Земные пришельцы. Книга первая. Не выходя из дома

…Бельский же не видел его уже давно. Обычно Мореман сам заходил к Шурику, как он называл Бельского. Каждый раз, явившись после долгого отсутствия, Мореман искренне приносил извинения, ссылаясь на дела. Оба симпатизировали друг другу. Не смотря на разные места, занимаемые этими двумя людьми в обществе, разные взгляды на жизнь, в чём-то они были схожи. Ни тот, ни другой не могли понять в чём. Эрудиция? Присущий им обоим философский склад ума? Умение общаться? Познания в психологии людей? Нет, всё не то. Бельского, как ни странно, при его порядочности и высокой нравственности не отпугивала и не смущала материальная сторона жизни приятеля. И это было величайшей загадкой для самого Моремана, который очень хорошо знал Бельского. Кстати, он был и одним из посвященных в трагическую историю его любви.

Теперь, когда Александру Григорьевичу позарез надо было найти Моремана, возникла новая трудность. Ему не хотелось сейчас прибегать к помощи других лиц, хотя одно таковое имелось. Это был один их общий знакомый, студент торгового института. И не найдя ничего лучшего, как отправится к нему, Бельский, по дороге домой из ресторана, где он угощал Верочку мороженым, решил взять такси… Но свой замысел ему неожиданно пришлось отложить.

До его уха донеслись возбуждённые голоса большой группы людей, столпившихся в небольшом скверике перед памятником великому писателю. По отдельным репликам Бельский понял, что речь идет о Шаре. Все были крайне возбуждены, спорили, ругались, охали и, даже, причитали. Со стороны подходили всё новые и новые люди, и Бельский тоже двинулся к ним с нарастающий тревогой.

Когда он подошел совсем близко, то увидел, что люди вырывают друг у друга какую-то фотографию, жадно всматриваются в неё, пока она не переходила в одну из десятков тянущихся к ней рук. Из непрекращающегося гомона голосов он понял, что кто-то из стоящих в этой толпе несколько минут назад нашел здесь же, на тротуаре, бумажник. В нем кроме незначительной суммы денег лежала фотография, при взгляде на которую у каждого округлялись глаза и страшный ком подкатывал к горлу. Не увидев её Бельский не смог уйти. Решив на несколько секунд забыть своё степенство, которое было сейчас ни к месту, он аккуратными, но могучими движениями пробрался в центр толпы, по движению её определил направление миграции фотографии и перехватил её. Пользуясь завидным ростом, он поднял карточку над головой, тем самым обеспечивая возможность увидеть её большему количеству людей, а самое главное – себе.

…На краю гигантского оврага, сплошь заросшего непролазным кустарником, скученно стояли люди. Возможно, их было много: фотография «выхватывала» далеко не всех – на переднем плане, внизу фотографии виднелись лишь их затылки. Все смотрели лишь в одном направлении – на противоположную сторону оврага… Там, над невысоким холмом, покрытым шапкой леса, чуть касаясь верхушек деревьев висел на фоне темного неба пугающий своими размерами светлый диск. Казалось, даже, что расстояние, разделявшее это чудовище и людей, было легко определяемым на глаз: 300—400 метров; сам же диск в диаметре—около ста… В верхней части светящегося круглого экрана красовалось очень контрастное слово: «СПАСИТЕЛЬ», только буква «И» в нем была перевернута и выглядела, как латинская «N». Почти всю остальную площадь занимал замысловатый узор, состоящий из параллельных концентрических линий, образующих в центре его сложные завитки… Несомненно, это была центральная часть отпечатка человеческого пальца. Качество фотографии позволяло заметить, что и буквы, и узор состояли из множества черных точек, и расположены они были не ровными рядами, как на снимках, сделанных с типографского клише, а, скорее, как на литографском оттиске – весь фон был равномерно усеян мельчайшими крапинками, постепенно сгущающимися к самой периферии.

Бельскому недолго удавалось разглядывать фотографию – её все же вырвали. С трудом выбившись за пределы неистовствующий массы, он успел обратить внимание на лица людей, полных тревоги и, самое удивительное, отчаяния. Как легко вывести из равновесия нашу будничность, наш покой, сломать веру в неизменность бытия! Подумав об этом, Бельский удивился сам себе: «А чем же я отличаюсь от других? Почему я спокоен? Что удерживает меня от паники? Моя интуиция? Бывало, она меня подводила… Редко, но бывало».

Он не уходил. Толпа прибывала, люди толкали его; идущие мимо беспрерывно кидали вопросы «что случилось?» и, не дожидаясь ответа, устремлялись дальше – в «эпицентр» стихии.

Вдруг шум резко возрос, толпа громко загудела, послышались выкрики: «Куда?! Стой!.. Держи!…». Толпа зашевелилась какими-то рывками. Бойкий парень, ловко перепрыгивая через упавших на землю и прижимая к груди фотографию, выскочил из сквера, перемахнул через невысокую ограду и скрылся за углом проспекта.

Толпа негодовала, стонала, кто-то кинулся вдогонку… какая-то женщина с раскрасневшимся лицом, держала за руку маленькую девочку. Она смотрела вслед убегающему парню, взывала мужчин к активным действиям, сокрушенно хлопала рукой по бедру, потом запричитала: «Да что же это такое делается, люди?!» и, вдруг, заплакала. Слезы бессилия текли по её пухлым щекам. Девочка некоторое время, недоумевая, смотрела на неё, широко раскрыв ничего не понимающие глазенки, и тоже заревела.

Бельский не мог не подойти, видя эту удручающую сцену. Быстро успокоил и мать, и её дочку, покорил, призвал к самообладанию…

Люди не расходились. Немного поостыв, они группировались в отдельные кучки, горячо обсуждая увиденное. Так бывает обычно на месте какого-нибудь дорожно-транспортного происшествия, когда и милиция, и работники скорой помощи уже давно сделают своё дело, опрошенные свидетели выполнят свой долг и разойдутся, а люди еще долго не могут унять своих эмоций, а, уняв, уходят тоже. Но на смену им незаметно «заступают» все новые и новые партии любопытных. Бельский не стал уподобляться последним и ушел раньше всех. Сразу, как только успокоил незнакомку с ребёнком. Чтобы не стать свидетелем других подобных сцен…

Из речей «ораторов» на этом своеобразном митинге он почему-то хорошо запомнил одну. Поначалу он не обратил на нее внимания, заглушаемую гомоном других голосов, но сейчас, когда он шел по покрытым сумерками тихим улицам, эта речь, точнее ее часть, многократно прокручивалась в его памяти, как заезженная пластинка. Какой-то пожилой интеллигентного вида дядя лекторским голосом вещал, что люди, которые видели Шар, все как один были загипнотизированы ИМ. А когда опомнились, почувствовали в своей голове страшный запрет рассказывать о Шаре другим людям. Этот запрет таинственным образом подкреплялся смертельной угрозой для них самих, их родственников и детей. Кто же, мол, станет трепаться о Шаре, рискуя потерять ребенка или собственную жизнь до срока. Вот почему и не знаем мы, где это произошло, вот потому и нет вроде бы свидетелей, вот потому и молчит пресса… «Доля логики есть в его словах, – рассуждал Бельский, – и эта логика наверняка обеспечит распространение такой версии. А откуда она взялась? – Бельский вдруг остановился. Ему захотелось вернуться и найти человека с лекторским голосом. – Что это? Его собственные соображения или соображения другого человека? Или кто-то из свидетелей Шара за кружкой пива не удержался и пожаловался на свою судьбу. Если бы схватить эту нить, то… Во всяком случае, она наверняка более перспективна, чем слух о Н.С., тем более, Н.С. от меня не убежит…».

Бельский резко развернулся и кинулся бегом обратно.

* * *

– Есть! – воскликнул Лёнька и встал с колен, отряхивая брюки от пыли. Друзья молчали, недоумевая: в руках их товарища ничего не было.

– Есть предложение, коллеги.

– Что за предложение? – почуяв подвох, спросил Витёк.

– Предлагаю достать одному из вас чистый лист бумаги и ручку.

Не отрывая от него глаз, Евгений нашарил в своем портфеле карандаш.

– Сит даун, плиз, господа, – Лёнька уселся за маленькую парту. Он взял карандаш будто случайно в ЛЕВУЮ руку, поглядел с ухмылкою на друзей, и к изумлению обоих начал быстро писать на листе в зеркальном изображений текст…

Не узнать этот загадочный, ставший уже таким знакомым и близким, почерк было нельзя. Не требовалось и зеркала, чтобы все понять.

– Не может быть… – не хотел расставаться с сенсационной историей Витёк. – Я же сам нашел клочки записок у себя в парте, – его слова звучали жалостно, в них вздрагивали слезы.

– Может, Витюша! Я же давно заметил, что у тебя манера: приходя утром в класс, рыться в своей парте в поисках чужих любовных записок… Вот я и использовал твою слабость. Ну, так как: гениальный я фантаст? – и перевернув лист обратной стороной, он приложил его к стеклу окна. Но ребята не двигались с места: им уже неинтересно было читать выдумки их коллеги-злодея. Лёнька обернулся, все еще держа лист на стекле… Удивление и смятение на лицах товарищей медленно сменялись выражением упрека, а затем и презрении.

– Глупая шутка, – сказал Витёк дрогнувшим голосом. – Глупая и жестокая.

Он прямо в глаза смотрел Гритшину, и тот видел, как они наполняются неумолимой слезой обиды. Не выдержав этого взгляда, Лёнька опустил голову…

На листе, просвечиваемом лучами солнца, проступала надпись: "АВТОР ГЕНИАЛЬНОГО РОЗЫГРЫША – ЛЕОНИД ГРИТШИН.

Глава 7

«Только бы успеть, только бы найти… Только бы успеть, только бы найти…» – стучало в висках Бельского в такт его бегу.

… Наряд милиции уже своим появлением вежливо, но настойчиво предлагал разойтись. Толпа нехотя потеснилась только, рассредоточилась. Наиболее бойкие вступили в переговоры с блюстителями порядка, посвящая и без того уже посвященных в курс дела, даже потребовали объяснения. Кто-то подхватил эту идею – толпа начала атаковать. Но, видимо, такой «контрманёвр» был заранее предусмотрен, и люди, несколько успокоенные сообщением о том, что «проблема» уже рассматривается, и скоро все узнают подробности, вынуждены были разойтись.

Бельский жадно выискивал взглядом крайне приблизительно запомнившегося ему «оратора», но безрезультатно. Он брел несколько минут то за одной, то за другой группами людей, прислушиваясь к разговорам.

– Ты думаешь, один из них?

– Конечно! Стал бы он таскать у себя в бумажнике такой факт, никому не показывая. Только под страхом смерти это возможно…

– Да может, он только что приехал откуда-нибудь: не потеряй бы он бумажник, может завтра бы весь город уже знал и без этого…

– А! Впрочем, какая теперь разница. Хана нам всем. Я, честно говоря, сомневался. Теперь – все! Вот он Шарик-то, как на ладошке…

– Не боись! Спасение-то возможно! Вон, и «спаситель» где-то есть, оказывается, может среди нас ходит.

– Вот и пусть МУР ищет – отпечаток есть…

– Так парень-то удрал…

– Ты что думаешь, других фотографий нет?.. А и нет, так этот же парень и размножит. Еще и деньги на этом сделает. Помяни мое слово! Охотников уйма будет на такую картинку.

Бельский решил ввязаться в разговор.

– МУР, друзья мои, никак не сможет найти «спасителя».

– Это почему же? – охотно приняла в собеседники идущая по улице компания молодых людей.

– Да потому что в картотеке МУРа только уголовники числятся, зарегистрированные причем. А этот «спаситель» вряд ли из уголовников.

– Ну точно, крышка тогда!

– Ну почему же сразу крышка, – успокоил Бельский. – Раз «спаситель» есть, значит, спасет и без МУРа… А что это вы насчет хозяина бумажника говорили?

– А то, что под гипнозом он ходит – ему не велено разбазаривать сведения о Шаре, иначе ему баста! Или детям его, если они есть.

– С чего вы взяли?

– А вон мужик какой-то солидный целую лекцию двигал, прям как международный обозреватель… Правда, поддатый был.

– А вы его не знаете? – этот вопрос Бельский задавал как-то рассеянно.

– Что?

– Ну не был он знаком вам раньше? Кто он такой?

– Да черт его знает! Он не представился…

Бельский отделился от компании, завидев идущее навстречу такси, и «заголосовал».

Машина остановилась. В ней сидел только один пассажир. Бельский назвал адрес, шофер кивнул. Не успев сесть, он услышал с заднего сиденья восторженный возглас:

– Шуркел, корешок! Здорово!

Велико же было удивление Бельского, когда он увидел в машине Моремана. Передумав ехать, он вытряхнул на радостях своего давнего приятеля из такси и достал кошелек, чтобы расплатиться за него с шофером.

– Не надо, Шурик, Я уже отдал…

Бельский хлопнул дверцей, машина укатила.

– Ты мне нужен позарез, Моремаша! Где же ты пропадал, дьявол?

– Дела, братан, дела. Кстати, закатывал я к тебе с месячишко назад – не застал… Ну что за дело-то? Выкладывай.

– Пойдем ко мне?

– Пойдем. Чаек есть? Индюшка? Хорошо. Я как раз свободен. Может, заночую у тебя?

– Ночуй, ночуй.

До дома Бельского было недалеко, они пошли пешком.

– Не торопись, Шур, покурю я. Погодка – ах!.. Ну ты как насчет Шара? Что думаешь-то? Уж с кем, с кем, а с тобой одна прелесть потолковать на такую тему!

Бельский в который раз уже отметил про себя, что все пользуются одной и той же терминологией: Шар, Факты, Дактилоскопический отпечаток, Спаситель…

– А что ты думаешь?

– А я думаю, что спасение-то нас если и ждет, то только на том свете. Году эдак в восемьдесят шестом, да в ноябре, разверзнется небо, да как явиться к нам верхом на Шаре новоиспеченный Иисус, поднимет из могилы весь померший за две тыщи годов люд и учинит Страшный Суд. Начнется сортировка: кому – туда, кому – сюда… Вот тебе и спасение. Да-а. Не дотянули чуток до двухтысячного-то! Мне и даром такое спасение не нужно.

– А если серьезно?

– Серьезно хочешь? Я знаю, какой ты жук! То, что ты хочешь, от тебя сразу не добьешься. Почирикаешь о том о сём, расскажешь байку одну-другую и заставишь невольно втянуться в гнилой разговор, где меня ждет капкан. Ты лучше сразу скажи, что тебе надо, а то закис со своими параноиками, гебефрениками да ипохондриками – людей не видишь. Думаешь, ты там умнеешь? Нет, брат, тупеешь и все больше мнишь из себя экстрасенса. Интуиция-то еще работает?

– Работает.

– Ты смотри-ка, еще работает!

– Доказать?

– Докажи!

– Ты ехал к Жабе.

– …

– Ты ехал к Жабе и с нечистым делом.

Бельский облегченно вздохнул, почувствовав, что попал в точку.

Жаба – это их общий приятель из торгового, к которому и собирался отправиться сам Бельский. Он не любил употреблять это прозвище и никогда не предпочитал именам прозвища и клички, но сейчас ему хотелось этим подчеркнуть нечистоплотность дела, с которым Мореман ехал к Жабе. Догадка о нечистоплотности действительно была только догадкой.

– Ты меня убил, братан… Только хочу тебя уверить, что никогда в своей жизни нечистоплотными делами, как ты изволил выразиться, я не занимался. Может быть, не совсем законными – другое дело… Это ведь не одно и то же?

– Нет. Если это не дела, а делишки.

– Дела, брат, дела. Крупные дела – крупные деньги.

– Зачем они тебе, Моремаша?

– Деньги-то? Лично мне они не нужны. Они нужны народу, честному народу. А у честного народа их нет. Я устанавливаю баланс денег между честными, у которых их не водиться, и нечестными, у которых их куры не клюют.

– Ах, вот оно что! Робин Гуд, значит? Что ж ты мне, раньше, батенька, не признавался в своих святых деяниях? – с сарказмом протянул Бельский.

– А потому что, все святые деяния должны обнародоваться только после смерти деятеля.

– С чего ты взял?

– А так повелось почему-то. Жил-жил человек, никто про него не знал, а потом – хлоп! и умер. Вот тут-то вдруг все и ахнули: а делов-то сколько человек этот незаметный, оказывается, наворочал! Он и «заслуженным» вдруг стал, посмертно, правда, он и «лауреат» разный, он и «величайший гений эпохи»… А человеком-то, оказывается, каким милейшим был! Святейшим! И что же мы, черти окаянные, не замечали его, не уберегли вовремя?! Такого человека обидели! И льем крокодиловы слезы еще долго потом после его смерти, и кушаем, вытирая сопельки, оставленные им харчи.

– Тебя ждет тоже самое?

– Да, – траурно заключил свои причитания Мореман.

– Значит, своими харчами ты пока еще никого не потчуешь?

– Нет, нет, нет! Только после смерти!

– Начинаю понимать твою позицию. И все же, что ж за дело у тебя на сей раз? Я же вижу, ты заполнен им до макушки. Когда ты бываешь таким озорным, значит, копейка валит к тебе лавиной. Так ведь? А из чьего кармана?

– Чего тебе надобно, старче? – усталым голосом спросил Мореман, явно насытившись этой темой.

– Откуда слушок про Н.С.?

– Чего?

– О письме, что на почте вскрыли?

– Что-то я не въеду никак? А почему ты у меня об этом спрашиваешь?

– А кто Верке Цилиной об этом сообщил?

– Так она у тебя работает?.. Ну такая… блондиночка… маленькая, с глазками – хлоп-хлоп… Верно? Во баба! – восторженно поднял большой палец Мореман. – Нет, ты не подумай, у меня с ней дел не было! Просто я её подружку знаю и случайно у неё дома Верку застал, вот там и рассказал.

– Когда?

– Вчера.

– Во сколько? – Бельский хищно подобрался.

– Часов в шесть-семь. Верка, видать, знала обо мне понаслышке от Юльки, подружки моей… Долго не задержалась, убежала. Боится…

– Чего боится?

– Не чего, а за что. За репутацию свою: ты ж меня знаешь… Не всякая пуританка со мной рядом усидит ровно. Хотя… И эту раскрутить можно…

– А сам-то откуда услышал?

– Это равносильно вопросу – откуда я беру деньги. Из кассы взаимопомощи, конечно.

Бельский погрустнел. Они вошли в дом. Мореман сразу кинулся к магнитофону.

– Новенькое есть что-нибудь?

– Не занимаюсь я им. Некогда. Диссертацию завершаю.

– Ну-у. Умница, умница. Вари чай.

– Моремаша, я не буду тебя насиловать своими методами, которые применимы, как ты считаешь, только к моим шизофреникам, но будь тогда любезен мне в благодарность за это утолить мое любопытство добровольно.

Мореман задумался.

– А зачем тебе? – серьезно спросил он, возвращаясь в тот облик, который нравился Бельскому больше.

– Я хочу найти фотографию, о которой завтра будет трещать весь город, – схитрил Бельский.

– Ты уже знаешь?

– И ты?!!

– И я.

– Ну тогда тем более.

– Шурик, ты можешь дать слово?

– Какое?

Мореман подумал.

– Два слова. Первое: что ты не выдашь меня, а будешь обрабатывать человека, как тебе угодно, только сам. И второе: что ограничишься только поисками фотографии по тому каналу, на который я тебя наведу.

Бельский уже заранее был благодарен Мореману, но дать слово по второму пункту условий было трудно. Поиски фотографии, если ими заниматься, могли быть только средством для достижения цели большей. Но тут же сообразил, что если сделать акцент во фразе Моремана на словах «только по тому каналу…», то, пожалуй, слово можно дать.

– Даю. Можешь быть спокоен.

– Иди к Лёньке Гритшину.

– К Жабе?!!

* * *

Ленька Гритшин в те далекие школьные годы действительно был помешан на фантастике, но пришельцы ему в каждой тени не мерещились, как он утверждал…

Полные слез Витькины глаза надолго запомнились Гритшину. Нельзя сказать, что он не понял обиды друзей, причины осуждения за свою шутку. Даже пытался оправдываться потом перед ними: «Я же хотел, чтобы нам интересней жилось…». И он искренне переживал, что не предусмотрел такого исхода. Надеялся на похвалы и восторги, а добился серьезного ущерба дружбе с приятелями. Но дети, хоть и почти взрослые, есть дети. Со временем история эта почти забылась, точнее друзья старались не вспоминать её. Однако еле ощутимое неприятное чувство Гритшин теперь постоянно вызывал у Витька и Женьки. Трудно его было объяснить. Какая-то подозрительность и настороженность не оставляла с тех пор ребят.

Окончание школы расторгло союз «академиков». Витек и Женька поступили в московский университет: первый – на физфак, второй – на химфак. А Гритшин поехал в далекий город С. поступать в экономический институт, где на одной из преподавательских должностей работал родственник Гритшиных. Родители Леньки настаивали на том, чтобы этот родственник ни в коем случае не помогал Леньке при поступлении: пусть сам пробивает себе дорогу в жизни, пусть с самого начала она будет честной…

Родственники выполнили их настояние. И Ленька не поступил, не хватило балла…

Плюнув на эту затею, тем более Леонида и не очень-то тянуло в экономический, на котором уж очень настаивали лишь родители, он решил попытать счастья в медицинском. Но не сразу.

А пока родственники обеспечили ему на время предполагаемого обучения жилплощадь и устроили на не очень тяжелую работу, но такую, чтобы можно было прокормиться.

На предприятии, где он работал, было много интересных людей, но по настоящему привлек Гритшина лишь один – молодой парень, только что демобилизовавшийся из армии. Это был Александр Бельский.

Чувствуя себя рядом с этим высоким и атлетически сложенным молодым человеком несколько неловко из-за своего небольшого роста и отсутствия такой внешней эффектности, Гритшин укротил свое самолюбие и решил познакомиться с Бельским, чьи внутренние качеств сильно привлекли Леньку. Он сразу заметил его ум, доброту, обаятельность, умение слушать человека, сострадать, сопереживать. В тоже время Гритшина поражала удивительная способность Александра корригировать эмоции других людей – утешить, поднять дух, взбодрить. В нем не было ни капли трусости и эгоизма. Гритшин искренне удивлялся, как в человеке может сочетаться такое множество положительных качеств. Даже несколько злился, тщетно выискивая в нем отрицательные черты. Но не завидовал. Он был уверен, что обладает великим преимуществом перед ним, но никак не мог понять, в чем оно заключалось.

Александр, в свою очередь, обратил на Гритшина такое же внимание. Он сразу отдал ему должное как в отношении умственных способностей, так и некоторых очень ценных, по его мнению, личностных качеств. Бельского поражала способность Гритшина настоять на своем, доказать свою правоту и вовсе не путем каких то сложных философских умозаключений, а загадочным воздействием на психику человека, эмоциональной передачей убежденности в своей правоте. Когда он спорил с кем-нибудь, его собеседник яростно доказывая свою точку зрения, начинал вдруг сдаваться, постепенно утрачивая активность, будто парализуясь под путами гритшинских рассуждений, логики и эмоций. Иногда это очень походило на гипноз. Потому что спустя несколько дней, зачастую, собеседник возвращался к своему первоначальному мнению, недоумевая, как раньше мог согласиться с Гритшиным…

Мало кому удавалось четко и достаточно объемно охарактеризовать Гритшина. При попытках сделать это получались крайне нечленораздельные определения: «Гритшин? О-о! Это-о… Да-а!» или: «Гритшин? Ну-у! Человечек! Как бы это сказать… Сила!» У всех почему-то появлялись необъяснимые затруднения. И только Бельский нашел Гритшину определение сразу, правда, неполное, но достаточное для того, чтобы выделить его среди других: «ЛИЧНОСТЬ». Ум, воля, энергичность и умение «давить» на психику людей – вот первые качества, которые бросились в глаза Бельскому. Потом выявилось много других, неведомых пока ему, но это случилось немного позже.

Гритшин, узнав, что Александр собирается поступать в медицинский институт, решил «составить ему компанию». Именно составить компанию. Леонид любил всегда повторять, что жизнь у него впереди, а прожить он ее собирается долго, так что можно перепробовать не один вуз, прежде чем остановиться на каком-то одном. Призыв в Советскую Армию Гритшина обходил стороной: какая-то наследственная болезнь, тщательно скрываемая, не только освобождала от воинской обязанности, но и серьезно ограничивала его трудоспособность. Поэтому готовиться к поступлению в медицинский Лёнька начал вместе с новым другом.

Оба сдали экзамены с успехом. Бельский определился сразу. Его еще со школьной скамьи привлекала психиатрия, и особых проблем здесь не было. А Гритшин не торопился: «До пятого дотяну, а там видно будет…»

Но не дотянул. В начале третьего курса он исчез. Перестал появляться на занятиях, и дома его невозможно было поймать. Он исчез из поля видимости всех знакомых и друзей, но Бельский точно знал, что он в городе.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.