Цвет тишины

Неделю он провалялся в реанимации в коме, еще две – в палате под капельницей. Его допрашивала полиция. Он молчал и только говорил, что споткнулся и упал. К нему приехали воспитатели из интерната. Он слышал, как они говорили вполголоса в коридоре.

А потом его перевели в другой интернат. В дом, похожий на ракушку.

***

После попытки побега сидеть вот так на курсах было странно. Еще вчера Тахти плыл прочь из этих мест, наплевав на все, в кубрике, на рыбацкой лодке, надеясь, что его не заметят. И тогда он бы оказался – где? Где угодно, но только не здесь. Вчера он был преступником, нелегально забрался в лодку, притворился тенью. Он был кем угодно, но только не примерным учеником. Мир вибрировал, словно перетянутая струна. Все крайние состояния похожи. Он словно плыл умирать.

Таких сочных, пересыщенных красок он давно не видел. Той ночью, разве что. Когда убегал от Соуров. Хотя он мало что запомнил. А потом вообще была вязкая пелена размазанных дней, похожих, невнятных, бормочущих дней, в которых он был вялой, заторможенной тенью. Такого количества пластырей на предплечьях он не помнил со времен старой школы, со времен реанимации.

Поэтому теперь сидеть вот так в аудитории, среди этих идеальных, чистых, лоснящихся ребят, изображать примерного ученика, обеспокоенного своим будущим, казалось нелепым и сюрреалистичным. Тахти словно попал в чужую сказку, будто кто-то написал дурацкий, глупый кроссовер, запихнул его в чужой, двумерный мир с восьмибитной графикой.

– Тахти, ты успеваешь записывать?

Это Аату. Тахти ничего не записывал, и он заметил.

– Да, все в порядке.

Тахти говорил с ужасным акцентом. Но Аату каким-то образом разбирал его слова. Он улыбнулся принужденной улыбкой уставшего учителя.

– Записывай, пожалуйста. Тебе понадобится этот конспект.

– Я записываю, – соврал Тахти и сделал вид, что карябает буквы в тетради.

Через пустой стул от него сидел Сати, парень в браслетах до локтей. Они бряцали, когда он двигал рукой. Он посмотрел на Тахти – цепкий взгляд из-под пышных бесцветных бровей. Улыбнулся. Тахти пожал плечами.

Сати повернул к нему свою тетрадь, и оказалось, что вместо записей там были кривенькие рисунки и попытки не то граффити, не то каллиграфии. Тахти улыбнулся в ответ и кивнул, мол, понимаю.

В перерыве Тахти перегнулся через пустой стул.

– Можно посмотреть?

– Что? – Сати обернулся, смотрел теперь на него, и Тахти только сейчас заметил тонкий шрам на щеке. И несколько покрупнее – на руках. Он не понял, что сказал Тахти. Конечно, не понял.

– Можно, я посмотрю? – Тахти указал на тетрадь.

– А, посмотреть? Конечно. Хотя, блин. Тут ничего особенного.

Он позволил Тахти выудить тетрадь из-под его руки. Ручкой, мимо клеточек он пробовал разные шрифты. Писал слова, декорировал буквы завитушками и тенями, делал их то тощими, то тонкими, то кривыми. Они то шагали строем, то жались друг другу, словно пытались согреться, то толкались, словно на странице им было тесно, то держались чопорно, стояли навытяжку, будто старались произвести друг на друга впечатление. Чернила в ручке оказались зелеными. Яркими, насыщенными зелеными. От такого количества зелени рябило в глазах.

Сати носил черные толстовки и свитеры и увешивал руки браслестами. До локтей. Фенечки, кожа, шнур, низанные бусины. Тахти чаще видел такое на девчонках. На юге многие носили фенечки из ниток и ракушек, их еще продавали на набережной туристам. Парни не носили такое. Но Сати – ему это шло. Бывают такие люди, которые создают вокруг себя некую атмосферу, флер, частоту – они словно срастаются с созданным образом, что невозможно представить их отдельно, голыми, без всего этого маскарада. Вот Сати был как раз такой. Неотделимый от своих побрякушек.

– Мне нравятся вот эти, – Тахти указал на буквы, которые жались друг к другу, – кажется, что им холодно.

– Ты так думаешь? – Сати вскинул брови, и на лбу прорисовалась горизонтальная полоска.

– Да, прикольно. Но вообще они все прикольные.

– Не ожидал такое услышать, – он пожал плечами и закрыл тетрадь. – Ты куришь? Пойдем, покурим?

– Не успеем.

– Успеем.

И они пошли курить. Сигарет у Тахти не было, Сати угостил его своими. Тахти курил раньше, и дома на юге, и потом, уже у Соуров, – в новой школе, где они забирались на верхний этаж, прогуливали, сидя на лестнице, или – если удавалось – вылезали на крышу. Там пахло битумом и льдом, Тахти замерзал в одной рубашке буквально за минуту, и пальцы еле удерживали сигарету, но в этом абсурде пряталась особенное, сладостное неподчинение правилам, липкое удовольствие на грани фола, связь с другими, пусть и едва ощутимая. Он радовался уже тому, что кто-то звал его с собой, и пошел бы куда угодно, наверное – и на крышу, и в подворотни, лишь бы не быть одному, лишь бы не возвращаться домой, к пьяным недовольным опекунам. У которых, к тому же, есть в доме оружие. Не в запертом сейфе. Не отдельно от патронов. Просто пистолет на полочке в серванте. Заряженный. Боевыми.

Сати смотрел на Тахти с дружелюбным интересом, со спокойной, примирительной улыбкой. В его взгляде, в разлете бровей, в жестах была уверенность, заземленность – и притом еще что-то бесовское, неконтролируемое, как наспех сконструированная бомба – с не вполне исправным детонатором. Тахти никак не мог определить, откуда взялось это ощущение, но позже оно повторялось в его присутствии, и чем больше он узнавал Сати, тем отчетливее ощущалась тонкая, непрочная грань между спокойствием и срывом. Но тогда еще Тахти до конца не осознавал, что это на самом деле значит.

Тахти сделал затяжку и с непривычки закашлялся.

– Прости, я не предупредил. Я курю крепкие.

– Я уже понял.

– Я давно курю.

– А я просто давно не курил.

Тахти нравилось вот так стоять с ним рядом, в наброшенных на плечи куртках, курить крепкие сигареты, от которых драло в горле и кружилась голова. Сати сминал сигарету в узловатых пальцах. На правой руке он носил тонкое кольцо без украшений. Теперь, когда в лицо дул ветер, теребил волосы, Тахти заметил и серьги в ушах. Простые колечки. В левом ухе два, в правом – одно.

– Оставить тебе пачку? – спросил он.

– Что? А, нет, не надо. Спасибо.

– Возьми, правда. У меня наверху еще есть.

– Я…

Тахти хотел сказать, что купит сам, но денег у него не было, от слова «совсем», так что купить он не мог ничего. Вообще. Сигги наверняка просто забыл. Но напоминать ему Тахти не собирался. А может, это Нана ему сказала не давать ему денег, чтобы он не купил на них наркотики. Тахти не употреблял наркотики. Гребаный сэндвич в столовке и пачку сигарет можно ему было купить?

Ему начисляли небольшую пенсию, на счет в банке, которым он не мог воспользоваться до совершеннолетия без письменного разрешения опекуна. Нана как-то объясняла, что лучше этим деньгам скопиться, на первое время. Например, на покупку той же мебели в новое жилье. А пока они с Сигги обеспечат его всем необходимым.

Вещами и едой они его, конечно, обеспечивали, базара нет. Но денег на руки не давали.

Сати сунул ему в руку пачку и зажигалку. Мягкая красная пачка, полная примерно на половину. Черная зажигалка с зазубринами на боку. Такие остаются, если открывать зажигалкой пивные бутылки.

– Спасибо.

Они вернулись в корпус, шли по лестнице, оставляя за собой шлейф табачного запаха. От этого щемило где-то в пояснице. Простая история, ничего особенного. Просто двое парней вышли покурить. Но сейчас, сегодня, для Тахти они были заговорщиками, плохими парнями, брошенными на улице. Мир против них, их двое, и кое-как они держатся. Только позже Тахти узнает, как близко от правды все было. И одновременно – как далеко.

– Ты из другого штата, да? – спросил Сати в коридоре.

– Да, из Ла’a.

– Круто.

– Ага.

– Это же вроде далеко, да?

– Очень. Иногда мне кажется, что вообще на другой планете.

Сати подождал его на лестнице, и дальше они пошли рядом.

– Давно ты здесь?

– С весны, – сказал Тахти. – Но я жил в приемной семье.

– А сейчас?

– Ну, сейчас тоже, но сейчас все по-другому.

– Понимаю.

И Сати кивнул так, будто действительно знал, понимал, каково это. Они вернулись в аудиторию, сели на свои места.

– Сразу видно, кто ходил курить, – сказал Аату как бы между прочим. – По мокрым следам на полу.

Сати посмотрел на него резким, упрямым взглядом. А Тахти притворился, что не понял. Быть иностранцем – это иногда удобно. Аату указал на свободный стул около Сати.

– Сати, а где Киану?

Сати вздрогнул и отвел взгляд.

В тот день Тахти еще не знал о произошедшей катастрофе. О том, какую роль сыграл в ней Сати. И не знал, что круги по воде все еще идут.

***

Помимо кирхи в городе еще был госпиталь. В этом госпитале работал Теодор. На работе его называли доктор Хофнер или просто доктор, но друзья называли его Тео. Тео был хирургом и сегодня дежурил. Тот день был сумбурный, они носились, не присев. Человек, которого Теодор ждал с самого утра, называл его Тео. Теодор нервничал. Человек обещал прийти после важной встречи – сегодня он встречался с отцом. Тео знал, какие у них отношения. И поэтому нервничал все больше с каждым часом.

Тео крутил в голове всю длинную историю, связанную с этим человеком. Из случая из практики она уже превратилась в случай из жизни. Он не знал, когда точно придет человек, и гадал, когда бы его лучше словить, спросить, как все прошло. Решил, в обед, потом обед не состоялся, поесть так и не получилось. А потом Тео увидел его в коридоре. Он сидел, сгорбившись, уронив голову на руки, сжавшись, будто ему было ужасно холодно.

Тео забрал его в кабинет, хотя вообще не представлял, чем его занять. Одно было очевидно: все прошло плохо. Тео видел его родителей. Всего один раз, но ему хватило. Конечно, в этот раз при беседе он не присутствовал и не слышал, что они ему наговорили, но было ясно – ничего хорошего. Тео отправил его к своей медсестре, попросил ее обновить данные, которые ему не были нужны. Рост, вес, давление, уровень сахара. Сейчас ничего из этого уже не имело значения. Но его нужно было отвлечь. Хоть чем-то занять. И это было единственным, что пришло Тео в голову.

Там он так и сидел, когда Тео, наконец, освободился и заглянул. Сидел на смотровом столе, свесив ноги. Рассматривал собственные колени. Как всегда, во всем черном. Как всегда, в своем огромном свитере с непомерно длинными рукавами. Тео забрался на стол, сел с ним рядом.

– Как ты?

– Нормально.

Человек в черном не смотрел на него. Ему нужно было сказать что-то еще, и он не решался. Тео видел это, уже научился замечать за ним. Затянувшееся молчание. То, как он прятал глаза. Сейчас его волосы были собраны в низкий хвост на затылке, а то он бы мял в руках прядь. Тео не торопил его. Ждал.

– Меня выгнали из дома, – сказал человек в черном.

И улыбнулся. Его улыбка была такая теплая. А в глазах накопилось столько тоски, что ее количество было едва совместимо с жизнью. С учетом причины, по которой его в экстренном порядке поместили в лечебное заведение, это уже не была фигура речи. Каждый раз, когда Тео видел вот эту улыбку, у него внутри что-то обрывалось.

Тео не было жаль его. Он видел этого человека каждый день с того момента, как его привезли на скорой. Тео видел, как он старался, даже когда сил совсем не было. Парень был что надо. Сильный парень. Жалость – ужасное чувство. Жалость убивает. Вот его родителей Тео было жаль. Жаль, что они не хотели видеть, какой у них замечательный сын.

Меня выгнали из дома, сказал он. И улыбнулся. Нашел в себе силы улыбнуться. Такой теплой, такой обаятельной, такой невыносимо грустной улыбкой.

Если бы Тео только знал, если бы он знал, как его защитить. Тогда, сейчас. Потом.

Вечером Тео сдаст смену, и они пойдут гулять по городу. Освещенный бульвар, кафе. Они ходили этим маршрутом уже множество раз, и сейчас пойдут так снова. Потом они зайдут в кафе и сядут за столик в уголке, у окна.

– Я так и останусь жить в интернате, – скажет человек в черном.

Тео будет пить чай с бергамотом, человек в черном – черный кофе без сахара.

– Отец считает, так лучше, – скажет человек в черном.

Лучше для кого? – чуть не спросит Тео.

Сердце будет разрываться на части. Он повидал в своей практике и последствия аварий, и несчастные случаи, и драки, и попытки суицида. Он научился выключать сочувствие. Но каждый раз, глядя на этого парня, сердце его будет разрываться на части.

Позже Тео будет спрашивать себя: если бы он знал заранее, что бы он мог сделать? Если бы он спросил, в самый первый раз, в этот раз, в любой другой раз – смог бы он защитить его? Если бы знал в тот вечер в кафе, что случится через три года, в ту страшную ночь в контейнере для грузоперевозок – что бы он сделал? Смог бы помочь? Что мы можем сделать для тех, кому нужна наша помощь?

Никогда не отпускай его руку, скажет он себе через три года. Но будет слишком поздно. Он отпустит. И будет винить себя потом всю свою жизнь.

***

Иногда перемены такие плавные, что мы их не замечаем. А иногда их вовсе нет. Одиннадцать месяцев из двенадцати погода здесь меняется в пределах «грязь подсохла» и «грязь подмерзла», так что можно смело сказать, что она не меняется.

С погодой здесь Тахти никак не удавалось подружиться. Возможно, тому виной привычный ему жаркий южный климат. Если солнце в его родном городе пряталось за тучу, местные жители воспринимали это как личное оскорбление. А когда начинался сезон дождей, звонили своим психотерапевтам и жаловались на депрессию. Здесь же, в шхерах, таинственный желтый шар в небе был способен перепугать местных жителей до икоты.

Возможно, причиной было купание в ледяной воде тремя днями ранее. Море хоть и не бывает здесь заковано в лед, но и прогреваться не спешит. Летом прогревается градусов до тринадцати, а если прогревается до пятнадцати, то люди бросают работу, запрыгивают в плавки и тусуются на пляже до первой тучи. То есть минут пятнадцать.

А может, причиной было то, что на улице лежал снег, а Тахти так и ходил в летних джинсах и тоненьких свитерах. Что бы ни было причиной, результат был один: он простыл. И теперь сидел с градусником под мышкой в кабинете врача по имени Вилле Виртанен.

– Скажи, что у тебя есть из теплой одежды? – спросил Вилле.

– Камики. Парка. Два свитера, – перечислил Тахти.

– Вот такие?

Врач показал на лопапейсу, которая висела на спинке его стула.

– Вот такие, – Тахти оттянул свой свитер.

Одна бровь Вилле взлетела вверх, вторая осталась на месте.

– Это шутка?

– Я не ношу шерсть. Она чешучая, – он увидел то же непонимание, что видел у Сигги. – У меня аллергия.

– Даже на альпаку?

– В первую очередь.

Телефон Вилле Тахти дал Аату. Тахти не пришел на курсы, и Аату позвонил спросить, что случилось. Тахти даже объяснять было не надо, все было слышно по голосу. Вот тогда Аату и дал ему номер врача. Тахти позвонил. И теперь сидел у него в кабинете.

После того, как Сигги все же запихнул Тахти в ту лопапейсу, Тахти в кровь расчесал себе спину. На этом эксперименты с шерстью закончились. Тахти снова влез в свои два тонких хлопковых джемпера. Но северу это не понравилось, и он подкинул Тахти простуду.

– Давай сюда градусник, – сказал Вилле.

Тахти вынул градусник, и врач выхватил его раньше, чем он успел посмотреть показания.

– Ну конечно, – сказал Вилле.

– Чего?

– Одеваться надо, чего!

Вилле встал и пошел по кабинету. Он чем-то шуршал и гремел, но из-за ширмы Тахти не было его видно. Он так и сидел на кушетке. Градусник врач сбил, и Тахти так и не выяснил, чего он там намерял, но и без градусника было понятно, что у него температура.

Когда он только прилетел на север, то тоже простудился. В Ла’a было плюс тридцать пять. Он сел в самолет в шортах и футболке-поло. И кедах на тонкие короткие носки. И еще в солнечных очках на макушке. На севере было минус три. Стояла ранняя осень. В аэропорту на него смотрели очень странно. Но он понял почему, только когда вышел в зал. Люди в пальто и свитерах, люди в перчатках и шапках.

Люди с его рейса доставали из сумок пальто. У него в рюкзаке были джемперы, джинсы и ветровка. Он переоделся в туалете. Длинные джинсы из тонкой смесовой ткани, нити хлопка и нити бамбука пятьдесят на пятьдесят, чтобы было не жарко. Поверх поло – тонкий хлопковый свитер. Поверх него ветровка. Так даже в плюс было бы холодно. На улице был минус. Его встретили люди в стеганых полупальто. Никакой печки в машине не было. Пока они ехали, он так замерз, что еле вышел из машины. И началось – простуды, ангины, отиты.

Из теплых вещей потом появилась только флиска. Но Тахти не планировал побег. Он так боялся, что они сломают дверь, пристрелят, что вообще не соображал, что делал. Тогда, после драки, когда его опять побили, когда пуля ударила в стену рядом с головой, он убежал наверх и заперся в спальне. Они ломали дверь. Когда он вылезал на крышу той ночью, в рюкзаке оказалось только то, что он смог найти за пару минут. Про флиску он тогда даже не вспомнил. Никто бы не вспомнил.

Вилле вернулся с белым свертком в руках.

– Хлопок носишь?

– Да.

Свертком оказалась толстовка с капюшоном. На груди эмблема – две змеи, оплетающие чашу. Эмблема госпиталя.

– Надень. Будет великовата, конечно, но зато тепло.

– У меня нет денег.

– А кто говорил про деньги?

Тахти надел толстовку. Она была велика ему размера на три. Но это все равно что нырнуть в кокон из пледов. Это тепло.

– Спасибо.

– Тебе ни в коем случае нельзя переохлаждаться.

– Я уже понял.

Простуды, ангины, отиты. До переезда Тахти вообще не знал, что это такое. Но стоило Тахти приехать на север, как он тут же показал свои клыки. Тут же напал. Здесь Тахти чаще болел, чем был здоров. Но это было только начало приключений, которые он найдет себе на пятую точку в городе под названием Лумиукко.

///

Дом был закручен спиралью. Лестница ввинчивалась вверх, деля пространство на дробные вертикальные секции. На полу первого этажа кто-то выложил плиткой пруд с рыбами кои. Белый северный свет слабо проникал через узкие витражные стекла. Когда стоишь в центре холла, кажется, что стоишь на дне океана. Это было первое ощущение, когда он вошел. Это первое, что он вспоминал потом, когда он вспоминал об этом доме: пруд с рыбками кои и лестница.

Пахло старым деревом и плесневым, закисшим временем. Рассохшиеся ступени были накрыты сверху истертой ковровой дорожкой – помесь нуара, готики и декаданса. Где-то в доме скрипели двери, стонал ветер, шуршали занавески. Дом словно затягивал в себя воздух. Дом словно дышал, словно был живой.

В кладовой было тесно. Полки и шкафы громоздились до самого потолка, заставленные коробками, свертками и пакетами. На него завели отдельную карточку. Спросили его полное имя, дату рождения, возраст вплоть до месяца, рост, вес и группу крови. Какое отношение группа крови имеет к его размеру одежды, осталось неясно.

Завсклад долго шуршала и гремела в подсобке, пока он мялся у двери. Лампочка накаливания в бледном плафоне над головой гудела монотонно, как сонная осенняя муха. На полу лежал линолеум, истертый до однородного белесого цвета, в рваных шрамах от постоянных перемещений грузовой тележки. На стуле висела вязаная крючком шерстяная шаль, на гвозде на стенке стеллажа – замызганная телогрейка.

– Подушка есть? – крикнула завсклад из подсобки.

Ему потребовалось несколько секунд, чтобы осознать, что к нему обращаются.

– Что? – хрипло, почти беззвучно переспросил он.

– Я говорю, подушка есть у тебя? – завсклад показалась в дверном проеме с пакетом в руках.

– Подушка? – он смотрел на пакет. Какая подушка? – Я…не понимаю. С собой? Нет.

– Не слышу ничего. Говори громче! Есть подушка? Нет?

А он не мог говорить громче. Он вообще толком не мог говорить, три дня назад он сорвал голос. Он покачал головой.

– Нет.

– Так, понятно, – завсклад достала из пакета сверток серого цвета, кинула его на стол. – Я, конечно, поищу, но не обещаю!

На этажах пол был застелен паркетом. Дерево в трещинах и изломах, рисунок елочкой, самый простой. Коридор уходил вглубь и загибался внутрь. На стенах в рамочках висели пейзажи, собранные из склеенных пазлов. В общей зале перед парой потрепанных гобеленовых диванов гудет телевизор. Стулья с тканевыми сидушками стояли, придвинутые к столу, у окна. Пахло цианоакриллатом и освежителем воздуха. На диване сидели ребята и играли в карты. Телевизор бубнил фоном вхолостую.

Ему показали его кровать в общей спальне и оставили одного. Еще одна общая спальня, еще один интернат. Так парень по имени Сати Сьёгрен оказался в доме, похожем на ракушку. Он думал, все будет как всегда. Но в этот раз ошибся. И ошибся очень сильно.

***

Сати ждал его на автобусной остановке. Так они договорились. Город состоял из одинаковых серых домов и одинаковых серых улиц, а у Тахти обнаружился новый талант – теряться. Хоть с картой, хоть без карты. Он мог ходить одной и той же дорогой несколько раз, и каждый раз выходить куда-нибудь – не туда. Поэтому Сати стал встречать его на автобусной остановке. Чтобы не искать потом по всему городу.

Они зашли в облезлый серый супермаркет на пересечении серой улицы и серой улицы. Тахти попытался найти название улицы или номер дома, но не нашел. У этого города тоже был свой талант: таблички с номерами домов и названиями улиц в нем не задерживались. Кто-то говорил, что местные жители разносят их по домам в качестве сувениров. Слухи эти не подтвердились, но и крыть было нечем: дома стояли без опознавательных знаков. Местные прекрасно ориентировались и так. А вот людям вроде Тахти такой расклад ничуть не помогал.

В супермаркете Сати купил блок сигарет. Те же красные, в мягкой пачке. Тахти просто зашел с ним внутрь – и просто вышел. Денег у него так и не было. Когда они вышли, Сати открыл упаковку и протянул Тахти две пачки.

– Зачем? – спросил Тахти.

– Бери.

– У меня нет денег.

– Вот поэтому и говорю. Бери.

Тахти взял у него сигареты. Хотел поблагодарить, но Сати уже шагал впереди. Как будто так и должно быть. А может, и должно. С Хансом они ведь тоже делили все, от сигарет до футболок. Разве не так поступают друзья?

Тахти посмотрел в спину Сати.

Друзья?

Кажется, он обрел в этом ледяном мире своего первого друга. Как это случилось? Он не заметил. Никогда не замечаешь. Просто в один момент понимаешь, что ты не один.

***

Одним вечером парень собирал вещи в рюкзак. Он надеялся, что убежит, наконец, прочь от прошлого. Если бы он знал, что идет навстречу собственной тьме, собственному прошлому – что бы он сделал? Сделал ли он хоть что-нибудь иначе?

Одним вечером девушка шла по набережной к подруге в гости. В тот вечер она встретит человека, и эта встреча перетряхнет все внутри ее мира. Если бы она могла, пошла бы она другой дорогой?

Девушка будет ждать в гости подругу, а она придет не одна. Они не будут спать до утра, и они обе узнают то, о чем уже много лет не говорили вслух.

***

Тахти иногда казалось, что кроме курсов в его жизни ничего и нет. Он цеплялся за них как за якорь, потому что иногда нужно зацепиться хоть за какой-нибудь якорь, хоть за соломинку, чтобы не снесло.

Сати разговаривал с кем-то, кого Тахти видел впервые. Длинные распущенные волосы, цвета молока, на прямой пробор. Черный свитер, черные джинсы, черные ботинки. Из-за длинных волос Тахти подумал сначала, что это девчонка. Но оказалось, что это парень. Тонкие черты лица, бессонные круги под глазами.

– Знакомьтесь, это Тахти, это Киану, – представил их Сати.

Киану протянул ему руку, Тахти ее пожал. Хватка у парня была слабее, чем у Сати. Свитер был ему велик, рукава доходили до самых пальцев.

– Чего я пропустил? – спросил Киану.

– Ничего важного, – Сати пожал плечами. – Аату долго и нудно рассказывал про систему образования.

– Ты записывал?

– Нет.

Киану повернулся к Тахти.

– Ты записывал?

У него был хрипловатый, севший голос, словно он много часов провел на морозе. Или курил много и давно. Тахти покачал головой.

– Нет.

Сати пояснил:

– Тахти самого не было, Ки.

– Извини, – сказал Киану.

– Это ты извини, – сказал Тахти.

Произношение у Киану было чистым, хотя голос был тихим. Тахти понимал и его, и Сати. Было сложно, но их он понимал.

– Го покурим, – сказал Сати. – Времени еще вагон.

///

В доме-ракушке Сати быстро станет предметом интереса. Будут исчезать его кружки. Ботинки окажутся приклеенными к полу. Мокрая одежда за ночь примерзнет к окну. Он это все уже проходил. Нужно только прийти в спальню ночью и предупредить. После этого им надоест.