А после…

– Ты начал делать все не так еще там, на улице. И потом продолжил. Так что я уже начала привыкать. Не парься.

Кажется, отступать уже некуда.

– И как же ты это… преодолел?

Совсем не была уверена, что хочет узнать, но разве тут речь о ней?

– После внутреннего скандала с номером, когда я сначала отказывался его работать, потом столько раз провалил простейшую вроде бы задачу, наши продюсеры решили, что я специально делаю это, из упрямства. Типа капризы, звездонуло. Привели мне психолога. И докопались.

– Никто не знал?

– Ну ребята видели, что я не очень-то «ходок», но чтоб совсем… Нет, они не знали. Никто не знал. Даже брат. Все думали, что я просто не снисхожу до ЭТИХ девушек, не мой уровень. Ну и не откровенничать – мое право. Как-то я еще пустил у друзей легенду, что влюблен в докторшу фониатора. А потом – что у меня с ней роман. И я жду с ней встреч. Меня и оставили в покое.

– А… когда узнали…

– Честно? Я ожидал издевок, но не такой поддержки. Лэйтон, который крутил романы с поразительной, небывалой легкостью, совершенно естественно, по дружбе, направо и налево, вдруг оказал мне такую поддержку, какую и не представить… Сначала много говорил. Что ничего страшного. Что все просто, главное помнить, что ты – клевый. И они – клевые. Все – клевые. Но со мной это как-то не работало. И тогда однажды он просто подложил мне спящему свою подругу. Она была почти на 10 лет старше. Стройная, стильная, панк-брюнетка с коротким каре. И там мне деваться было уже некуда.

Тэмми закусила губу. И чуть не призналась себе, что почти обнадежилась на другой ответ.

– И все… наладилось?

– Ага. Если бы. Мне после этого сильного… кхм… впечатления показалось, что я знаю Мэрит, что только ей могу довериться, а потому – что я ее люблю. Больше года я ходил за ней. Она иногда подпускала меня, но потом вновь театрально вопрошала, зачем ей малолетняя впечатлительная звезда. Она была активная, резковатая, не западала в лирику как испорченная кнопка магнитолы. В последний раз я видел ее уже когда распалась группа. Я пришел к ней – уже не звездой и не малолеткой, а она – уже живет с другим. Взрослым, решительным, властным.

– Но она же была не единственной?

– Ну парней моих по количеству побед мне уже никогда не догнать. Даже Шонни, который потом вдруг решил, что он – не такой, и прям сейчас – гостит со своим парнем у наших родителей. Так что я не особо и гнался. Было пару знакомств в последние годы. Но все евушки знакомились с парнем из тв и газет. С некоторыми были эксперименты. С другими – попытки отношений. Одна такая меня не узнала, и у нас почти случилась любовь. Но потом подоспел случайный клип по тв, и все посыпалось.

– Зачем ты рассказываешь мне все это? Ну правда, я вряд ли гожусь для таких откровений! Пойдем, я покажу тебе на чердаке все плакаты и связку журналов высотой в половину моего роста. Я – как раз из тех, кто верил в киношный идеал… И накидывал ожиданий…

– Злишься, что я разрушил твой миф?

– Нет. Я сама его раньше разрушила. – не стоит говорить ему, на сколько она, как и многие, наркоманила этой историей, и чего ей стоило выкарабкаться и выздороветь – он и сам это может понять. А она – должна об этом хорошо помнить! – Просто хочу чтоб ты понимал: я – как раз из тех визжащих девочек, что рвали тебя на части и придумывали тебя. Клонировали в своих мыслях тебя и твои подвиги. Я не злюсь, просто считаю долгом предупредить…

Неа. Опять не мигнуло предостережением, как она ни старалась. Что-что, а по фанаткам он мог защищать докторскую диссертацию,

и сейчас имел дело с кем угодно только не с таковой.

– Это не общая наша история. – увещевала она, улавливая, почему он тут, – Что бы я там ни думала и как бы ни проживала, я – была по другую сторону! Она была и моей, но через зазеркалье. Ты же видишь!

Может быть. Может. Но сейчас он не знал в своей жизни человека более подходящего, чтоб распечатать эту тайну.

– В этом и есть своя Истина. Одна и та же история для тебя была одной true story, а для меня – совсем другой. И вот… Это как соединить 2 притока в одно устье.

– Это как соединить несоединяемое. Зачем ты решил мне это рассказать? Представляешь на сколько я далека от этого сейчас?

– А почему ты побежала.

Алыверды.

– Я тебе скажу… – пропитался наглостью он.

– Не надо. Психотерапий. А то я тоже могу. Ты здесь потому что сработал инстинкт охотника?

– У меня отсутствует инстинкт охотника. Я ж говорю, не созрел. Просто ты похожа на выздоровевшую. От всего этого. А рядом с тобой, возможно, выздоровлю и я.

– Я не собираюсь спать с тобой.

– Я и не просил.

– Ну а как же… наверстывания.

– Та нет у меня такой цели.

– У всех у вас… – она припомнила студенческие годы, способы выздоравливания от парней с плакатов, – всегда есть такие цели.

«она просто не знает!» – пронеслось в голове у него, и обещание далось очень просто – вырвалось не ради чего-то, а очередным признанием… а может, призывом:

– Хочешь я пообещаю тебе. Гарантированную «чистое» время без тени сближения. Табу. Сколько ты хочешь? Неделю можешь даже не думать об этом. – с долей поистине избыточного для него вызова и бравады взял на «слабо» он… знать бы только кого… И тут же был одолен свалившейся на него откровенностью: – Мне самому сложно. Переходить эту черту. Так что вряд ли мы можем… кхм. Доставить неудобства друг другу.

– На что ты меня уговариваешь?

– На вариант продолжить общение.

– В этой комнате?

– Вообще.

* * *

И как он умудрился с таким непроницаемым лицом и беспечным тоном в прощании проскользнуть мима чужих родителей, в течение почти 4х часов не поднимавшихся в свою спальню по соседству с дочерней? Интересно, они потом озвучат ей выражение своих лиц?

Но у него не было ощущения, что он оставил кого-то разбираться с трудностями в одиночку. У него вообще не было ощущения, что кому-то что-то надо объяснять. Даже себе. Впервые в жизни.

Шагая домой по знакомому и давно отпустившему его простоватому пейзажу, он достал пейджер.

– Представляешь, я уснул. В гостях. У девушки.

– Это фиаско, братан! – ответил экран, и сквозь него просвечивала чеширская улыбка того, кто знал всё про всё, и про всех. Про него – точно. Он то знает, что нет никакой девушки… – Шонни вовремя разбудил?

– Шон… с Алексом у родителей.

Этой пары слов точно хватило, чтоб обрисовать Лэйтону весь масштаб случившегося. А через его реплику – и самому себе.

Whitesnake – Is This Love.mp3

Хантер знал за собой эту странность: он иногда…

высыпал стресс. Кто—то – запивает напряжение алкоголем, кто-то – заЕдает, заГуливает… ЗаИгрывает. А он – падал (ну ладно, непроизвольно укладывался где придется) после встреч с фанами и интервью, и даже за сценой на декорациях после шоу, не замечая, как его фоткают незнакомцы из персонала, которых неистово разгоняют друзья. Он выключался под любой грохот, в любом положении и позе, на любой поверхности. В автобусе, сидя, закутанный в капюшон и толстовку? Пфф! Он засыпал в наушниках-мониторах верхом на настраиваемых концертных колонках. Часто его находили спящим в уголке за шторой на вечеринках. Совершенно трезвого! Парни всегда знали – если Хантер запропал – ищи его в укромном уголке,

и буди. Если разбудишь. Засыпал он крепко, намертво. Иногда его приходилось караулить до поры, или даже переносить и прятать. Или отвозить домой… тело. Многие после этого думали, что у него – проблемы с алкоголем. Но многие – много что думали. Проблема была, но иного рода. У него существовала сложность… с чужими людьми. Нахватавшись чужих энергий и взглядов, отработав свою карму «дать Историю», он прятался от всех в укромное место, и в свое забытье.

В отключку. Начинаяс самого детства у него был такой дефицит личного пространства, что он научился находить свое «укроменое» – везде. И всегда полагаться на брата, который эту укромность сохранит.

Он всегда засыпал на стрессе. Когда чувствовал, что рядом – свои… Те, кто защитят, всем объяснят, разберутся. Разрулят.

И поймут. Не упрекнут. Эта его вторая, музыкальная семья стала именно такими «своими». Братья. Один – родной, остальные – настоящие.

Умный Лэйтон все сразу понял. В отличие от всех его нормальных (и ненормальных, а вторых было в разы больше) друзей, его беспробудный (в самых странных смыслах) друг – никогда не засыпал рядом со случайной любовницей (других, увы, у него пока еще не было, да и тех-то… по пальцам пересчитать). На вопрос как так – не нужно было ответа. Чужие… После – он сбегал и засыпал в такси или на ближайшей остановке общественного транспорта, предварительно сообщив, где его искать – своим. Которые ни разу не подвели. А зная, что друзья за стенкой, он засыпал с девушками… но ДО…

И сейчас Лейтон услышал ясное свидетельство, что происходит нечто… необычное.

– Ты в норме, потеряшка? – задорно спрятал вопрос за иронией идеальный старший братец для всех в округе.

– Да. Это все немного странно… – ответил повсеместный младший братик, которого непроизвольно опекали все, кто его знал. Даже люди формально гораздо младше его. Даже младший, и пожалуй, самый рассудительный в группе Мартин.

Ну а Лэйтон… Для него в его-то неполные 24 при внешности и манерах клинического балагура и классического ловеласа – было странно естественным… незаметно позаботиться обо всех. Вокруг.

Лэйтон, 7й и долгожданный ребенок своей матери от (наконец-то!) любимого с юности парня, названный обоими именами в честь красавчика отца, должен был завершить фамильный заход его матери в поисках женского счастья. Затисканный матерью, воссоединившейся с любимым, и восторженным по жизни отцом, и бесконечной вереницей старших братьев-сестер, на 4 м году жизни «100 %-младшенький» вдруг все таки становится старшим братом еще одного (не совсем запланированного) парня.

И вопреки ожиданиям принимает свою новую роль – с восторгом, уступая свое «козырное» место, и словно бы естественным ходом бытия ре-транслируя все, чем напитывался до его появления.

Да, словно пропитавшись этим светом абсолютной любви, он вдруг, отринув всякий эгоизм, принялся сиять этим, освещая все вокруг бескорыстной радостью в каждом жесте, передавая принятое и накопленное и посвящая свое существование – этой своей новой роли и этому чудесному существу, пропуская через себя, пропитываясь и напитывая все вокруг состоянием «родное!». И его восторг был подхвачен всей семьей, не взирая на неудобность сложившегося положения, даже покинутые своими отцами старшие братья.

Он возился с малышом Дэвисом с полной ответственностью, уже с 4х лет, привыкнув не делить, а принимать и отдавать самое ценное. Ласковая мать несмотря на закономерную усталость, рассказывала, что они – дар судьбы и исполнение ее мечты, а жизнерадостный улыбчивый обаяха-отец – по возвращении из рейсов баловал своих двоих малышат вниманием и воспитывал настоящими бесстрашными Викингами в сооруженных собственными руками из картонных коробок шлемах с рогами в бесконечных задорных, полных куража играх с картонными мечами.

Лишившись в 14 лет отчаянно обожаемого отца, не выдержавшего будучи простым водителем грузовика бремени такой огромной семьи и сбежавшего к новой жене и детям в семью попроще, и понимая, что 11-летнему брату досталось еще больше потрясения, и что тот еще не готов справляться, под стать ему перенаправлять лучшее полученное, еще не напитался Верой, Фокси ради близких сумел перемолоть и прогнать из сердца боль утраты и обид, и остался верен свету благодарности, которым напитывался со своего рождения. Он улыбался и светился несмотря на невзгоды, и научился делать это заразительно, находя выход из любой ситуации. Находить радостное в обычном, раскрашивать бесцветное. Выдумывать странное, заряжающее энергией и куражом. И пропускать мима печальное, не давая задерживаться внутри, вытесняемое чем-то прикольным.

Но стоило замешкаться и увлечься своими проектами, как Дэвис, затаивший крррепкую обиду на отца и начавший хулиганить словно б назло, в назидание тому, что-то доказывая, вопя об обиде, пеперешел черту и загремел в малолетку. В тюрьму. Потому что уже познакомился с запрещенными веществами и собственной неудержимой яростью напоказ, приносящей мималетное облегчение.

И тогда Лейтон понял, что нельзя «зевать». И что его главный проект – не выдумки креатива, нет. Его главный в жизни проект – это

его близкие люди. И что он – может и должен. Быть внимателен. К каждому. Неустанно изобретать альтернативы. Альтернативы – орпасным способам выжить его любимого братца.

Уже в школе он, стремясь взять на поруки непутевого Дэви, словно по-инерции, а потом – по-привычке стал ведущим, «локомотивом», «буксиром» и для многих друзей – все время что-то организовывал, придумывал, чтоб каждого отвлечь от грустных беспомощных мыслей об их убогом существовании в скромном пригороде, о бесперспективности и том, что ноет у каждого внутри. Лекарями стали брейкданс, организация с нуля школьного радио, уличное красочное граффити. Пирсинг. Выдумывание модных шмоток из обычных, кромсание джинсов, паяние креативных аксессуаров из гаражного мусора. И самовыражение для само-наполнения – безобидное привлечение и удержание внимания – девчонок… и всех-всех-всех. В творческой коллаборации то с одним то с другим единомышленником. Его энергии и воображению, умению изобретать и удивлять, а еще – объединять – не было предела. И это было чем-то таким естественным, пропитавшим его с детства. Так Лэйтон, пред-младший в огромной семье, вдруг стал заслуженным старшим братиком для половины школы и своих друзей. Он оказался заразителен не только в творческом кураже. Но и в объединении людей на общих идеях, пробуждении скрытого потенциала. Он почти в каждом встречном видел…

брата. Даже когда тот «встречный» – не на шутку «гнал». Он умел обратить в эту веру любого. Харизматичный и легкий, задорный и разговорчивый, находчивый и доступный, лишь подойдя, приобняв и решительно подтянув незнакомца за шею, и экспрессивно изложив ему пару тезисов, он отходил от недавнего оппонента уже родным человеком – понятным и манящим своей огненной энергией. Любой, кто когда-либо общался с Лэйтоном, мог сказать о нем бесконечно много, но главное оставалось непроизнесенным вслух. И оно звучало бы одним сентиментальным для их непростых районов словом: теплый. Обволакивающий. Заряжающий. Свой.

Хантер тоже оказался 5 м и младшим в своей семье. И подобно Лэйтону, его пред-младший, 4й с разницей в 2 года, Шонни – послушный, покладистый и славный, любимчик матери после 3х сестер, тоже принял младшего с распростертой душой и опекал как мог. А может, отчасти и на примере друга. Но если Шон был долгожданным сыном после 3х дочек, то Хантер родился только из-за строгости и набожности матери, идеологической противницы принятия радикальных мер. Его не планировали, и все, кто был действительно рад его появлению – это был Шон. И единственный, кто его потом замечал.

А потом Лэйтон обратил в братьев по вере в Искусство – в свою веру: что все будет хорошо. Если все – вместе, и тренят вместо того чтоб нудить. Итог легко было измерить теперь в цифрах международного масштаба, поставивших рекорды и создавших свою легенду.

С тех пор все, кто знали Лэйтона, усвоили: если поверишь – все возможно. Ну и схватили еще парочку его проповеднических истин, которым учиться можно было бесконечно, пока рядом – Мэнтор всеобъемлющей простоты и щедрости бытия.

Не удивительно, что ему – первому летели самые странные мысли и самые интересные новости ото всех знакомых в округе. Которые всегда принимались как нечто первоочередное.

– Прилетаю завтра, увидимся.

– Жду тебя, бро!

– А кто она?

– Сам еще не знаю. Почти не знакомы.

– Кхм. Ладно, разберемся.

* * *

Хантер шагал по улице, никем не узнанный без загеленной челки и выбритых висков, кутался в свою неброскую ветровку. Озирался по сторонам, ощущая невесомость. Поразительную легкость в мыслях, точнее – их полное отсутствие. Пространство словно приняло его. Всегда погруженный в себя, в свои переживания, чувствуя мембрану между внутренней переполненностью, неясностью, и чем-то там снаружи, он часто вспоминал слова умного Лэйтона – оглянись! Переведи фокус со внутреннего на внешнее! Заметь, что вокруг! Умей становиться тем, что тебя окружает! Растворись!

Да ужжж, Лэйтон всегда был мастером философствований и интервью, он может говорить безостановочно, и это всегда будет интересно и по делу, без повторений! Просто кивай. Не устанешь.

Вокруг сейчас был ветер и солнце, потом опустились стремительные сумерки. Отеческий дом, полный родни – сестер и теток, и их спутников. Новорожденная дочь сестренки Дениз – все так же голосила. Так, что ее слышно в любом уголке дома. Ну и что, что они с братом купили родителям другой дом, и дали им денег на ремонт этого? Ничего не поменялось. И они с бртом больше ничего не спрашивали. Куда ушли деньги. Больше не предлагали, и у них уже почти не просили. По крайней мере, на дом.

Сейчас вокруг сновали люди, которым он привык улыбаться с детства, но редко успевал приглядеться. Как и они к нему. Он всегда был неловким и слегка чуднЫм – он видел себя словно б со стороны чужими глазами, и ничего не мог с этим поделать. Но родня привыкла это великодушно не замечать. Даже став звездой, кумиром и примером, он стал для них кем-то вроде постера. Лишь бы под ногами не мешался. Когда-то он рад был смыться отсюда на все 4 стороны. Всерьез и на долго.

Сегодня он попробовал претвориться невидимкой – остановился где-то в дверном проеме гостиной, и впитывал в себя все, что вокруг. И его вдруг заметили, и позвали к себе. Не Шон, который всегда делал это,

а все остальные.

А фоном в голове – тру-ля-ляяя…. Парам-пам-пам. В гораздо больших масштабах, чем когда он был признанным музыкантам.

* * *

Следующим утром он сидел за тем же столом, напротив мистера Дугласа Мэйнсворда. А миссис Менсворд любезно впустила его в дом.

И никто ничего не спросил. По крайней мере, вслух.

2. Гость наизнанку

В тот день он рассмотрел подушку, наполовину свежевышитую бисером, и прокатился в кресле-качалке. Этот процесс растянулся часов на 5 с самого утра. На следующий – повалялись в лежаке на солнышке во дворе в мини саду. И был представлен любопытствующей Миссис Бишоп.

* * *

Cyndi Lauper – True colors.mp3

Да, теперь он появлялся здесь – вдруг, как ни в чем не бывало. Появлялся не событием, а какой-то мималетностью, как моросящий дождик. Ходил за ней, как несмышленый домашний питомец, порывался помогать – то прибираться, то готовить, то приводить в порядок сад, не боясь испачкать руки. И это – вот этот изнеженный пафосный Избранный? И ведь даже умудрялся прикладываться к совершенно неподходящим ему занятиям – с пользой!

Да, она разглядывала, изучала его, но как-то очень спокойно, почти академично. Каким вкусным всегда казался этот рот. Замечала ли она раньше, что этот пышный мягкий изгиб губ – такой нервный. Все его поведение выдавало в нем какую-то хрупкость, и она отнеслась к его уязвимости – бережно, отгородив его. От оценок.

Тэмми каким-то чудом удалось поймать и сохранить в себе то состояние полной медитации рядом с этим человеком, густого светлого прохладного тумана в ощущениях, когда дальше вытянутой руки – не видно. Так – и с будущим. Она приглядывала за ним, как за ребенком – то расшалившимся, то чересчур застенчивым, стесняющимся каждого шага, то скучающим и развлекающим себя как умеет. Такой, на своей волне. Он мог нести чепуху, рассказывать о каких-то людях и воспоминаниях, довольно сумбурно или монотонно. И он то и дело оказывался рядом.

Тэмми даже не поняла, как он вдруг перестал оказываться НЕ рядом. По крайней мере тогда, когда должен был. На 3ю или 4ю ночь они переночевали вместе. Не в ее комнате – нет, а в гостевой мансарде – комнатке-чердаке со скошенным потолком, и форточкой с видом на небо. Там, в гостевой, у них был широкий низкий диван, и тв. Там, по идее, оставили зазевавшегося гостя (да, родители проявляли чудеса такта и выдержки, не напоминая, что отчий дом гостя – в пешей доступности), но как-то в тягучем вечере под незатейливый треп они не разобрались – кто из них тут гость.

Проснувшись в сумерках, Тэмми вдруг опомнилась: она спит рядом с парнем. С парнем мечты. По идее.

Оба одеты.

И ей – так спокойно, словно рядом – двоюродный брат.

Под эту мысль она задремала, и очнулась от легкого, едва уловимого движения или звука. Приоткрыла глаз. И увидела, как он по-апполонски возвышается над низким диваном, как ночной тусклый свет из форточки огибает его задумчивый живописный силуэт.

Он тихонько открыл на проветривание форточку, стянул майку, потом штаны. Развесил на стуле. Машинально. Естественность его движений, угадывающаяся в ночных красках, украсила бы своим образом любой лирический художественный видеоряд. Эту красоту нужно преобразовывать в искусство и теражировать в массы – подумалось ей очевидное сквозь сон…

Но он и не подумал затягивать момент. Прополз мима и снова рухнул рядом – в полном энерго-эконом-режиме.

И ничего. Так доспали до утра. А утром даже не потребовалось объяснений его раздетости. Она воспринялась чем-то таким, типа его бесконечной и не слишком занимательной (судя по ее реакции) чепухи. Кивнула, и поплелась заниматься своими делами.

Она позволила себе лишь отметить, что фигура-то – все та-же. Выше пояса эту фигуру мысленно ощупало несколько стран. Ниже пояса, судя по свидетельствам, видел вообще мало кто. Но она поставила перед собой такое прочное огнеупорное непроницаемое стекло… Или – просто тв-экран? Когда картинка, которую видишь, давно утратили свою точку актуальности. Можно воспринимать информацию, кивать, реагировать, но уж никак не строить полноценный диалог.

И хоть она мысленно отметила про себя, что он – во все той же форме, которая останавливала дыхание целых залов, целых континентов, но тянуть к этому богатству ручки… ее как-то не подмывало. Она кивала мысленно, но все это казалось слишком далеко и воображаемо, чтоб реально реагировать. Полюбоваться если только.

И вообще, все это походила на сон. И она в любой момент готова была проснуться.

Кстати, он больше не засыпал тут у нее так крепко днем, как в первый раз.

* * *

А Хантер нашел себе

дом. Семью – не больно то дружелюбней и внимательней его собственной. Но зато как в музыкальной семье – с него тут никто много не спрашивал.

А девушка? А что девушка? А девушка ли?

Ему нравилось смотреть на нее, наблюдать без помех, как героиню в комиксе,

а большего от него не требовалось. И его это вполне устраивало.

Полностью лишенный охотнических инстинктов, он сам не знал, что за рефлекс сработал у него тогда. И откуда у него взялось столько наглости, чтоб настаивать?

Но результатом он остался доволен. Её родители регулярно открывали ему дверь в любое время, и впускали, были любезны, немногословны, и старались особо не вмешиваться. А девушка с ним болтала. Не очень много. И не слишком старательно. Почти не смотрела на него, иногда прикидывалась глухонемой, то рассаживая цветочки, то начищая овощей на рагу, но, может, поэтому болтать с ней можно было обо всем.

Даже о ерунде. И делать ерунду – например его странные привычки что-то теребить, она не пыталась его одергивать, как мама. Или тетки и сестры. В какой-то момент он переставал следить за собой, и нес все, что в голову взбредет. Порой ему казалось, что она его реально не слушает,

и может, так даже лучше.

Так завелось в его музыкальной семье. Каждый мог быть придурком на столько, на сколько умеет. «Фокси» Лэйтон мог чудить, хулиганить шуточками разной степени безобидности или безумности, и заворачивать философий без умолку и без перерыва на обед; «мелкий» – Мартин – умничать-зандствовать не по возрасту и все упорядочивать и прибирать, даже чужое. «Спортсмен» Круз – мог беспрепятственно ходить в трусах и крутить брейк в любом неподходящем месте, цепляясь конечностями за стулья и изображая орангутанга, а еще – все время говорить о маме, или с нею,

а братик Шонни – молчать часами. Пронзительно наблюдать, не давая оценок. А потом завести себе парня.

«Супермен» Хантер мог «дергаться» и суетиться сколько ему влезет, «западать», что-то грызть, отвечать слишком громко, ржать сам себе когда никто не шутил, даже теребить подошву обуви руками, если ему захочется, задрав ноги на диван. Их творческий «папашка» Тони мог быть толстым и анормально добрым, а его саунд-помощник Гарри – клиническим занудой. Даже секьюрити не подвергались абструкции за странные кулинарные пристрастия или легкую степень панибраства, к которой против всяких правил старательно приучал их Лейтон, всех стремясь вовлечь в свое братство.

А еще с ними иногда ездил младший братец Лэйтона – просто заноза в заднице.