Сафонов

Сафонов

Юрий Переверзев

© Юрий Переверзев, 2021

ISBN 978-5-0055-0667-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1.

«Поздним вечером накануне выходного дня, когда всё в доме стихает, я сажусь в кухне за стол со своей рукописью, которую достал из ящика письменного стола в комнате, где уже легла спать жена, – всё более утолщающуюся с каждой неделей пачку листов. Я – «сова» и, кроме того, другого времени, кроме таких вечеров, плавно переходящих в ночи, у меня нет. Потребность «помарать» бумагу, выплеснуть на неё то, что оставило в душе след, – будь то нечто радостное или, напротив, принесшее обиду, горе, – наверное, естественна для интеллигентного человека, каковым (возможно, это лишь завышенная самооценка) считаю себя я. Не каждый решается на это – из-за лени ли, неверия в свои возможности, бесперспективности хоть когда-нибудь опубликовать то, что вышло из-под твоего пера… Но, в конце концов, пишу я для собственного удовольствия, которое получаю от самого процесса… Подспудно зреющая мысль изложить на бумаге хотя бы небольшую толику того, что было пережито за две трети среднестатистической длительности жизни – а я уже подошёл к этому рубежу, – оформилась окончательно несколько лет назад после, а точнее сказать – во время встречи выпускников нашего вуза по случаю двадцатилетия его окончания. Мы собрались своей студенческой группой, этому предшествовала значительная подготовительная работа, и вот мы встретились: и те, немногие, кто постоянно живёт здесь, в большом индустриальном и студенческом городе, и те, кто специально приехал с Урала, из Казахстана, Донбасса, Москвы и Подмосковья. Было здорово!

Я помню тех, кто приехал на встречу, и тех, кто приехать не смог, такими, какими они были в юности, в славные студенческие годы, когда, надо честно сказать, не очень задумываешься над проблемами мироздания, хотя и живёшь среди этих проблем и изучаешь их в учебных курсах, когда жизнь – в целом – воспринимается как праздник, фиеста, а встречающиеся беды кажутся явлением неестественным, бессмысленным, выбивающимся из нормального русла простирающегося на многие годы вперёд прекрасного и наполненного высокой радостью бытия… Я вспоминаю обкатанные временем лица своих давних товарищей – лица, наполненные и теперь той энергией и жизнелюбием, которые видны в выражении глаз, и сравниваю их, погружаясь в дальние отсеки памяти, с ними же, какими они были двадцать лет назад, и не хочу замечать различий. Мне близки и те, и другие, и сейчас я пытаюсь воссоздать на бумаге какие-то моменты жизни некоторых из моих однокашников в пору, когда все мы только стояли у порога самостоятельности, и невольно, зная судьбу каждого, оглядываюсь на них же – но повзрослевших, возмужавших, принятых жизнью в свои не всегда ласковые объятия.

Стоп! Не все судьбы известны мне. Трое из нашей группы вообще будто канули в безвестность, кое-кто на прошедшей встрече предпочёл не распространяться о себе – вольному воля! – и я не могу писать о них, прежних, не зная ничего (или почти ничего) об их сегодняшней жизни. Но все они живут в моей памяти, я не упоминаю о них в рукописи, но они всё равно присутствуют, словно прячась за строчками, они – в студенческой массе, «в толпе», «за кадром»…

Я вспоминаю и себя – такого же студента, как они, вспоминаю, что чувствовал тогда, что думал, что переживал, какие допускал ошибки…

Я пишу новые страницы, одну за другой, перечитываю только что написанное – и пугаюсь: а если я не смог уловить, понять правильно сути характеров моих сокурсников, если что-то перепутал, если одному приписал то, что произошло с другим, – что тогда? Так нельзя обращаться с реальными людьми! Я не хотел бы никого обижать, поэтому спешно придумываю другие имена, переставляю местами, где это получается, последовательность событий… и пишу, чёркаю, опять пишу…».

…Аркадий Сафонов, он же – Кадик (так звала его с детства мама, так же – благодаря Юре Пешневу, соседу по дому – его стали называть и «одногруппники»), действительно, каждый раз возвращался к уже написанному им, постоянно внося исправления и переписывая отдельные страницы – те из них, на которых уже ничего невозможно было разобрать из-за вымаранных слов и строчек, над которыми вписывались иные слова, из-за вставок на полях и из-за показанных стрелками переносов в другое место отдельных фраз и целых абзацев. Вот и сейчас, просидев над рукописью часа два, он вернулся к её началу и переписал две уже совсем не читаемые страницы. Было поздно, он устал. «Покурить – и спать…» – решил Аркадий.

2.

Он так затягивался, что папироса трещала, как дрова в «буржуйке», стоявшей когда-то, в первые послевоенные годы, в их с мамой комнате и оставившей с той поры тёмный след на паркете. Когда мама говорила ему: «Кадик, брось курить, у тебя ведь сердце…» – он обычно отмахивался: «У всех – сердце… А я не могу без папиросы. И, вообще, как сказал Марк Твен: «Бросить курить? Легче лёгкого! Я уже тысячу раз бросал!». Он где-то прочёл недавно, что наиболее склонны к курению люди, отличающиеся вредным и сварливым характером. Но Кадик только посмеялся над прочитанным: такой вывод к нему не относится, характер у него, насколько он сам может судить, вполне нормальный, во всяком случае – отнюдь не склочный…

А с сердцем у него, действительно, в последнее время творилось что-то неладное. Оно вдруг начинало ныть и покалывать, а иногда так ощутимо сжималось, что, казалось, сейчас натянуться и порвутся кровеносные сосуды, тогда Аркадий готов был уже идти к врачам, лечиться, бросить курить и, вообще, стать пай-мальчиком. Но только боль проходила, он забывал о ней и считал, что ничего страшного не было и всё это чепуха…

Он был, как принято говорить, могучего телосложения. В стареньких и приземистых, пенсионного возраста троллейбусах, которые наряду с новыми и красивыми машинами, прозванными в городе «нейлоновыми блузками», ещё честно бороздили улицы, Аркадий почти упирался головой в потолок. Сорок четвёртый размер обуви ему был маловат, а приличную шляпу на свою покрытую тёмными вьющимися волосами голову ему было найти в магазинах трудно. Аркадий пытался заниматься тяжёлой атлетикой (правда – лишь один год, это было на четвёртом курсе, пока не стало давать знать о себе сердце), с удовольствием ходил на лыжах, любил посидеть в компании с друзьями… Он жил не оглядываясь, радуясь обычно и солнцу, и снегу, и в его почти чёрных глазах постоянно играла улыбка, освещая лицо с высоким смуглым лбом и массивным подбородком.

…Кадик приостановился, зажёг погасшую папиросу, глубоко затянулся и ускорил шаг. Его ноги чавкали в снежной кашице, покрывавшей улицу. «Снова оттепель, – с лёгким раздражением думал он, – когда же, наконец, придёт зима с настоящим снегом, с чистым и прозрачным воздухом вместо этой сырости, когда же, наконец, подморозит?» У него создавалось впечатление, что климат в городе изменился необратимо. Последние две зимы даже зимами назвать было нельзя: дождь, туман, слякоть, редко – снег, который тут же таял, едва коснувшись асфальта; мокрые и жалко поникшие молодые деревца в парке Горького; тёмный от сырости Великий Тарас в саду Шевченко, возвышающийся над своими бронзовыми героями и строго смотрящий на непонятную игру природы; неясные в тумане громады Госпрома, университета и Академии, обрамляющие огромную площадь… Аркадий любил свой город, не столь уж древний, но имеющий всё же свою историю. Аркадий здесь родился и прожил почти всю свою – уже скоро двадцатидвухлетнюю – жизнь, он, дорог ему и сейчас, когда мрачен из-за непогоды вид улиц и домов, осыпаемых бесконечно падающим с неба дождём пополам с мокрым снегом.

В такт его широким шагам в голове Кадика возникли вдруг довольно нескладные, но рифмованные строчки:

Тысяча девятьсот

Пятьдесят девятый —

К концу подходит год,

А значит, будут траты…

Какие там траты, подумал он, усмехнувшись про себя – смешно, выскочило слово для рифмы… Ну, а вдруг – правда?

Пока он дошёл до «Гиганта», солидного здания общежития политехнического института, то окончательно вымок. Но Кадик шёл пешком, только пешком, по обезлюдившим в непогоду улицам, мимо опустевших сквериков, где лишь вороны, эти городские санитары, ещё пытались чем-то поживиться, важно, в развалку переступая по мокрым неубранным листьям или чёрными самолётиками перелетая над самой землёй от куста к кусту, – он шёл быстро, чуть наклонившись вперёд, как привык ежедневно по утрам ходить в институт. В это воскресенье было решено собраться в «Гиганте», чтоб совместными усилиями подготовить отчёты по лабораторным работам. Ведь скоро сессия, последняя в жизни сессия!

В комнате, где жили два Бориса – Андреенко и Тесленко – было уже много народу, сидели на стульях, на кроватях. Андреенко отсутствовал, он предпочитал готовиться один, самостоятельно, сейчас сидел, наверное, в читальном зале общежития. Пешнева тоже не было – после того, как женился, он редко появлялся в «Гиганте». От мокрых пальто и курток, развешенных, где придётся, поднимался пар. Несмотря на открытую форточку, было душно. Галя Сокуненко, маленькая и тщедушная, читала: «Чтобы снять механические характеристики двигателя…» – потом, оторвав глаза от методички по лабораторным работам, сказала:

– Мальчики, кончайте курить, дышать нечем! Ох, ещё один «дымосос» явился, – она увидела в дверях Сафонова, – теперь вообще невозможно будет…

– Привет, ребята! – сказал он, раздеваясь.

– Кадик, иди сюда… садись, – сказала ему, чуть шепелявя полными губами, девушка со сложной причёской из золотистых волос.

Она придвинула ему последний незанятый стул рядом с ней.

– Ты принёс, что обещал? – спросила она тихо, когда он сел.

Аркадий неопределённо кивнул и, отвернувшись, прислушался к спору о шунтовых двигателях, которые вели вечные спорщики Володя Чернов и Людвиг Курштис, пытаясь вспомнить, что же такое он обещал Вере.

– А ну, тише! – прикрикнула на спорщиков Наташа Стрельникова. – Вы зачем сюда пришли? Забыли?

«Что же я обещал ей принести?» – никак не мог вспомнить Кадик. А Вера то посматривала на него с еле сдерживаемой улыбкой, таящейся в уголках рта, то опускала глаза к тетради, продолжая что-то писать. Она появилась в их группе только в этом году, когда уже начались занятия. Она мало что рассказывала о себе, сказала лишь, что раньше училась во Львове, а теперь перевелась сюда, так как здесь теперь служит её отец, инженер-полковник, держалась независимо, и никто из девушек не мог назвать себя её подругой. В последнее время Аркадий почему-то чувствовал тревогу, когда видел Веру. Если ему случалось переброситься с ней парой слов, ему становилось жарко, он, который обычно «не лез за словом в карман», не мог связать слова в единую мысль и под каким-либо предлогом быстро убегал в «курилку». Иногда ему удавалось перебороть себя, и он становился прежним, но всё равно чувствовал некоторую скованность. В таком состоянии Аркадий мог сказать Вере и что-нибудь неподобающее, граничащее с грубостью, но она будто не замечала этого и льнула к нему так явно, что даже всё подмечающие и подчас злые на языки студенты не решались подшучивать над нею. Что говорить, Кадику льстило внимание такой девушки. Но он злился, ловя многозначительные взгляды сокурсников, и в их присутствии старался держаться с Верой насмешливо и вызывающе.

…Кадик взял инструкцию по лабораторной работе и углубился в чтение. «Ампервитки задающей обмотки, – медленно, стараясь сосредоточиться, читал он, – складываются…».

– Основное – триггерные ячейки, – донёсся до него резкий голос Курштиса, доказывающего уже что-то другое Чернову.

Аркадий поднял глаза, внимательно посмотрел на Курштиса. Триггеры… Ну, конечно! Теперь он вспомнил! Цветы! Ну и глупо же было обещать принести их сегодня Вере. В такую-то пору… А он-то думал, что это в шутку…

В начале прошедшей недели, в перерыве между лекциями Аркадий, Людвиг и Володя Чернов обсуждали одну из тем, предложенных кафедрой электропривода для разработки СНО – студенческому научному обществу. Для решения задачи нужно было собрать неимоверное количество триггерных ячеек, и Сафонов договаривался с ребятами, когда приступить к работе. Присутствующий при этом разговоре Витя Кутенко, долговязый, чуть сутулившийся, с маленькой красивой светловолосой головой на длинной шее, махнул, как граблями, рукой, сморщился и сказал:

– Да бросьте вы это дело, ребята. Экзамены скоро, а вы с этими триггерами сейчас возиться будете…

Кутенко всегда панически боялся сессии, но всегда сдавал экзамены успешно, даже иногда на повышенную стипендию.

– И вообще, без триггеров тоже жить можно, – видно было, что Витя, как это часто бывало, начинал дурачиться. А он продолжал он почти мечтательно:

– Вот если бы иметь такую силу, как у Юрия Власова, то никакие триггеры, вообще ничего не нужно…

– Ты не прав, Витька, – сердито опустив крупный, рыхлый нос и исподлобья глядя на Кутенко строгими серыми глазами, ответил Людвиг. – Человеку нужно многое, чтоб он чувствовал себя человеком. А ты допрыгал – надо сказать, успешно допрыгал – до пятого курса и ничего, кроме конспектов, часто не своих, а чужих не увидел.

Курштис намекал на давнюю историю, когда Кутенко «взял взаймы» конспект по курсу «Теоретические основы электротехники» (ТОЭ – так именовалась эта дисциплина в расписании занятий), – конспект, который прекрасно вёлся одной девушкой из параллельной группы, всегда садившейся в первом ряду самой большой в «электрокорпусе» института аудитории, где проводились общие лекции для всех пяти групп студентов их специальности. Это была последняя лекция в семестре, в их группе экзамен по ТОЭ был первым, в группе обиженной Витей девушки – последним, Кутенко хорошо подготовился по этому конспекту, готовился он у себя дома вместе с Галей, с первого курса «положившей на него глаз» и никогда бы не предавшей его, и она же после сдачи экзамена вернула незаметно конспект, положив его в тумбочку находившейся в панике девушки, которая жила с ней в одной комнате общежития. Эта неприглядная история так бы и осталась неизвестной, если бы Кутенко, подвыпив у ребят в «Гиганте», где они собрались в небольшой мужской компании после завершения сессии, сам вдруг не разоткровенничался, после чего получил от Пешнева подзатыльник.

– Да ладно, – махнул рукой Витя, – «кто старое помянёт…», а теперь я хороший…

Людвиг продолжал, по-прежнему строго глядя на Кутенко:

– Что касается Власова… Он же, к тому же, ещё и большая умница. Ты не знал? Слушай, Кадик, принеси этому «слабому дитяти» гантели – у тебя, я видел, есть лишняя пара.

– Пожалуйста, пусть зайдёт и возьмёт. Если донесёт… – улыбнулся Аркадий.

– Мальчики, возьмёте меня с собой на кафедру? Я мало что смыслю в вашей теме, но помогать буду.

Это сказала Вера. Она, стоя за спиной Сафонова, слышала их разговор.

Аркадий усмехнулся и сказал, подхватив дурашливый тон Кутенко:

– А может, тебе, как Вите, гантели нужны? Ты не думала об этом? Представляю, – он засмеялся, – видок: ухоженная Верочка, такая вся из себя, и – с гантелями! Так принести?

Кадик согнул в локтях руки, напрягая мускулы.

– Надо же и девушкам мускулатуру развивать… Правда, девушке к лицу больше не гантели, а цветы… Вот цветы если б кто тебе принёс… вполне подходит, – продолжал балагурить Сафонов, стараясь не смотреть на Веру.

– Ты и принеси… Извини – так уж получилось, что ловлю тебя на слове.

Людвиг, Володя и Витя смущённо отвернулись.

Глаза Веры стали ещё больше, и в них таилось что-то такое, что Аркадий смешался и смог только выдавить из себя, галантно поклонившись:

– Для вас, мисс, всё, что угодно… В воскресенье я вас осыплю цветами…

Как ни странно, он начисто забыл о том разговоре, скорее – заставил себя выкинуть его из памяти, решив, что всё это было трепотнёй, розыгрышем. И сейчас, сидя рядом с Верой и пытаясь вникнуть в суть того, что он читал, он почувствовал какой-то «раздрай» на душе, он не мог ни о чём другом думать. Ну и ну! Вера, оказывается, ждала – действительно, ждала, что он принесёт цветы… Чёрт дёрнул его тогда за язык, а где он их возьмёт в это время года? Зимой – цветы… Как в романе… А если б он и достал где-то их, то как бы это выглядело – заявиться к ребятам в общежитие с цветами для Веры… Разве это возможно? А, может, всё-таки, она, воспользовавшись его словами, просто решила подшутить над ним в отместку? От неё можно ожидать и такого. Нет, слишком уж серьёзно она говорила. Так не шутят…

Кадик уткнулся в инструкцию, но чувствовал, как кровь приливает к лицу. Он пытался закурить, как всегда в трудные минуты, стремясь с папиросой разделить замешательство, но наго зашикали девушки:

– В коридор!..

– Кадик, не твоя очередь, – поддержал их даже Боря Тесленко.

…Не сделав и половины того, что намечал, Аркадий начал собираться. Вера тоже встала и подошла к нему, когда он у дверей натягивал пальто.

– Ну, так где же?..

Она, улыбаясь, смотрела на него снизу вверх, ловя его взгляд.

– Воскресенье ещё не кончилось, по-моему, – пробурчал в ответ Аркадий, застёгиваясь.

– Подожди, я с тобой…

– Нет, я спешу… Пока! – бросил он в комнату и выскочил из неё, так и глянув на Веру.

Половину дня Кадик мотался по цветочным магазинам. Он и не знал раньше, что в городе их так много. Но цветов нигде не было. Похоронные венки да чахлые бледно-зелёные растения в горшках – вот всё, что ему могли предложить. Когда он уже совсем отчаялся, его надоумили съездить в оранжерею за город, и там, наконец, Сафонов увидел цветы, много разных цветов, он плохо разбирался в них. Цветы росли в горшочках, и, глядя на них, не верилось, что на улице непогода, и жалко их было выносить из тепла под холодные струи дождя. Цветы в горшках стоили дорого, и у Кадика не хватило денег. Он еле упросил, чтобы ему разрешили остальное привезти завтра, и оставил в залог паспорт. Хорошо ещё, что он вообще был «кредитоспособен», обеспечив себя карманными деньгами до конца учёбы, – две поездки на целину в каникулы после второго и третьего курсов, кроме неизгладимых впечатлений (бескрайность поспевающих хлебов, сумасшедшая работа – до чугунной тяжести во всём теле, до темноты в глазах; но именно там он впервые понял, что может многое вынести – это было радостным открытием – и ощутил себя взрослым человеком), – эти поездки принесли Аркадию и некоторую финансовую самостоятельность. Правда, в последний раз на целине он (в том году один из немногих из его группы, вообще отправившихся туда) был всего месяц, так и было задумано, поскольку маме его грозила в конце августа операция, он должен был быть в это время дома (слава богу, обошлось без неё, была ложная тревога). Жаль, конечно, что он не смог поехать на целину и в этом году – после четвёртого курса была практика на электромеханическом заводе в Харькове, потом – воинские лагерные сборы под палящим южным солнцем, где большинство ребят целый месяц мучилось желудками, никто с их курса на целину так и не выбрался, но, может, и к лучшему то, что не ездил на целину – сердце начало пошаливать, и месяц отпуска он проработал вожатым в пионерском лагере за городским лесопарком – там в прошлый сезон работал Пешнев, он и подсказал Сафонову, куда надо обратиться… Заработок в пионерлагере был не ахти какой, однако весь месяц он жил практически в лесу и хорошо отдохнул перед последним и решающим годом учёбы. В материальном отношении ему, конечно же, было легче, чем многим ребятам из общежития, хотя особого достатка у них с мамой не было, и всю стипендию он обычно отдавал маме. «Целинные» деньги тоже пошли оба раза в дом – «гардеробом» сына занималась, как правило, сама Светлана Павловна, – и только определённая сумма, вполне достаточная, по её настоянию была положена на сберкнижку Аркадия сразу же после его возвращения из первой поездки на целину, а потом эта сумма была ещё и дополнена. «Так будет лучше, контролируй сам свои расходы, – сказала мама, печально улыбнувшись и потрепав его по щеке, – ты у меня уже совсем взрослый»…

До восемнадцати лет Аркадий получал пенсию за погибшего на фронте – в самом конце войны – отца. К этому времени он уже знал, что фамилия, которую он носит, – фамилия его мамы, а отец был немецким коммунистом, эмигрировавшим из фашистской Германии в 1934 году. Отец, Герман Браун, окончил в Германии университет, был специалистом-славистом, поэтому хорошо знал русский язык. В СССР он получил гражданство, после длительных проверок «органами» вступил в ВКП (б) и преподавал немецкий язык в харьковском университете, где и познакомился со студенткой-филологичкой Светланой Сафоновой. Когда началась война, он был призван в армию и всю войну прослужил офицером-переводчиком в штабе фронта. Его минула участь других советских немцев в Красной Армии, внезапно отозванных с фронта и попавших в «трудовые лагеря». Он погиб, выйдя в качестве парламентёра к вражеским позициям… Чтобы избежать излишних сложностей в жизни сына – известно, как относился народ ещё долго после войны к немцам, – Светлана Павловна записала его русским и просила его никогда и никому не говорить, кем был его отец…

Когда Аркадий срезал отобранные цветы, получился довольно приличный букет. Он тщательно укутал его в две захваченные с собой газеты и поехал в город.

Он не знал точного адреса Веры, знал только дом, в котором она живёт (чуть в стороне от обычного его пути из института домой), поскольку несколько раз видел, куда она сворачивала.

Пока Кадик добрался до центра города, наступил вечер, а в воскресный вечер обычно не сидят дома. Но он был уверен, что Вера ждёт его – может быть, даже волнуется и выглядывает в окно. Она же поверила, что он принесёт ей цветы, значит – ждёт… Или, всё-таки, это был лишь розыгрыш?.. Такому не хотелось верить…

Он заходил в три подъезда, пока в списке жильцов на лестничной клетке первого этажа не увидел фамилию: Калганов А. М. «4-й этаж, квартира 37» – прочёл Аркадий и двинулся вверх по лестнице. Он чувствовал, что волнуется. «Глупости!.. Что я – мальчишка? – пытался он убедить себя. – Надо взять себя в руки. Ну – иду к девушке… Что – в первый раз?» Увидев на двери табличку с фамилией и инициалами отца Веры, Кадик подумал: «Как его зовут? Отчество Веры – Андреевна. Значит, Андрей Михайлович… или Мартынович… или Миронович… А если просто положить цветы у дверей, позвонить и убежать – убежать, как они с пацанами хулиганили в детстве? Вот будет красиво… И Вера обидится… И вообще, что я – трушу?» Он как-то неуверенно нажал на кнопку звонка, и звонок получился такой же неуверенный, дрожащий. Кадик, разозлясь на себя, нажал ещё раз – теперь звонок был громким и требовательным, а он всё не отпускал кнопку. Он опустил руку, лишь услышав за дверью торопливые шаги, и ему опять захотелось убежать, а ещё больше – закурить…

– Кадик, милый… пришёл… – в дверях стояла Вера, – а я тебя уже и не ждала…

«Наверное, она говорит неправду, наверное – ждала», – подумал Аркадий и протянул ей букет, даже не освободив его от бумаги.

– На… возьми, – он отступил от двери и, не глядя на Веру, хотел уйти.

– Куда ты, зайди же, – потянула его за рукав Вера. – Посмотри, как я живу…

В её голосе было столько нескрываемого желания, чтоб он не уходил, что Кадик непроизвольно очутился в коридоре, дверь сразу же закрылась за ним, и тут только он поднял на Веру глаза. До чего же хороша была она с радостно блестевшими глазами в своём чёрном, с бархатным стоячим воротничком, узком платье, оставляющем открытыми руки с тонкими пальцами! Аркадий будто впервые увидел её.

– Я очень люблю цветы… разные, – говорила Вера, раскутывая букет. – Ты молодец, Кадик. Честно говоря, мне так хотелось, чтобы ты пришёл… и даже без цветов.

Показав, куда повесить пальто, Вера провела Аркадия в свою комнату. Усадив его, она, как бы не замечая смущения гостя, ловко разделила букет на две части и поставила цветы в узкие и высокие вазы, предварительно выйдя в кухню, чтоб налить в них воды («Извини, я на секунду», – говорила она, выходя). Ставя вазы на небольшой письменный стол у окна, Вера продолжала:

– Вот видишь, как я откровенна с тобой… Где же ты добыл их? Я, конечно, поступила не совсем честно, поймав тебя на слове. Но ведь и ты сам хотел показаться галантным?

Она улыбнулась и посмотрела на Аркадия. Он, за всё время не проронивший ни слова, чувствовал себя ужасно неловко и промычал в ответ что-то неопределённое. Для него настолько было неожиданным то, что Вера и не пытается скрыть своей радости, что он ощутил какую-то пустоту внутри и не мог вымолвить ни слова. Ни одной мысли не приходило ему в голову. Он полез в карман за папиросой, но закурить не решался. Вера, заметив его замешательство, сказала:

– Кури, если хочешь, кури, мне это не мешает, я даже люблю, когда папа немного подымит у меня в комнате. Я только открою форточку, на всякий случай…