Сафонов

Наташа достала из сумки несколько листов с отпечатанным тестом гимна, а Сокольский встал из-за стола, взял гитару. Вера тоже поднялась и, идя к пианино, сказала:

– Я тоже подобрала эту мелодию.

Сначала нестройно, но потом всё более входя в ритм, большинство начало проговаривать под мелодию слова:

Мы не строители-сантехники

И не филологи – о нет, о нет!

Мы автоматчики-электрики, да

Несём мы людям жизнь и свет, жизнь и свет.

Коль наши чувства – в сотни киловатт

И в жилах кровь, как кипяток, как ток,

Любой предел нам будет маловат, да,

И низок каждый потолок, потолок.

Сокольский приспособился, брал аккорды, выделялся басок Чернова. Кутенко, заглядывая в листок в руках Гали, размахивал, дирижируя, рукой, но постоянно сбивался.

Когда назначу я свидание,

Ко мне, уверен, выйдешь ты, да, ты,

Услышав вызов мой заранее, да, —

Сигнал высокой частоты, частоты.

Навстречу солнцу и ветрам гребя

К семейной пристани простой, простой,

Ты повторяй мне: «Я люблю тебя, да!» —

С промышленною частотой, частотой.

Любовь – деталь не посторонняя,

Она даёт такой толчок, так что

Готов к труду и обороне я, да,

Без всякой сдачи на значок, на значок!

Гимн заканчивался так:

И заявить без ложной скромности

Могу я каждому подряд, подряд,

Что в полной боевой готовности, да,

Весь автоматчиков отряд, весь отряд!

На последнем «Апрелевском вечере» «Гимн автоматчиков» впервые прозвучал в исполнении факультетского певческого коллектива, в который входила Наташа Стрельникова. Это был праздник, весёлый и шумный, которого ждали и к которому готовились весь год, праздник, на который пытались всеми правдами и неправдами попасть студенты не только остальных факультетов политехнического, но и других вузов. Но даже не все учившиеся на факультете могли в этот субботний апрельский вечер пройти в «электрокорпус» – счастливчики получали пригласительные билеты, каждый – на двоих, и количество билетов составляло ровно половину числа мест в самой большой аудитории корпуса, где проводился концерт. Концерт обычно состоял из скетчей из студенческой жизни – подчас достаточно злых, в которых доставалось порой и иным преподавателям, не называя их, конечно, самодеятельных песен и конферанса – такого, что хоть сейчас на профессиональную эстраду. После концерта – шуточные викторины; выставка шаржей; «комната влюблённых» – абсолютно пустая, с льющейся из динамика тихой музыкой, с вращающимся у потолка обклеенным зеркальными осколками шаром, на который падал тонкий луч света, отчего полумрак комнаты медленно прорезали светлые блики, а рядом по коридору, через узкий простенок, «комната семейных», где облезлому дивану, позаимствованному в деканате, соседствовал телевизор. В соседнем холле проводился аукцион, на трибуне, над которым возвышался с деревянным молотком «продавец», на аукционе продаваемое не предъявлялось покупателями до свершения «сделки» и можно было «выторговать» за двадцать копеек бутылку шампанского, а за десять рублей – соску-пустышку. Аукцион пользовался успехом, здесь постоянно толпились студенты, азартно «торгуясь» и со смехом воспринимая «пустые» выигрыши. Многие идеи, реализованные на «Апрелевском вечере», принадлежали Сафонову и Пешневу, они же были авторы стихотворных плакатов, зазывающих и на аукцион, и в «комнату влюблённых», и в зал для танцев, заполнявшемся после окончания концерта.

При подготовке вечера Сафонов и Пешнев как-то ревниво соперничали: кто выдвинет более интересное предложение, которое будет принято остальными участниками подготовки, кто придумает более занимательный плакат из тех, что будут развешены в коридорах… Странные у них были отношения! Вроде бы соседи – Кадик жил как раз под Юрой, знают друг друга с детства, волею судьбы попали учиться в одну группу, это было даже удобно, поскольку всегда можно было узнать домашнее задание, если кто-то из них пропустил занятия, проконсультироваться, если надо, они часто вместе шли в институт – дорога-то одна… А вот настоящей, тесной дружбы между ними не было. Не было – и всё тут… Не то, что с Серёжей Свитневым, которого больше, чем других, привечали оба.

…Потом попели знакомые всем студенческие песни, потанцевали под проигрыватель – немного, так как девушек в группе было мало, снова садились за стол, снова пели и танцевали… Когда провозгласили тост за «именинника», Кутенко поднялся и стал уморительно раскланиваться. Его тощая длинная фигура в дорогом костюме долго маячила над столом, он размахивал руками, пытался что-то говорить, но кроме: «Ребята… вы… ребята…» – ничего не мог из себя выдавить. Наконец Галя, потянув за пиджак, усадила его, сказала: «Витя, ну, Витенька, успокойся…» – и высоко подняв руку, положила ладонь на его плечо. Все знали, что они встречаются, и давно перестали язвить по поводу контраста в их росте.

Шум в комнате нарастал, и в его гуле Аркадий услышал высокий голос Людвига, говорившего что-то подсевшему к нему Чернову. Кадик прислушался.

– Что и говорить, ты прав, Володя, – Аркадий удивился, что Курштис в чём-то согласен с Черновым. – Сейчас интересней всего работать с космической техникой. Но где этим занимаются? Как туда попасть?

– Не знаю, – ответил Чернов. Он сидел на стуле верхом, вполоборота к столу, крутил в руках пустой стакан. Взгляд его был задумчив, в нём улавливалась твёрдую решимость. – Надо искать. «Кто хочет, тот добьётся…» Там – перспектива. Я уверен, спутники – только начало, и уже есть где-то человек, который первым полетит на Луну.

Аркадий тоже так считал. Он взял, обогнул со своим табуретом стол, сел ближе к ребятам – опять громко зазвучал проигрыватель, Вера пошла танцевать с Сокольским.

– Мало того, что живёт, – сказал Аркадий. – Я уверен, что он знает уже, что полетит первым, и готовится к этому. Честно говоря, я ему завидую…

– Что – завидовать? – пожал плечами Людвиг. – Бессмысленное занятие. Для такого полёта нужны какие-то особенные качества. А подготовка? Это ж путь в неизведанное…

– А ты бы полетел? – спросил Сафонова Чернов.

– Полетел.

– А я – не знаю. – Чернов поставил на стол стакан, пригладил рукой волосы. – Мне хотелось бы участвовать в разработке аппаратуры, там ведь такие привода…

– Электроника! – вставил Курштис.

– Электроника, системы регулирования – пальчики оближешь! Мы – «технари», а в космической технике должно быть столько нового… То, чему мы сейчас учимся, – лишь основы, вуз не поспевает за новинками, да и не всё новое в технике может быть обнародовано при нынешней международной обстановке.

Чернов был, конечно, прав. Они росли и учились в эпоху «холодной войны», и, хотя она, казалось, прямо не затрагивала каждого персонально, но это только казалось, и напряжённость противостояния в мире ощущалась всеми, кто вообще задумывался о жизни, о своём месте в ней, – пусть привычно, пусть подсознательно, но – ощущалась…

– Там, на Западе, тоже ведь не сидят сложа руки, – сказал Чернов. – Ракете всё равно, что нести – спутник или бомбу. Как бы космос не стал новой ареной гонки вооружений…

– Какая гонка вооружений? О чём это вы? Галочка, иди посмотри, какие здесь серьёзные мужики собрались! – Витя подошёл к ним сзади, язык его плохо слушался. – Чего вы такие хмурые? Как заговорщики… Давайте ещё выпьем… чуть-чуть, а?

Последние слова он произнёс шёпотом, пригнувшись к ребятам, чтоб не услышала Галя. Широкая улыбка не сходила с его лица.

– Витя, полетишь на Марс, если вдруг тебе предложат? – спросил Кадик.

Кутенко оторопело посмотрел на него, потом сказал – почему-то тоже шёпотом:

– Не-ет. Что мне там делать? Туда надо посылать роботов. А мне и здесь хорошо…

«Возможно, Витька и прав, говоря о роботах, – подумала Аркадий. – «Устами младенца…». Может быть, в исследовании космоса будущее за автоматическими средствами? Тем более, было бы интересно заниматься такими проблемами…».

…Вышли гурьбой уже заполночь, прибрав в комнате и перемыв посуду. Постояли, прощаясь, у подъезда и разошлись кто куда. Аркадий пошёл провожать Веру. На душе было легко и грустно. «Печаль моя светла…» – вспомнилась строчка. «Откуда – печаль? – подумал Аркадий. – Нет, всё верно. Кончается один этап, каких-нибудь полгода, чуть больше – и новая жизнь, новые заботы, другие люди… Вот только Вера… пусть будет всё по-старому, всегда, как сейчас. Я этого хочу. Наверное, это и есть то настоящее…».

– Ты знаешь, Кадик, – сказала Вера, – мне иногда кажется – и сейчас я опять это почувствовала, – будто я с вами с самого начала, с первого курса… Мне нравится, что в нашей группе всё как-то… открыто, что ли, нет враждующих группировок, хотя кто-то больше дружит с одними, а кто-то – с другими, это нормально, и вы помните всех, кто ушёл, это здорово… Во Львове было не так…

Аркадий ревниво подумал: «А что было во Львове?» Вера никогда не рассказывала…

Вера шла рядом, взяв его под руку. В пустынной тишине ночи поскрипывал под ногами ледок на схваченных морозом лужах да иногда с тихим звоном бились друг о друга под налетевшим порывом ветра обледенелые ветви деревьев, шеренгой выстроившиеся вдоль улицы. Вера поёжилась, подняла воротник своей шубы, потом – демисезонного пальто Кадика, сняв варежку, поправила ему шарф. Аркадий поймал губами её пальцы, она не сразу убрала их, а привстав на цыпочки, поцеловала его в подбородок. Аркадий хотел продолжить, наклонился, но Вера сказала: «Холодно, пошли»…

– Всё было чудесно, – сказала она спустя несколько минут, – но мне показалось странным, что никто не вспомнил о встрече Нового года…

– Это понятно, – ответил Кадик. – У нас традиция, если можно назвать традицией отсутствие традиции вместе встречать Новый год. Ребята из общежития разъезжаются, как правило, по домам, а у каждого из остальных своя компания, друзья.

– А у тебя тоже – компания?

– Конечно. Ещё со школы дружим. Я уже предупредил, что приду не один… с тобой.

– Нет, – после паузы нерешительно сказала Вера, – я буду неловко себя чувствовать среди незнакомых людей.

– Что ты, – рассмеялся Аркадий. – Они хорошие ребята, весёлые, есть даже уже женатая пара, наши же и поженились.

– Нет-нет, – упрямо повторила Вера, – нет. Кадик, прошу тебя, не надо. Знаешь, лучше приходи ко мне. Папа улетает, у него во Львове сестра да и… – она помялась, – знакомая. Точно, приходи ко мне, ты извинись перед друзьями, познакомишь меня с ними как-нибудь в следующий раз. Очень прошу тебя…

Голос её приобрёл просительный оттенок, она приостановилась, повернулась к Аркадию. Он посмотрел ей в глаза, махнул рукой, сказал решительно: «Ладно!» – потом, помолчав, добавил:

– Ты не представляешь, Верушка, на что я готов для тебя…

Он нашёл её губы, она не противилась, они стояли под фонарём и целовались…

4.

Кадику здорово повезло, что существовал негласный обычай щадить студентов на первом посленовогоднем экзамене, иначе он ни за что бы не получил своей «пятёрки», так необходимой на старте, чтобы забрезжила возможность заработать повышенную стипендию на весь последний этап учёбы – период, в котором ожидались тоже повышенные расходы, связанные с отъездом на преддипломную практику (он вместе с Людвигом, Свитневым и ещё тремя ребятами из других групп курса направлялся на крупный коксохимический завод под Макеевкой, а Вера оставалась в городе; о распределении на практику студенты узнали за день до экзамена, когда пришли на консультацию), а главное – он ведь женится, женится сразу же после окончания практики… Переживания последних дней выбили его из колеи, и на экзамен он явился поздно – до последней минуты листал свой конспект, с трудом настраиваясь на сдачу экзамена…

Окончательное решение жениться пришло в новогоднюю ночь, хотя, когда он шёл к Вере, Аркадий ещё не был уверен в этом.

«Ты ничего не приноси, всё есть» – предупредила его Вера, но Аркадий всё же держал в руках бутылку шампанского, когда в одиннадцать с минутами вечера позвонил в знакомую дверь. Вера встретила его в новом, свободного покроя и с глубоким вырезом платье, оставляющее открытыми руки. Шею Веры украшала тонкая золотая цепочка, на которой висел кулон, наполовину закрытый кромкой выреза платья. Они бегло поцеловались, и Кадик ощутил еле слышный запах хороших духов.

На низком столике в комнате Веры уже стояли на салфетках два прибора, у окна, между письменным столом и стеной, пристроилась на покрытом простынкой табурете небольшая, редко украшенная разноцветными шарами и сверкающим «дождиком» ёлка, всё так же доброжелательно светились глаза женщины на портрете…

Аркадий помог Вере закончить сервировку стола, уставив его принесенными из кухни закусками, потом по просьбе Веры, позвавшей его в комнату отца, Кадик проверил, работает ли проигрыватель. Перебирая пластинки, он огляделся: эта комната была просторнее, одна стена сплошь закрыта стеллажами с книгами; кроме таких же, как и у Веры, письменного стола и тахты, покрытой ковром, спускающимся со стены, в комнате стоял большой платяной шкаф, пианино и тумба с телевизором.

– Почему пианино здесь, а не у тебя в комнате? – спросил Кадик. – Не помещается?

– Да нет… Я играю так, немного. А папа когда-то консерваторию окончил.

– Да? – удивился Аркадий, но расспрашивать не стал, так как Вера позвала его к столу.

– Ну, всё, – сказала она, в последний раз оглядывая накрытый стол. – Кажется, ничего не забыла. Уже без четверти двенадцать, Кадик, давай садиться. Нужно проводить старый год. Что будешь пить?

Последние слова она произнесла, усаживаясь на тахту и жестом пригласив Кадика сесть рядом. Кроме шампанского, принесенного им, на письменном столе – близко, только протянуть руку – стояли ещё две бутылки: армянский коньяк и «Цинандали».

– Я и так пьян… от тебя, – сказал Кадик (было непонятно, шутит он или нет) и чмокнул Веру в щеку. Он оглядел стол и добавил:

– Давай сначала по глотку коньяка. Не возражаешь?

Вера кивнула:

– Только капельку.

Он достал бутылку, налил по полрюмки.

– Ну… за то, что мы встретились, – Кадик взял свою рюмку, дотронулся ею до рюмки Веры, голос его срывался, звучал сдавленно. – За то, что ты есть…

Вера благодарно прижалась к нему плечом, а когда он выпил, а она лишь пригубила свою рюмку, зацепила вилкой кружок лимона, поднесла его ко рту Аркадия. Но он был так напряжён, что поначалу не ощутил вкуса ни коньяка, ни лимона. Сегодня весь день, сидя за конспектами и книгами, и особенно по дороге сюда он мучился, решаясь – и не решаясь – на шаг, который может в корне изменить его жизнь… Вера, несколько загадочная для всех сокурсников (и для него до сих пор тоже), с её мягким и, в общем, неназойливым интересом к нему, с такими ставшими милыми полными губами под аккуратным носиком и с чуть шепелявившим голосом, волновала его – волновала так, как никто и никогда прежде, он чувствовал невыразимую словами общность душ… Всё это было так, но он боялся – боялся панически, до учащённого пульса и холодящей ломоты в желудке – того нового, неизвестного, неясного ему в подробностях, что наступит, если он всё же решится… Решительный по своей натуре, ему неприятны были ощущения сомнений, и он, чтоб закончить с ними, решился-таки… Аркадий ощутил вдруг приятную кислоту лимона, внутренне взбодрился и после традиционного «С Новым годом! С новым счастьем!», сопровождаемого звоном их бокалов с шампанским, когда из соседней комнаты, где был включён телевизор, донёсся бой курантов, – после этого он сказал (на несколько более высокой ноте, чем требовалось):

– Верочка, выходи за меня замуж! Я люблю тебя, честное слово!

Вера медленно поставила бокал, румянец появился на щеках, даже на висках – под зачёсанными наверх золотистыми волосами.

– Я ждала этого, Кадик… – тихо сказала она. – И я тебя люблю… как только увидела – да ты, наверное, понял…

Они потянулись друг к другу, обнялись, застыли в долгом поцелуе. «Вот и всё, – думал Аркадий, и волна нежности поднималась в нём. – Теперь я отвечаю не только за себя… А как к этому отнесётся мама? А Верин отец что скажет? Впрочем, это уже не имеет значения, хотя, конечно, хотелось бы, чтоб всё было нормально…».

Наконец, они отпустили друг друга. Переведя дух, он, посмотрев на стол, сказал:

– Ух, я голоден, как зверь. Давай ужинать.

У него стало легко на душе, недавняя неопределённость уже забылась, он вырос в собственных глазах, услышав, что тоже любим. Он почувствовал себя раскрепощёно.

Они ужинали, немного пили то коньяк – в основном, Аркадий, то шампанское («За нас!» – говорил он, «За нас!» – отвечала Вера) – смеялись, когда кто-то из них рассказывал что-то смешное, но эти рассказы скользили по поверхности сознания: им казалось, что рассказываемое, действительно, смешно, хотя они и не вдумывались особенно в его смысл, просто каждый слушал другого и готов был, переполненный радостью, засмеяться в нужный момент, бессознательно улавливаемый по выражению лица, по интонации рассказчика; главное – они постоянно прикасались друг к другу, будто ненароком, не до конца веря, что будут вместе всегда… Потом они долго танцевали во второй комнате, устав, возвращались снова к столу, опять шли танцевать. Аркадий снял пиджак, распустил узел галстука, он немного отяжелел от выпитого и еды, но считал, что сегодня может себе позволить чуть-чуть лишнего – как-никак он прощался с собой прежним и должен был войти в новое качество, в неясное ему ещё до конца новое состояние, отличающееся от привычного ему другими заботами, радостями, мотивами поступков… Танцуя с Верой, он ощущал упругость и в то же время податливую мягкость её тела, прижимавшегося к нему, он осторожно ласкал его через лёгкую ткань платья, унимая внутреннюю дрожь и нетерпение. Она не противилась, отвечала на его поцелуи, и, когда становилось совсем невмоготу, Аркадий отстранялся, шёл менять пластинку и долго перебирал их, остывая.

– Кадик, – сказала Вера, – почитай мне свои стихи. Пожалуйста.

Она смотрела на него снизу, положив руки ему на плечи. Они медленно двигались под тихую мелодию танго.

– Ладно… – Аркадий задумался, вспоминая. – Слушай:

Мне хочется, мне хочется с тобой остаться вместе,

Глядеть в твои глаза, в лучистое лицо.

Мне хочется надеть тебе, моей невесте,

На пальчик маленький красивое кольцо…

И мне хочется тоже…

Вера обняла его за шею, прижалась к нему.

– Кадик, это ты про меня?

– Не-ет, – засмеялся он. – Это был такой поэт – Виктор Гофман. В начале века. А я… Какой я поэт? О тебе есть у меня, конечно, пока немного. Только не суди строго:

Разлетелась моя печаль,

Как от солнца тумана муть…

С той поры, как тебя повстречал, —

Снегу падать, и ветру дуть,

И дождю разливаться рекой —

Мне не страшно. Пройдут года…

Но в тот день ты своею рукой

Моё сердце взяла. Навсегда.

Разлетелась моя печаль,

Как в жару тополиный пух…

Нет, в день памятный я не молчал —

Не молчал, говорил за двух.

Я не помню, что говорил,

Чем блистал в красноречье своём…

И не знаю, когда полюбил —

Может, это пришло потом?

…День за днём потекут года.

В вихре жизни и я закружусь.

Но всегда – во весь голос: «Да!

Я люблю и этим горжусь!»

Разлетелась моя печаль —

Только радость бурлит в крови.

Ты поставила счастья печать

На путёвке моей любви.

Кадик замолчал. Потом спросил:

– Ну, как?

Вера погладила рукой по щеке. Губы её слегка подрагивали.

– Ты меня… растрогал, – сказала она. – Я не могу сказать даже, какой ты молодец!

Аркадий улыбнулся, подавляя смущение:

– Да ладно! Пойдём-ка к столу…

Когда уже ничего не хотелось из того, что было на столе, Кадик попросил крепкого чаю, и Вера вышла в кухню поставить на огонь чайник. Он опустился на тахту, удобно устроился полулёжа, подложив под плечи небольшую, в атласной зелёной наволочке подушку и сбросив туфли.

– Верочка, – позвал он, увидев её в дверях, – иди сюда. А как живут молодые семейные пары, ты знаешь? В смысле быта… Это ж, наверное, масса проблем!

– Все как-то устраиваются, – Вера и присела около него. – А что тебя заботит?

– Да вообще… Например, где мы будем жить? Допустим, возьмём направление на работу и уедем куда-нибудь. А пока? Если у меня, ты будешь, наверное, стесняться моей мамы, – Кадик увидел, как при этих словах лицо Веры опять порозовело, – да и соседи у нас… Ты к этому не привыкла. А здесь – он обвёл рукой комнату – то же: я буду как не в своей тарелке – как-то примет меня твой отец, а я ведь привык быть самостоятельным в своих поступках, даже в мелочах, моя мама уже давно свыклась с этим…

Вера привалилась к нему, положила голову на его грудь.

– Совсем не то же, – сказала она. – Папа часто в отъезде, да и вообще, мужчины, как свидетельствует мировая литература, – она тихо засмеялась, – уживаются лучше, чем женщины. Слушай, Кадик, – после паузы продолжала она, – а как твои друзья – ты говорил, из вашей компании, – которые поженились… как, вернее – где живут они?

– О, у них всё было просто, – ответил Аркадий, поглаживая её по голове. – Обе семьи жили в одном и том же ведомственном доме – огромный такой дом, называется «Красный промышленник», – в больших отдельных квартирах. Родители и жениха, и невесты работают в «Гипростали» с довоенных времён, так сказать – ветераны. Так вот, они все вместе пошли к директору, когда стало ясно, что дети женятся, и попросили перераспределить их жильё по-другому. Они предложили взамен их двух больших квартир выделить им две поменьше и ещё комнатку для детей. Это предложение оказалось выгодным организации, и всё было сделано быстро, в течение…