За холмом

– Нет, расскажи сначала про овцу! – заупрямился малец.

– Хорошо, я расскажу. Ты будешь одеваться, а я буду рассказывать.

Мальчику достались красные шаровары и ярко-синяя футболка. Она выглядела вполне современно, была новая и сшита аккуратно, как на фабрике. Он натянул праздничную одежду на себя в считаные мгновения, сел напротив старика, который, похоже, и не собирался менять свою, похожую на пижаму, домотканую одежду, и требовательно на него уставился.

– Давным-давно у нас в городке пропала овца… – дед задумался, потом замотал головой из стороны в сторону, – нет, я не так начинаю. Придётся всё же рассказать тебе с самого начала, как я пытался вчера.

Мальчик согласно кивнул. Пастух поднялся, взял его за руку, и они вышли на улицу.

– Пойдём гулять, по пути расскажу. Иди рядом со мной, ни к кому особого внимания не проявляй – люди у нас диковатые, откровенно говоря. Они будут все на тебя глазеть. А общаться с ними тебе нежелательно, у всех на виду, по крайней мере. Хотя ты и так не сможешь – вы же друг друга не поймёте.

Мальчик опять кивнул, а пастух хлопнул себя ладонью по лбу.

– Ох же я старый идиот! Совсем забыл! – и скрылся в доме.

Через пару минут он появился с двумя голубыми флажками в руках, один протянул гостю. Мальчик сделал шаг назад и спрятал руки за спину.

– Я же тебе сказал, я не маленький! – он критически окинул старика с ног до головы, задержал взгляд на этих флажках в его руке. – Да и ты. Особенно ты по-дурацки смотришься.

Старик широко улыбнулся. Давно он так не улыбался, мальчик добавил радости в его жизнь.

– Глядя на тебя, я вспоминаю своё детство, спасибо тебе! Мне так же тяжело было принимать местные порядки, особенно учитывая, что родители мои были весьма образованны и помнили ещё прежнюю жизнь… – на глаза старика навернулись слёзы, но он продолжал улыбаться. – Но взять флажок тебе придётся. В праздник у нас все должны ходить с флажками по улицам и даже дома, когда руки не заняты чем-то другим.

– Но почему? – упорствовал маленький диссидент.

– Потому что если человек без флажка, значит, он не разделяет общее счастье и достоин наказания. Что за наказание, никто не знает, но тех, кто выходил на улицу без флажка, больше не видели… Также не приветствуется нетрадиционный цвет флажков, мужчинам следует ходить с голубыми, а женщинам – с розовыми. С белыми флажками – символами чистоты – могут ходить только люди чистой крови, да и то не все, а те, кто состоит на государственной службе. Был у нас случай: один чудак вышел на улицу с чёрным флажком – его отправили лечиться в психиатрическую клинику, поскольку только умалишённый мог выйти с чёрным флажком, это ведь так глупо, когда все ходят с голубыми, розовыми и белыми.

– У вас есть психушка?

– В каждом уважающем себя государстве должна быть психлечебница. Иначе люди, которые думают не так, как все, перестанут уважать это государство, и, значит, оно уже перестанет быть уважаемым. И это инакомыслие может быть заразным. Тут, видишь ли, в чём дело: нормальность – это состояние большинства. То есть если ты в чём-то от большинства отличаешься, то ты уже ненормальный.

– Но вот ты, например, очень тут от большинства отличаешься…

– А меня и пытались пару раз в психлечебницу упечь.

– Ого! И как же тебе удалось оттуда выбраться?

– Люди заступались каждый раз. Многие ещё меня уважают, а кто-то и боится.

– Боятся? Тебя? – мальчик был шокирован.

– Да, так тоже бывает. Если человек непонятен, это вызывает опасения. Но грань между тем, чтобы от тебя захотели раз и навсегда избавиться, и тем, чтобы тебя решили от греха подальше вообще не трогать, очень тонкая. Здесь должна быть ещё некоторая неразрешимая загадка.

– Тайна?

– Да, тайна, легенда, которая бы пугала.

– Расскажи мне!

– Перестань меня путать! – рассмеялся пастух, вручая мальчику злосчастный флажок. – Мне уже много лет, и я не могу так хорошо помнить нить разговора, как ты. Об этом я расскажу тебе позже, а пока давай остановимся на нашей истории.

– Давай! – радостно согласился мальчик, успев выторговать себе ещё и новый рассказ на будущее. Помахивая флажком, он шагнул навстречу празднику вслед за стариком. – Ты остановился на овце.

– Да… овца… – дед мгновенно почернел лицом. – Овца была потом. А сначала здесь был почти рай. У нас жило много разных племён, это была густонаселённая и процветающая долина. Тут очень хороший климат: холмы защищают от всех ветров и воды достаточно, потому что мы в низине. Кроме того, в районе холмов много полезных ископаемых. Они и заинтересовали пришельцев, так мы называем таких, как ты, людей из далёких стран. Пришельцы принесли много нового, и всё это новое было на непонятном нам языке, мы его выучили и стали в целом ничем пришельцам не уступать. Вообще, сейчас о них мало уже кто помнит. Да и память так устроена, что объективной картины не даёт: кто-то запомнил в основном только хорошее, как мои родители, например. Они хотели видеть лучшее и передали эти воспоминания мне. А вот большинство людей запомнили о пришельцах только плохое: несправедливость, обиды, неравенство…

– Почему запомнили плохое?

– Это поощряется. Новым властям выгодно, чтобы в бедах винили кого-то из прошлого и кого-то издалека – тех, кто не сможет ответить на обвинения. Пришельцев нет много десятилетий, но до сих пор можно свалить все беды на них. Мы могли воспитать несколько поколений учителей, врачей, инженеров. Мы могли построить новую справедливую и живущую в достатке страну. Но у нас рушится всё с каждым днём сильнее. Это рождает в людях уныние и злость. И надо эти негативные чувства на кого-то перенаправить. В бедных районах нет ни водопровода, ни канализации, ни нормальных дорог, я уже молчу про электричество, которого нет повсеместно. Кто виноват? Пришельцы! Это они так задумали много-много лет назад, и никому не под силу это изменить…

Мальчик понимающе улыбнулся.

– Ну и потому, – продолжил старик, – что плохое лучше помнится. У нас в стране есть художник, который пишет историю кровью – в буквальном смысле. Он так и говорит: «История пишется только кровью». И, в общем, он прав.

– И при чём тут овца?

– У кого-то из наших украли овцу. На краю этого города. А рядом было поселение пришельцев. Они любили селиться рядом и дома строили так, как на их родине: я думаю, им было жутко печально, что они живут так далеко от родины. Вот они и пытались сделать такую маленькую свою родину на нашей земле. Но никто в обиде не был, они очень много для нас сделали: у нас появились школы, электричество, машины, медицинские клиники, красивая одежда, университет… – пастух вдруг улыбнулся воспоминаниям, причём не своим собственным, а переданным ему родителями. – И вот в том районе пропала овца.

– А кто пас овец?

– Никто не пас, только собаки. Я же тебе говорю, это место было похоже на рай. Овец просто отпускали в долину под надзором собак. А собаки никогда никого не кусали. Всё было так, как будто все между собой договорились жить праведно.

– А ты не придумываешь?

– Может, и так. Это бывает, когда история превращается в легенду.

– Почему история превращается в легенду, это же было не так давно?

– Когда нет историков, тогда живут только легенды. Как у нас – если нет конституции, тогда есть устный закон.

– И что там с овцой?

– Она пропала.

– И?

– Она пропала не просто так, а в том месте, где жили пришельцы.

– И что, это повод для войны? – мальчик начал раздражаться.

– Ненависть – повод для войны. А я тебе сейчас рассказываю, как эта ненависть рождалась, – пастух вдруг застыл, глядя на флажок, потом стыдливо спрятал его за спину. – Конечно, ненависть не возникает на пустом месте. Люди держатся вместе, когда чувствуют общую для них угрозу. Это обыкновенное животное стадное чувство. Мы должны, невзирая на противоречия между нами, на наше несходство, поддерживать друг друга, если есть общая для нас опасность. Эта угроза возникает очень редко, но именно ради этого случая мы все держимся вместе. Но когда, как кажется, угроза миновала, большие общества сразу же распадаются – на города, деревни, нет смысла кому-то помогать, кого-то слушаться. Так случилось и в нашей стране…

– Ну! Ну! Зачем ты всё время останавливаешься, ты думаешь, что я маленький дурачок?

– Я останавливаюсь не из-за тебя, а из-за себя. Мне это рассказывать гораздо тяжелее, чем тебе слушать. Для тебя это всего лишь увлекательная история, а я здесь живу!

– Извини.

– Ничего. Но не прерывай меня.

– Хорошо, – мальчик покорно склонил голову и махнул флажком.

– В общем, овца пропала, и поскольку она пропала рядом с поселением пришельцев, все заподозрили в краже именно их.

– А они что?

– Они сказали, что если пропала овца, нужно проводить следствие и искать конкретного виновного, и кем бы он ни был, к какому бы роду ни относился, наказывать именно его, а не его сородичей. И тем более не подозревать всех подряд, не разобравшись.

– А следствие было?

– Конечно. Оно ничего не выявило. Ни овца, ни её останки не были найдены. Но все наши стали думать, что овцу украли пришельцы, подкупили следователей, с ними её разделили и съели. А над нами смеялись.

– Почему?

– Потому что так устроено наше общество: никто не мог представить, что следствие было объективным.

– Почему?

– Потому что каждый следователь обязан отдавать деньги старшему следователю, тот – начальнику участка и так далее. Вплоть до губернатора. Тогда нами правил губернатор. При такой системе, понятно, что каждый следователь должен где-то добывать деньги, иначе его уволят. Так у нас сложилось исторически с момента прихода пришельцев и вместе с ними больших денег. Здесь никто не привык зарабатывать деньги сам, понимаешь? Эти деньги свалились нам на голову. Поэтому основная задача нашего государства была – их распределять. В такой ситуации каждая низшая должность рассматривалась как возможность перераспределения денег, распределённых на самом верху. Ведь любая система строится на копировании в пирамиде низшими высших: «Они там распределяют деньги, значит, мы тоже должны». Но от внимания высших это не ускользало: они пытались хотя бы часть перераспределённых внизу денег вернуть себе, потому что считали, что низшие слишком уж жируют и стремятся догнать по роскоши их самих, а это уже покушение на особый статус избранных.

– Ты же говорил, что у вас был рай, а пришельцы его ещё и улучшили.

– Пришельцы принесли достаток. Да, соглашусь, в этом они преуспели и нас облагодетельствовали. Но у нас сложилось своё устройство: было много племён, и те, кто первым наладил контакты с пришельцами, решили, что они избранные. Они распределили все важные должности между своими родственниками. Некоторые из пришельцев, а также наши, кто читал много книг, пытались вмешаться и объяснить, что для того, чтобы государство было устойчивым, система должна быть выборной, чтобы к власти приходили всегда самые успешные и умные, то есть чтобы система была самоорганизующаяся. Но наши смеялись в ответ, потому что у них и так всё было хорошо. Как, впрочем, и у главных из пришельцев – их тоже всё устраивало. Пока добывались нефть и другие ископаемые…

– А потом?

– Потом нефть стала иссякать, пришельцы потеряли интерес к нашей стране. Постепенно многие уехали сами, остались только те, кто здесь нашёл родину, те, кому некуда было ехать. Жизнь ещё теплилась, но доходы уменьшались, что и спровоцировало конфликты в дальнейшем. А главным пришельцам где-то далеко за холмом не было уже дела до этого места и до своих сородичей – они сделали вид, что этой страны не существует. А вот наши руководители подняли головы. Больше ничто не сдерживало их: богатств от пришельцев становилось всё меньше, и, естественно, обострилась конкуренция за те ресурсы, что оставались. Их какое-то время контролировали пришельцы, которые не уехали, но наши поняли, что их никто больше не поддерживает.

– Поэтому появилась овца?

– Да, овца появилась в нужный момент, ты прав. Вполне вероятно, что пропавшие овцы были и раньше, но именно в тот момент овца стала значить очень много.

– И что же дальше было? – мальчика, кажется, утомили философские отступления старца, который уже переставал казаться мудрым и больше походил на нудного.

– Всех, кто подобно тебе искал другие возможные причины пропажи овцы, жестоко наказывали как предателей и трусов, не желающих бороться с пришельцами. Люди на улицах перестали с пришельцами здороваться. Их стали обзывать «овцекрадами», а они обижались и обзывали наших «овцеозабоченными». Кое-где стали возникать и драки. В это время наш Великий вождь объявил, что овцу, скорее всего, украли именно пришельцы. Хотя он и не был категоричен, наши это поняли как окончательный вывод следствия. В драках убили сначала одного пришельца, потом другого. Те начали ходить по улицам с оружием. В итоге, естественно, при очередном нападении они убили одного нашего. И вот тогда началось…

– Что началось?

– Вакханалия, погромы, массовые убийства…

– Это ужасно!

– И это, мальчик мой, было ещё только начало.

– Что же было потом?

– Сначала враждовали с оставшимися пришельцами, видя в них корень проблем, которые всё множились. Когда уехали последние оставшиеся в живых после погромов, воевать вроде бы стало не с кем, но жители долины вспомнили о древних и непреодолимых различиях между ними самими – ведь здесь, как я говорил, жили потомки нескольких племён. Они стали враждовать между собой. Разразилась страшная война всех против всех, менялись союзы, рушились дома и фермы, заводы…

– Тут тоже виновата была овца?

– Овца стала спусковым крючком для ненависти. Потом уже имела значение только она. Люди так накачали себя злостью, что бросались с ножами на всех, кто казался им опасен. А опасными воспринимались все, кто думал иначе, разговаривал иначе, одевался иначе. Причины находились, в них никогда нет недостатка, когда есть желание воевать. На Крайний Запад, например, мы напали потому, что оттуда сократились поставки нефтепродуктов и электричества. Наш Великий вождь назвал это сознательным вредительством. Но ведь поставки сократились потому, что убили и выгнали всех специалистов-пришельцев! Это сейчас кажется очевидным, а тогда никто об этом просто не подумал. Когда включается ненависть, как впрочем, и любовь, мозг человека становится жалким и примитивным, он все события вокруг видит сквозь призму ненависти или любви, не способен на анализ и вообще размышления о чём-то, кроме непосредственно этого объекта.

Мальчик поёжился, будто от холода.

– Но почему любовь тоже? Разве убивают из-за любви?

– Любовь и ненависть – это чувства одного ряда, просто противоположные. У человека отключается критическое мышление, и он становится очень уязвимым, им можно манипулировать, он слеп и глух. Есть, правда, между этими чувствами разница существенная. Человек, безумно влюблённый, легко может стать безумно ненавидящим. Но от ненависти к любви дорога куда сложнее. Ненавидящий человек уже с большим трудом может прийти к любви.

– А вот эти ваши предки, которые убивали всех подряд, они кого-то любили?

– Да, они любили Великого вождя.

– Хм, – мальчик вновь передёрнулся, – и получается, что эта любовь к одному человеку привела к ненависти к тысячам других?

– Выходит, что так. Всех тогда сплотила ненависть. Это чувство проще вызвать, чем любовь. Ненавидеть может каждый, кто отказывается думать, а чтобы любить, этого недостаточно. Это подтверждают и последовавшие события…

– А что потом?

– Когда мы победили все другие племена, включая наших самых надёжных союзников, радости не было предела. Мы же сплачивались именно для этого! Мы думали, что, когда победим, наступит счастье. «Мы победили всех!», «Мы всех убили и остались одни, теперь счастье принадлежит только нам!» – так кричали люди. Но счастье не наступило. И тогда вдруг выяснилось, что враги, мешающие хорошо и счастливо жить, ещё остались, просто их теперь не так легко найти, они не живут в отдельных городах и деревнях, которые достаточно сжечь дотла. Теперь они прячутся среди нас. И потому, что нас осталось мало, врагов внешних всех победили, а жить стали ещё хуже, стало понятно, что эти внутренние враги – самые опасные. Один внутренний враг стоит десятерых, сотни внешних врагов! И у нас начались чистки.

– Чистки? – мальчик наморщил лоб.

– Да, чистки. Мы начали чистить наше общество от внутренних врагов, врагов народа. То есть никакой всеобщей любви так и не появилось, а ненависть, которая взращивалась по отношению к инородцам, теперь так разрослась в обществе, что победители стали ненавидеть друг друга! – старик болезненно скривился. – Ты бы знал, что тут происходило. Такого не было даже на войне. Они пытали, сжигали заживо. Именно тогда вырубили все деревья. На отопление нам хватает и тех дров, что мы получаем, разбирая старые брошенные дома.

– А что же ваш вождь, почему он не стал спасать свой народ?

– Во-первых, именно он и начал чистки, – пастух нехарактерно для него мстительно ухмыльнулся. – А во-вторых, в процессе выяснилось, что дети вождя – тоже враги народа.

– Как это? – мальчик уже привык к местным порядкам, но эта новость никак в них не вписывалась.

– А вот так. У нас наступил голод. Все продукты, какие были, собирались в одном амбаре, ключи от которого были только у Великого вождя, а потом уже централизованно распределялись. И вот в какой-то момент выяснилось, что продукты пропадают. Кто-то сдал несколько мешков морковки, которые нашёл в развалинах вражеских селений. А когда распределяли пайки, там не оказалось никакой морковки вообще. Начался бунт. Тогда и сформировался Совет старейшин – самые влиятельные семьи провели расследование и установили, что Великий вождь стал стар и немощен, не мог уследить за ключами, а ключи у него брали его сыновья, лазили в амбар и воровали продукты. В итоге сыновей сожгли заживо на главной площади на самом большом костре, какой у нас когда-либо делался. Его сложили из остатков деревьев: последние в городе росли как раз вокруг дома вождя, он жил в том замке, в котором сейчас живёт главный богач. Сам же вождь, смотря на эту экзекуцию, свихнулся. Старейшины заперли его в замке, где он вскоре и умер, хотя болтают, будто его отравили или задушили, но это уже не имеет никакого значения, его судьба была предрешена.

Тем временем они дошли до площади, вернее, как и анонсировал пастух, до пустыря. Пыль стояла столбом – здесь собралось огромное для этого обычно безлюдного города количество народа. Кто-то приплясывал, помахивая флажками, кто-то устроил посреди этой площадки для народных гуляний показательные выступления по борьбе, катаясь прямо в пыли, кто-то вырядился по-скоморошьи и пытался публику смешить. Публика была благодарная: видимо, праздниками и возможностью выйти среди бела дня на улицу людей здесь радовали нечасто.

Завидев пастуха с мальчиком-пришельцем, толпа мгновенно окружила их. Люди молча глазели, но пастух властным жестом заставил их вести себя скромнее. Многие показательно отвернулись, хотя все ближайшие искоса продолжали поглядывать на них, утратив всякий интерес и к борьбе, и к лицедеям.

К толпе на скорости приблизился крайне забавный экипаж: четвёрка лошадей была впряжена в… старинный автомобиль. Он был прекрасен по местным меркам, блистал лакированным бордовым кузовом, везде, где возможно, украшен золотом, а на крыше его в золочёном кресле, неизвестно как закреплённом, сидел возница в ярко-красной ливрее, обвешанной разноцветными аксельбантами.

Толпа, как по команде, обернулась на это необычное зрелище. Возница хлестал кнутом что есть мочи, загоняя лошадей до пены, лишь бы быстрее промчаться мимо низшего класса.

В промелькнувшем автомобиле, как показалось мальчику, он увидел мать, прильнувшую к окну, непривычно разряженную, но и секунды ему хватило, чтобы узнать родные черты. Из удалявшейся машины на конной тяге как будто донёсся её крик, протяжный и отчаянный – она так никогда не кричала, но голос был её.

Мальчик встал как вкопанный, мир вокруг него превратился в крутящееся мутное изображение. По щеке поползла слеза, пробивая себе дорожку в густой пыли, покрывшей лицо.

Он очнулся от настойчивых, до крика, призывов пастуха, теребившего его за плечо:

– Что с тобой, ты меня слышишь?

– Там… Там… Мама. Там была моя мама!

– Что ж… – старик задумался, – вполне может быть. Ведь это экипаж местного богача, я тебе о нём рассказывал. Твоих родителей, скорее всего, поселили у знатной семьи: в тюрьме их держать не за что, гостиницы, у нас, понятное дело, нет, а в бедную семью не отправишь, потому что им будет видна наша нищета.

Пастух ухмыльнулся и пнул подлетевший к его ноге самодельный кожаный мяч, неровный, явно набитый изнутри всяким тряпьём. Раздался радостный вопль местных детей, игравших мячом прямо среди толпы взрослых.

– Хоть раз в десятилетия выпал повод им застесняться. Уже поэтому спасибо вам за неожиданный визит! – старик лукаво подмигнул мальчику и потянул его ближе к себе, уводя с дороги.

– Они возвращаются?! – мальчик радостно вскрикнул и попытался вырвать руку из ладони пастуха.

Вдалеке вместо удалявшегося столба пыли появился приближающийся, и уже виднелись лошади, неспешно направлявшиеся к «площади». Через пару минут стало понятно, что мальчик ошибся – это был другой экипаж. Вдвое меньше лошадей тянули машину поскромнее: старинный чёрный лимузин, отделанный серебром, с изогнутыми крыльями и фарами на бампере. Возница, чьё кресло уместили на капоте между фар, тоже был одет скромнее: в линялую синюю ливрею с одним-единственным аксельбантом, когда-то, вероятно, золочёным, а сейчас облезлым.

Приблизившись к толпе, экипаж замедлился, словно люди, сидевшие в нём, кого-то высматривали. Автомобиль поравнялся с пастухом и мальчиком, в окне проявилось какое-то оживление. Мальчик таки вырвался от пастуха и подбежал ближе. Через окно ему активно махал руками отец, а кто-то, сидевший за ним, пытался его утихомирить, хватал за руки и тянул за шиворот назад. Ребёнок бросился к экипажу со всех ног, раскрыв объятия и зычно закричав: «Па-па-а-а!». Но возница стеганул лошадей, и мальчик ещё долго бежал в клубах пыли, не видя ничего вокруг, пока не упал на дорогу навзничь, как и бежал, широко раскинув руки. Он лежал, хватал ртом дорожную пыль и громко рыдал, сквозь слёзы выдавливая из себя немудрёные слоги: «па», «па», «па»…

Пастух поднял его, как пушинку, развернул в воздухе и крепко, не опуская на землю, прижал к себе.

– Не плачь, мой родной. Ты их ещё увидишь. Получается, их тоже разделили по разным семьям, это печально. Но вы все встретитесь в Совете, вас туда должны вызвать на допрос, чтобы выяснить, как вы тут очутились.

– А ты? А тебя? – мальчик продолжал всхлипывать. – Ведь ты же нас нашёл, откуда мы знаем, как здесь очутились, зачем нас допрашива-а-ать? – он снова заревел в голос.

Вокруг собиралась любопытная толпа, всем было уже не до праздника, тут развлечение было куда необычнее и интереснее.

– Меня не позовут, – уверенно ответил пастух. – Я же тебе говорил, их не интересует истинное положение вещей, они хотят услышать то, что уже сами себе придумали.

Глава IX. День третий. Этический кодекс

С утра женщину опять насиловали. После завтрака к ней зашёл богач, расспросил из вежливости, как ей еда и ничто ли не беспокоило ночью, на ходу снимая безразмерные штаны. Она попыталась сопротивляться, но он напомнил ей, что на сегодня запланировано свидание с сыном, она обмякла. Обещания художника, конечно, дали ей надежду и пробудили к жизни, но цепким бухгалтерским мозгом она привыкла взвешивать только факты, а факты были против неё и этого милейшего дядьки в малиновом берете…

Потом был его сын. Она даже перестала плакать, или просто слёзы кончились.

После её, как и вчера, привели в порядок служанки и одели в кучу пахнувших нафталином ярких вещей. Сегодня с утра её основным нарядом было пурпурное с серебром платье с пышным кринолином и тремя нижними юбками под ним. Вчерашняя же одежда предназначалась для вечера, чтобы позировать в ней художнику.

Когда служанки, сделав своё дело, убежали, на ходу распихивая по карманам остатки местной «косметики» (явно собираясь их в буквальном смысле прикарманить), дверь распахнулась, вошёл богач. Он уже сменил утренний домашний «наряд». Его пиджак, покроя примерно конца девятнадцатого века, напоминал сценический костюм самого пошлого из эстрадных певцов – блистал золотом, а все края были обшиты драгоценным камнями. Брюки были неожиданно скромными, чёрного цвета, но местные кутюрье вшили в них фиолетовые атласные лампасы. Венчал это произведение искусства белый парик, судя по всему, когда-то принадлежавший судье.

Женщина с кривой ухмылкой почти минуту рассматривала толстяка, потом не выдержала и в голос рассмеялась. Она уже стала привыкать вести себя развязно, отбросив все комплексы и предрассудки.