камина.

Через секунду что-то появилось.

Змея.

Серая, с параллельными полосками цвета ржавчины на спине, она соскользнула из камина и быстро поползла по полу.

Мгновенно среагировав, я схватил ближайший чехол с мебели и бросил его на змею. В ткани образовалась шипящая, извивающаяся выпуклость. С колотящимся в горле сердцем я схватил края ткани и собрал их в импровизированный мешок. Внутри змея металась и извивалась. Я держал мешок на расстоянии вытянутой руки, пока он дико раскачивался, и поспешил к входной двери.

Как только я сошел с крыльца, я бросил тряпку на подъездную дорожку. Ткань распахнулась, обнажив змею. Она лежала на спине, сверкнув кроваво-красным брюшком, прежде чем перевернуться и уползти в лес. Последнее, что я увидел, был взмах ее хвоста, когда она исчезла в подлеске.

Когда я повернулся к дому, то увидел Эльзу Дитмер на крыльце с рукой на сердце.

– В доме была змея? – спросила она с явной тревогой.

– Да, – я изучал ее лицо, которое сохранило то же самое напряженное выражение, которое я заметил еще на кухне. – Это плохая примета?

– Может, я слишком суеверна, мистер Холт, – сказала она, – но на вашем месте я бы разбила еще пару тарелок.

Глава четвертая

Эта женщина – Эльза Дитмер, что мне становится ясно только тогда, когда полиция и ее дочь прибывают с разницей в минуту.

Сначала полиция, вызванная звонком 911, который я в ужасе сделала пять минут назад. Вместо какого-то новобранца меня направляют к шефу полиции, женщине по имени Тесс Олкотт, которая, похоже, не слишком-то хочет здесь быть.

Она входит в дом с хмурым выражением лица и самоуверенной походкой киношного ковбоя. Я подозреваю, что и то и другое – притворство. То, что она должна делать, чтобы ее воспринимали всерьез. Я делаю то же самое, когда нахожусь на работе. Только в моем случае это строгое поведение и одежда, которая ужасает мою мать.

– Думаю, я уже знаю, кто из вас незваный гость, – говорит шеф Олкотт.

Больше она ничего не успевает сказать, потому что в этот момент в открытую дверь вбегает дочь миссис Дитмер. Как и ее мать, она в пижаме. Фланелевые пижамные штаны и огромная футболка. Не обращая внимания на шефа Олкотт и меня, она направляется прямо к своей матери, которая сидит в гостиной, откинувшись на спинку стула, все еще покрытого тканью.

– Мама, что ты здесь делаешь?

Тогда-то я и понимаю, кто она. Кто все они. Эльза Дитмер, ее дочь, шеф Олкотт – все персонажи Книги. Только вот это не персонажи. Это живые, настоящие люди. Не считая моих родителей, я никогда не встречала никого из Книги, и поэтому мне приходится напомнить себе, что они существуют в реальной жизни.

– Это не Петра, мама, – говорит ее дочь. – Это незнакомка.

Лицо миссис Дитмер, на котором таилась какая-то блаженная надежда, внезапно осунулось. Мрачное понимание занимает место надежды, затемняя глаза и заставляя дрожать нижнюю губу. Видя это, мое сердце болит так сильно, что мне приходится отвернуться.

– Как видите, миссис Дитмер иногда не в себе, – говорит шеф Олкотт. – Она частенько уходит из дома.

– Мне говорили, что она нездорова, – бормочу я.

– У нее Альцгеймер, – это произносит ее дочь, которая внезапно оказывается рядом с нами. – Иногда она в порядке. Как будто все нормально. А иногда ее сознание затуманивается. Она забывает, какой это год, или уходит куда-то. Я думала, что она спит. Но когда я увидела, как мимо проезжает шеф, то поняла, что она пришла сюда.

– Она часто так делает?

– Нет, – отвечает она. – Обычно ворота закрыты.

– Ну, уже все позади, – говорит шеф Олкотт. – Никто не желал зла, и никто его не причинил. Думаю, Эльзе лучше вернуться домой и лечь спать.

Дочь миссис Дитмер не двигается.

– Вы Мэгги Холт, – говорит она так, будто это какое-то обвинение.

– Да, это я.

Когда я протягиваю руку, она демонстративно отказывается ее пожимать.

– Ханна, – говорит она, хотя я уже и сама догадалась. – Мы раньше встречались.

Я знаю это только потому, что это есть в Книге. Хоть папа и писал, что тогда Ханне было всего шесть, сейчас она выглядит лет на десять старше меня. У нее резкие черты лица. Женщина, чьи мягкие черты были обточены самой жизнью. Последние двадцать пять лет, должно быть, были не подарок.

– Мне жаль, что такое случилось с вашей мамой, – говорю я.

Ханна пожимает плечами. Жест, казалось, говорит: «Ага, нас тут таких двое».

– Петра – это ваша сестра, да?

– Была моей сестрой, – говорит Ханна. – Простите, если мама вас напугала. Больше это не повторится.

Она помогает матери встать и осторожно ведет ее к двери. Когда они уходят, Эльза Дитмер оборачивается и бросает на меня последний взгляд, словно надеясь, что я волшебным образом превращусь в ее вторую дочь. Но этого не происходит, и лицо миссис Дитмер снова озаряется грустью.

Когда они уходят, шеф Олкотт задерживается в коридоре. Прямо над ней, в люстре внезапно затихает бьющийся мотылек. Может, на мгновение. Может, навсегда.

– Мэгги Холт, – шеф в неверии качает головой. – Пожалуй, я не должна удивляться, что вы здесь. Раз уж ваш отец недавно почил. Мои соболезнования, кстати.