Полная версия
Стена Зулькарнайна
Гейдар ДЖЕМАЛЬ. У Вас очень хорошая интуиция. Но, во-первых, хорошо, если они ориентируются указаниям книжек, а если у них есть курирующий офицер МВД – то все совсем просто и банально. А обычно дело не доходит до книжек, а останавливается на уровне курирующего офицера или какого-нибудь человека из структур, который организовывает их. Самое главное, понять, что герой как категория должна быть укоренена в самой органике исторического процесса. Откуда взялись герои в реальности? Дело в том, что современный герой возникает с того момента, как разрушается сословное общество, и, соответственно, сословие воинов, каста кшатриев, носителей страсти, силы, жертвы, уходит из системы пирамидальной организации – так же, как и другие касты. Буржуазия тоже исчезает. И низший слой, «вайшьи» и шудры, организованные в качестве пролетариата или рабской рабочей силы, тоже исчезают, потому что после 1945 года возникает гомогенная человеческая масса, которая крутит некое колесо, поднимающее какую-то часть к финансовому успеху и бросающее остальных вниз. И между Березовским, или Соросом, или каким-нибудь маргиналом без денег нет никакой разницы – они принадлежат к одному люмпен-пространству. И те, кто имеет корни в касте воинов, оказываются за рамками социума и образуют так называемый дальний аутсайд. Дальний, потому что есть ближний аутсайд – художественно-богемный, маргинальный, который болееменее включен в это пространство…
А.В. Вот Вы говорите, каста воинов… Как точнее можно обозначить этих людей? Это те люди, которые группируются по своим принципам, национальным или как какие-нибудь скинхеды, которые тоже претендуют, что они воины? Это люди, которые говорят, что выйдут в «час Х»?
Г.Д. Я вообще не говорил о пиаровско-постмодернистской тусовке, я имел в виду наследников тех людей, которые в XIX веке, может быть, начале ХХ века были институционализированным классом пассионариев, которых изнутри жгла жажда жертвы. Ибо если взять традиционную систему, фундаментальную метафизическую систему каст, которая представлена наиболее четким феноменальным образом в индийской социальной традиции, то у каждой касты есть своя макрозадача, цель. У брахманов, жрецов – это «дхарма», то есть закон, сохранение мировой оси в вертикальном положении, вокруг которой вращаются все вещи, у кшатриев – это «кама», страсть, или любовь, у вайшья – это «артха», их миссия это материальный мир и работа с материальным миром. Что значит «кама», то есть любовь? Когда говорится о любви, то люди не понимают слов, которые произносят. Потому что любовь есть сжигающий огонь или воля к смерти, это жажда пожертвовать собой во имя некой сверхзадачи, некого объекта, который избирается просто как предлог.
А.В. Почему же это любовь? Разве не может это быть и ненависть?
Г.Д. Ненависть – это деструкция внешнего объекта, а в данном случае речь идет о самопожертвовании как высшей форме служения, некой невыносимой энергетике, которая просто тебя взрывает.
А.В. Но именно это может происходить и через деструкцию…
Г.Д. Дело в том, что человек, который любит, для него разрушение внешнего мира не является самоценным, приоритетным. Для него самопожертвование является приоритетным, а в ходе этого самопожертвования он разрушает заодно и все, что под ногами оказывается. Это близкие очень вещи. Потому что есть степени страсти, о которых писал Гумилев. На самой верхней ступени пассионарности стоит воля к смерти, потом – воля к господству, еще понижаем температуру – воля к приключениям, еще ниже – жажда к деньгам, у субпассионариев – это криминал, еще ниже мы оказываемся в антипассионарном ключе, среди даунов, у которых не хватает воли даже просто жить. Они не стремятся умереть, просто они не могут жить, как те опущенные дегенераты, которые закидываются наркотиком, потому что у них нет сил выйти на улицу за хлебом, просто потому что встреча с ярким днем за пределами их логова, это слишком сильный удар по их слабеньким нервам.
А.В. Кого из ныне живущих персонажей можно назвать воинами?
Г.Д. Разумеется, воинами нельзя назвать спровоцированных людей, которые тусуются в каких-то коллективах и апеллируют к идеям, представляющим какие-то брэнды, какие-то фиктивные мифологические общности. Воинами нельзя назвать люмпенов, сколачивающихся в какие-то стайки скинов, которые действуют во имя великого арийского братства или других мифологем, потому что это управляемые мифологемы, это спровоцированные общности иллюзорного типа. Воинами можно назвать только тех людей, которые бросают сознательный фундаментальный вызов социуму в целом, социуму как глобальной организации, апеллируя при этом к праву собственной смерти, воле к собственной смерти. Воля дерзать за счет собственной гибели дает им право бросать вызов всему. И это, естественно, в современном мире партизаны Южной Америки или исламские фундаменталисты, радикалы…
Второй момент – путь к такому одинокому герою, явным, ярким примером которого являются Че Гевара, Карлос Шакал…
В российском пространстве термин «одинокий герой» был брошен Александром Скляром из «Ва-банка». Но Скляр только выразил идею, которая является культурным интеллектуальным конденсатом определенной традиции, которая могла к нему прийти в таком сжиженном виде от Головина. Тем не менее, за разработкой «одинокого героя» стоит Юлиус Эвола. После 1945 года этот человек, выражавший радикально правую идею, прикованный осколком американской бомбы, полученной на развалинах Будапешта, к одру и парализованный, написал еще несколько книг. Окруженный ненавистью и презрением послевоенной раздавленной либеральной Италии, оккупированной американскими войсками, в которой бесчинствовала и шумела вся либеральная нечисть, пляшущая на развалинах Европы, барон Эвола написал удивительную книгу «Оседлать тигра», в которой он сформулировал концепцию так называемого «отдельного человека». Он не назывался там одинокий герой, а отдельный или обособленный человек. Обособленность заключалась в колоссальной дистанцированности этого человека от внешнего мира, противостоянии внешнему миру, в колоссальной энергетической концентрации внутри себя, которые создавали своеобразный эффект «трезвого опьянения» или «прозрачного опьянения». Это нестерпимо яркое, ясное опьянение является экстатическим выходом за пределы конвенционального, обыденного. Для этого человека не существует разницы между природой и городским пейзажем, и ему все равно, где находиться: в грохочущем кислотном баре в городском подвале или на площадке, лужайке среди гор, потому что и то и другое является для него одинаково чуждым пейзажем.
Этот обособленный человек Юлиуса Эволы имеет отношение только к фундаментальному героическому типу и представляет собой первую внятную проработку концепции такого героя, который, совершенно независимо от правого или левого брэндов, может избрать и радикально левый, и радикально правый путь. То есть на этом уровне исчезает уже специфика, любой выбор становится в одинаковой степени беспощадно антисистемным. Но происходит интересная вещь: герои, сделавшие выбор и решившие пожертвовать своей жизнью, пойти по пути сжигающей их изнутри страсти, как правило, находят друг друга…
А.В. Для одних подвиг – умереть, а для других подвиг – жить. Если мы говорим о жертвовании, мы имеем в виду, что жизнь представляет некую ценность. А обязательно ли она представляет собой ценность для этого героя, и должны ли мы оценивать его героем за то, что его так красиво несет в сторону смерти?
Г.Д. Дело в том, что понимать под жизнью. Для одних это физическое, биологическое существование. Но герой-то жертвует не биологическим существованием, а своим внутренним самосознанием, своим ясным глубочайшим прозрением в тайну своего предела. Его внутренняя смерть, его внутреннее «нет», его внутреннее время-предел является одновременно принципом Я-присутствия, базойэнергией, базой-смыслом. Его уникальное индивидуальное присутствие есть одновременно его полная дифференцированность от всего остального, чистое нетождество всему, его предельный абсолютный смысл. И он берет этот смысл и переформатирует его…
А.В. Отказывается от собственного существования во имя идеи?
Г.Д. Да, герой жертвует своим непосредственным здесь-присутствием, которое составляет его интимное Я, интимную сущность, той точкой, которая находится здесь и теперь в противостоянии ко всему остальному пространству. Он жертвует этой точкой во имя того, что находится фундаментально за пределами его опыта. Обычно люди, которые любят, которые жертвуют, которые испытывают привязанность выбирают нечто в окружающей их среде: женщину, идею, принцип, брэнд, страну, общество, некий элемент, существующий в их среде, с которым они связывают живущую в них энергию, которую они бы хотели отдать, посвятить этой точки фиксации. Важно, что герой является героем тогда, когда он жертвует тем, что он есть, своим Я, во имя того, что он не знает, во имя того, чего у него нет. Но он может для удобства это назвать, например левой идеей, правой идеей, освобождением пролетариата и т. д.
А.В. Может ли герой совместить свое Я с жаждой власти, жаждой ничто? Может ли герой назвать себя демиургом, богом? Может ли герой претендовать на некий абсолют и после этого отказаться от собственного Я?
Г.Д. Все перечисленные вещи носят какой-то культурноконцептуальный характер…
А.В. Нет, они носят вполне физиологический характер.
Г.Д. Демиург – это, извините, не физиологическое понятие, это религиозно-метафизический термин, который предполагает за собой определенную культурную концепцию. Я думаю, что Македонский, будучи героем и героем в высшем онтологическом смысле, был за пределами всех этих визионов, но пользовался этим для управления сознанием тех, кто его воспринимал извне. Это то, что называют пиар. Я совершенно уверен, что Македонский в своем провозглашении не исходил из того, что он произошел от Зевса, – внутренне он находился в страшном ледяном молчании, камере внутри ледяной горы.
Герой вынужден идти по традиционно-мифологемной стезе, титанической линии, которая хорошо наработана в этом плане прометеически. Прометей, будучи титаном, бросил вызов олимпийцам, забрав у них огонь и передав несчастным жалким тварям, трясущимся в пещерах убогим голым обезьянам, которые еще даже не назывались людьми. Он передал им этот огонь – от полюса абсолютной силы, самодостаточности и сияния позитивного бытия к полюсу биологического дауна, бесперспективности, вязкой глины, жалкости. Можно сказать, что он взял святыню и бросил ее псам, пользуясь евангельским выражением. Огонь от олимпийцев передал вот этим тварям. Естественно, после этого он был свирепо наказан, и было бы глупо подозревать, будто Прометей не понимал, во имя кого он действует, кто такие люди, на кого он посягнул, на что замахнулся.
А.В. Я думаю, что этот жест в первую очередь был обращен к богам, а не к людям.
Г.Д. Конечно, он хотел в первую очередь оскорбить огонь сам по себе как принцип. Огонь у богов не предполагал использования для обогрева и приготовления пищи и тому подобное – это было кощунственное, святотатственное снижение огня как сакрального принципа. Потом это был жирный плевок в сторону олимпийцев, которые этот огонь хранили не для того, чтобы на нем варить пельмени. Это была мощная акция по демонтажу сакральности с полным пониманием того, что за этим последует чудовищные мучения и чудовищная деструкция. Но тем самым Прометей создавал новую трансцендентность, вернее, он впервые создавал трансцендентность. Обменивая свой статус, свой особый мощный потенциал, свое реальное существование на демонтаж сакрального – того, что выше его, – с сознательным принятием тех мук, на которые его обрекали, он создавал трансцендентность несравнимо более высокую, чем та сакральность, которую он уничтожал при этом. Возникало общество, освобожденное, эмансипированное от тягот существования в космосе за счет огня, новых технологий, общество, на которое, собственно говоря, Прометею было глубоко наплевать. Он поступил так не потому, что хотел чего-то хорошего и ему стало жаль этих убогих тварей. Он просто воспользовался ими как инструментом собственного освобождения, которое пролегало через приковывание к скале и выклевывание печени орлом.
А.В. Какую роль тогда в развитии героя играет гордыня? Это то, за что следует ценить, а не порицать?
Г.Д. У гордыни есть один важный минус: она направлена на то, что уже существует изначально и даром. Человек осознает свое существование и испытывает гордыню по этому поводу. Он оценивает свое Я, свою реальность, как имеющую право, или то, во имя чего должно быть сделано нечто радикальное, как то, что не может подчиниться тому, сему, десятому. Есть только один минус – он делает гордыню из того, что застает, из того, что находит в уже готовом виде, – то есть из себя самого.
А.В. Ну почему? Если он будет грамотно и последовательно отрицать создавшую его реальность, природу, то он может ценить себя не как следствие природы, реальности, а как некую идею.
Г.Д. Отрицать он может, но во имя чего?
А.В. Во имя свободы.
Г.Д. Правильно. Свободы чего? Дело в том, что если он будет отрицать это для того, чтобы обслужить следствие, следствие, которое отрицает причину, оно на самом деле начинает не с того конца. Отрицать надо весь ряд: и следствие, и причину.
А.В. Но он и отрицает весь ряд во имя своей идеи. Нет никакого доказательства тому, что все существа, живущие в этой реальности, предметы и вещи, находящие в этой реальности, имеют под собой одну причину. Почему Вы думаете, что здесь не может возникнуть и существовать нечто, попавшее из какого-то другого измерения?
Г.Д. Измерение тоже находится в причинном ряду.
А.В. Почему Вы так верите в эту логику, эти костылики, по которым человек перебирается по миру придуманных смыслов?
Г.Д. Мы можем множить миры, мы можем множить порядки онтологии, говоря о не одной, а о двух онтологиях. Но дело в том, что мы не выходим за границы субстрата, то есть мы все равно не порвали с чем-то единым, которое подлежит онтологии 1, онтологии 2 и т. д., потому что они все взаимодействуют. Если они взаимодействуют на уровне грибницы, причины и следствия, мы, таким образом, не преодолели коренным образом единство причины. Единство причины заключается в том, что у них всех один негатив. Отрицая онтологию 1, онтологию 2 и т. д. мы убеждаемся, что негатив, как коса, работает одинаково и по сорнякам, и по розам, и по подсолнухам, одинаково успешно уничтожает их все. Эта коса – мы не говорим о позитивном субстрате, что они все из почвы растут, ладно, пусть разные почвы будут, представим деревья, растущие корнями из неба, – но коса-то у них одна и негативный субстрат у них универсален! Этот универсальный субстрат является финальным. Если теперь мы представим действительную волю померяться силами с запредельным, то этот сверхгерой, демиург, гордый демон бросит этот вызов негативному субстрату, который косит абсолютно все, в том числе и олимпийцев, кстати…
А.В. Как он это может сделать практически?
Г.Д. Практически он оказывается в положении классического героя, бросающего вызов року, а рок есть не что иное, как этот универсальный негатив, который косит все онтологии, все логически порядки. Естественно, он ему проигрывает. Обязательно проигрывает. Его героизм заключается в том, что он все равно бросает этот вызов. Потому что, зная сущность рока и его беспредельность, он бросает ему сознательный вызов.
А.В. Если герой постоянно проигрывает, почему же он должен погибнуть во имя неизведанного нечто, а не во имя своей глобальной выгоды, но изведанной?
Г.Д. То, что он получает, несоизмеримо с той силой отчаяния, абсолютного презрения, абсолютного поиска, страстного взрыва, который он осуществляет, когда бросает заранее обреченный вызов бесконечной силе негатива.
А.В. Но ведь он и так заранее обречен? И так, и так у него бесконечная сила отчаяния. Но когда он занимается изведанным, он может повредить этой реальности, а так он просто пропадает неизвестно куда.
Г.Д. Не совсем. Есть концептуальный постулат: если ты принимаешь вызов всей душой, принимаешь последний вызов, оказываешь сопротивление, полностью понимая несоизмеримость твоих сил с силами рока, занимаешь оборону один против всех армий рока, то в этой плоскости ты аккумулируешь некий алмаз потустороннего. Этот алмаз является залогом радикально нового, совершенно немыслимого, того, что ты не испытывал, но предвосхищаешь, кристаллизуешь, вот именно этим трагическим вызовом. И вот почему героя дополняет пророк.
Пророк – это приход с той стороны, который говорит, что твой абсолютный вызов, твое отчаяние, оно сконденсировалось, стало резонатором, услышано. Некая весть приходит из невозможного и повествует о том, что человек никогда не испытывал. Пророк приходит не к людям.
Пророк приходит только к героям. Вокруг пророка собираются только герои. Это потом люди говорят, что весть для них всех, что и пахарь, и горшечник могут также подойти, и никто их не прогонит, всем хватит места, но в принципе весть адресована только к героям.
газета "Завтра" №24 (656), 14.06.2006 г. Беседу вела Алина Витухновская
Еще раз об исламском проекте (интервью)
Исламский комитет России
АРБА.ru Гейдар Джахидович, Вы председатель Исламского комитета России. В чем его функция и Ваша лично?
Гейдар ДЖЕМАЛЬ. Исторически Исламский комитет возник из моего разговора с доктором Тураби в Судане приблизительно в 1994 году. Мы тогда пришли к выводу, что России (в первую очередь) необходима структура, которая могла бы служить, выражаясь компьютерным языком, «интерфейсом» между кремлевским политическим классом и Исламским миром. Эпоха козыревщины, стремительного демонтажа советской военно-политической системы, откровенного пресмыкательства перед США и допуска американцев на правах победителей в систему контроля и принятия решений на всех уровнях оставила Третий мир беззащитным перед наглостью классического империализма, последним оплотом которого остается вашингтонский режим (глобализм имеет, на самом деле, европейское лицо и предполагает гораздо более изощренные формы империалистического диктата).
Однако намного важнее того, как именно возник Исламский комитет, – то, чем он стал в процессе своей деятельности. Сегодня ИК – это мозговой центр, интеллектуальный штаб исламской Уммы, который берет на себя функции «субъектности», некой точки, в которой выражается позиция независимого суверенного игрока на всемирной политической сцене, каким должен быть Ислам в целом.
А. Но ведь в России присутствует множество официальных мусульманских организаций, включая муфтияты и Духовные управления, – отчего эти функции не возложить на них? Почему именно ИК берет на себя миссию репрезентации Ислама в России?
Г.Д. ИК берет на себя дерзость говорить от имени Ислама в силу того, что здесь под нашей эгидой соединились практически все импульсы и тенденции современной политической жизни Уммы, опыт позитивов и негативов, подчас уникальный. Кроме того, именно мы владеем необходимым Исламу как воздух дискурсом, направленным против подрывающих кораническое послание пантеизма и общего сентиментального мистицизма, имеющих в виде общего прикрытия бренд «суфизм».
А. Да, но в роли борцов с суфийским влиянием привычнее видеть так называемых ваххабитов, настаивающих едва ли на аскетической элементарности веры, отвергающих все, что она приобрела на протяжении истории…
Г.Д. Честно говоря, ваххабизм, или салафитское движение, ничего не могут против суфизма, потому что сами они недостаточно хорошо понимают Ислам. Они пытаются бороться с засильем символизма в исламском менталитете, что справедливо, поскольку символизм – это методологическое оружие жрецов (кахинов). Символизм предполагает платоническое или неоплатоническое миросозерцание, веру в объективный реальный мир, независимый от свидетеля, веру в сущности, которые имеют небесные архетипы, отбрасывающие тени вниз. «Что вверху, то и внизу», – вот фундаментальный принцип языческой метафизики, начертанной на Изумрудной скрижали Гермеса Трисмегиста, принцип аналогии, которому подчинена духовная интуиция тварного глиняного существа – человека! Это логический принцип, которому обречено подчиняться бескрылое несамостоятельное создание. Откровение разрывает этот замкнутый круг всеобщего тождества и свидетельствует об источнике, находящемся вне всяких аналогий.
Собственно говоря, Таухид и раскрывающая его суть сура Ихляс утверждают отмену аналогии по отношению к Единственному субъекту и тем самым объявляют абсолютную войну естественному разуму (опыту, чувствам, вере и т. д.).
А. В чем конкретно заключена обреченность салафитского противодействия суфизму?
Г.Д. Проблема в том, что братья, выступающие за очищение Ислама, не владеют коранической методологией номинализма, которая позволяет эффективно бороться с эллинистическим реализмом, господствующим в подкорке как западных, так и восточных язычников.
Именно здесь начинается моя функция, ибо я как раз занимаюсь разработкой интеллектуального аппарата, который позволит формулировать принцип Таухида не только как кредо веры, но и как инструмент производства новых знаний, необходимых для формирования исламского глобального политического пространства. Хочу подчеркнуть, что речь идет не о «цивилизации», понимаемой как специфическое культурно-технологическое пространство с набором выраженных идентификационных примет, а именно о пространстве, в котором варятся разнородные человеческие элементы, импульсы, побуждения, но над всем господствует постоянное воспроизводство Единобожия в головах и социальной практике лидирующей и определяющей группы людей.
Миссия Ислама
А. Совпадает ли Ислам по своей сути с доктринами других мировых религий?
Г.Д. К ответу на этот вопрос мы подошли в конце предыдущего ответа. Пространство Таухида, отрицающее аналогию и тождество, есть само по себе противостояние Системе, дух которой – однородность, неизменность, воспроизведение одного и того же, схлопнутость человеческого фактора на самом себе. Правители (которые, согласно Корану, все – преступники) и их духовные учителя и авторитеты, будучи коллективным фараоном, считают себя единственно возможным воплощением божества в хаосе мертвой материи. С одной стороны, это напоминает как бы исламский принцип наместничества: «Человек – наместник Аллаха», – но в исламском контексте речь идет о том, что человек является местоблюстителем от имени абсолютно трансцендентного, скрытого и непостижимого Субъекта, который принципиально не дан ни в образах, ни в аналогиях, ни в сравнениях, ни в самых безумных гипотезах, извлекаемых из человеческих умственных ресурсов. Мусульманин – наместник безусловно Иного, чем всё, что есть. Язычник же подразумевает жесткий принцип аналогии между собой, как он есть, и богом, которым он тщится стать. Поэтому его истинный бог – Люцифер (Иблис). А, стало быть, духовные учителя и их мюриды во власти – это банда сатанократов, хизбу-ш-шайтан. Финальным порождением сатанократии явится информационное общество, черты которого уже воплощаются в жизнь в наше время.
А. То есть вы считаете сегодняшний день практически прологом Апокалипсиса?
Г.Д. Наши дети играют в компьютерные игры, погруженные в интерактивную работу с Сетью (хорошее название!), а это начальный признак того, как будет строиться жизнедеятельность гражданина информационного общества. Люди станут терминалами, которые свое внутреннее время, кстати, измеряемое вполне конкретным числом ударов живого сердца на этой земле, будут превращать в поток электронных кодировок, обмен которых и составит базу новой интеллектуальной экономики. Это будет рабство, несравнимо худшее, чем фараоновское.