Заморская Русь

Заложницы, обольстив «косяцких тойонов», ходили по селению, задрав проколотые носы, шныряли мимо часовых в кажим. Кенайцы стали смелей и развязней, выходили из леса с оружием, и вскоре в селении собралось до полутора сотен мужчин. После пира и плясок Баранов забрал своих промышленных, данных селению в аманаты: Чеченева, Куликалова, Ахмылина.

– С тебя, батька, по чарке, – ворчали они. – По совести, так и по второй бы налил: мы взаперти чуть с тоски не померли.

Надо было плыть, аманатить другие селения, но Коломин и Зайков взмолились: скоро месяц, как начались промыслы, а у них ничего не добыто.

– Наказали преступников, нагнали страху, и ладно… Понадобится помощь – придем. А вам в помощь дадим своих молодых стрелков: Егорова и Котовщикова.

На том договорились. Отряд в кенайском селении поредел, тойон уже поглядывал на русских стрелков неприязненно, предложил Кабанову полмешка бисера за пушку, обиженный отказом, стал жаловаться «Бырыме-тойону».

– Ты богатый колош, – похвалил бисер Баранов. – Но оружием только бостонцы и англичане торгуют, нам Бог и царь не велят!

Тойон ухмыльнулся и сказал, будто слышал от родственников, что Бог и царь не сердились, когда косяки, нарядившись кадьяками, захватили сильный корабль, а он, тойон, знает, где стоит богатый и слабый корабль.

Баранов хмуро помолчал, оглядываясь на караульных, и неохотно ответил, что прежний тойон говорил о давнем, когда корабль чужих белых людей угрожал царю. Затем спросил, откуда в жиле так много бисера. Тойон, поводив носом с торчащими из него костяшками, невнятно ответил: плавают тут всякие суда, дарят и меняют!

Снова Прохор стоял в карауле, теперь уже в чужой партии. Раздался условный свист, он ответил. Зевая, из кажима вышел Васька Котовщиков с охотской самокованной фузеей на плече. Посмеиваясь, зашептал:

– Я у Петьки девку отбил. Она под моим одеялом. Иди, вдруг не поймет, что другой. А поймет – что с того? – приглушенно рассмеялся.

– Страшная ведь?! – проскулил Прохор, понимая, что устоять перед соблазном не сможет.

– В темноте не видать! – сонно хохотнул Васька. – Рыбиной пахнет. В бане бы помыть – и ничо, не хуже твоей рыжей бесовки.

Утром русичи, алеуты и кадьяки покинули кенайское селение, сели в лодки и двинулись к северу залива. К вечеру при хорошей погоде они высадились на небольшом острове, заросшем лесом. Место для лагеря выбирали в сумерках: поставили палатки, напекли мяса и рыбы. По жребию первым в караул пошел Котовщиков. Ему повезло: он мог спать с полуночи до утра. Прохору же выпадала самая трудная смена, разрывавшая ночь надвое. Перед отбоем Баранов, клацая кольчужкой, обошел палатки.

– Почему без чарки ложимся? – ворчали его дружки.

– Легкий был день, – отвечал управляющий. – Нечего добро переводить попусту.

– Что с того, что легкий, – не то в шутку, не то всерьез возмущались старовояжные. – Мучились, сивучину водой запивая: ее туда, она обратно… С чаркой легче.

Прохор задремал, вспоминая прошлую ночь с кенайкой. Она не отличила его от Васьки или делала вид, что не поняла подмены. Утром Прошка брезгливо отмывался морской и пресной водой, мысленно зарекался впредь сторониться греха, но к вечеру стали донимать навязчивые воспоминания прошлой ночи. Бывшая аманатка увязалась за Васькой и теперь, должно быть, легла под байдарой, чтобы пробраться к нему среди ночи. Если старовояжные узнают, что Кот стоял на часах с девкой – побьют, хоть и безлюдье на острове.

Прохор уже засыпал в палатке среди храпевших товарищей и вдруг вскинул голову с гулко бьющейся в висках кровью: почудился или приснился Васькин крик. Он настороженно прислушался, перекрестился, снова завернулся в одеяло. Сквозь дыры в парусине тьму прошивали иглы лунного света. Рядом беззаботно спали старовояжные стрелки Ворошилов, Острогин, Труднов. Прохор опять закрыл глаза, но палатка дернулась, будто кто запнулся о полог, а в следующий миг он с удивлением уставился на древко копья с костяным наконечником, ткнувшееся рядом с его лицом. «Не снится ли?» – подумал, но выхватил из-под головы ворошиловский пистоль и выстрелил по направлению копья.

Василий Труднов, храпевший у края, будто ждал сигнала – тут же выкатился под полог, выстрелил, засрамословил, словно наступил на змею. Палатка упала. Прохор выполз из-под парусины, по нему скользом прошелся сапог из сивучьих горл. Он сам кого-то пнул, выволок фузею с мушкетоном и подсумок с патронами. Федька Острогин, тощий и длинный, как змей, в одних суконных штанах вертелся чертом, размахивая саблей, визжал и матерился. Возле тлевшего костра управляющий Баранов в белой голландской рубахе выкатывал пушку и кричал зычным голосом:

– Ко мне, ребятушки, в кучу!

Прохора едва не сбили с ног бегущие артельные алеуты и работные кадьяки. Из кустов раздался нестройный залп. Толпа бегущих рассыпалась. Баранов, расталкивая их пинками, наконец-то запалил фитиль, пушка ахнула. Где-то рядом завопили раненые, запела отрикошетившая картечь. Из темноты с мушкетом наперевес выскочило чудище с оскаленной пастью, обвешанное деревянными латами, на голове бочонком торчал долбленый чурбан шлема. Прошка от страха подпрыгнул, ткнул ему стволом в глаз. Чудище споткнулось, личина слетела, открыв индейское лицо с приплюснутым носом. Следом за личиной с плеч упала голова, разевая кровавый рот. Из-за рухнувшего тела выскочил Федька Острогин с саблей.

– Пугают малолеток по ночам! – крикнул весело и зло.

– Ребятушки! – горланил Баранов, торопливо заряжая пушку. Прохор подскочил к нему, бросив волочившуюся сумку и мушкетон. Поднял фузею, хотел выстрелить на вспышку.

– Фитиль запали! – крикнул Баранов, указывая под ноги. – Затоптали!

Прохор бросил ружье, подхватил уголек из костра, раздул.

– Пали! – крикнул управляющий.

Двухфунтовая пушка грохнула и отскочила в сторону. Расталкивая все еще мечущихся алеутов, к ней пробился Труднов, за ним другие промышленные. Кто забивал пулю в ствол, кто натягивал бродни. На берегу, у байдар, часто стреляли. Баранов под деревом как-то странно дергался, размахивая руками. Наконец изловчился, рванул, затрещала боярская рубаха, пригвожденная копьем к стволу.

Перезарядив ружья, промышленные выстроились. Отбиваясь прикладом, из кустов с ревом выскочил босой и полуголый Василий Медведников.

– Кто это? – крикнул басом, прочесывая сонные глаза.

– Хрен их разберет! – просипел Баранов, срывая с мускулистой груди остатки голландской рубахи. – Все здесь?

– Баламута нет!

– Здесь я!

– Коломинские юнцы где?

– Я здесь! – откликнулся Прохор. – Кот в карауле.

– Ко-от! Беги сюда! – во всю глотку прокричал Медведников.

Котовщиков не отозвался.

Прострелив старый заряд, Прохор насыпал в мушкетон горсть пороха, зарядил картечью. Из кустов с воплями выскочил отряд латников.

– Первая шеренга – пли!

– Язви их в душу… Заговоренные, что ли? Пуля не берет!

– Расступись! – скомандовал Баранов и сунул фитиль в запал пушки.

На берегу стрельба стихла. Толпа латников в жутких масках с воем бросилась на выстроившийся отряд и с воплями же откатилась назад. Но они быстро оправились и, не дав промышленным перезарядить ружья, вновь бросились на них.

– Детушки! Отступать некуда, в одиночку никто не спасется… Выровнялись… Васька, курвин сын, назад! – Баранов осадил вырвавшегося из строя Медведникова. – В штыки, дружненько. Р-р-аз! Молодцы-удальцы! Расступись!

Ахнула пушка.

– Сомкни ряд!

Прохор отбил стволом пику, при мутном свете луны увидел блестящие глаза, ткнул в них стволом, ударил прикладом вправо и с удивлением услышал за спиной:

– Егоров! Назад!.. – Это кричал Баранов. – Подравнялись, детушки… Убитые есть?

– Кто такие? – снова пробормотал удивленный голос.

– Вроде якутаты! Откуда они здесь?

– Егоров, Поспелов, ко мне! – Обнаженный до пояса, Баранов махнул рукой во тьму. – Бегите к моей палатке, в кожаных сумках порох и картечь. Доставьте, мигом!

Прохор схватил заряженный мушкетон, Поспелов, немолодой уже томский мещанин, – охотскую самоковку, пригибаясь, побежали к темневшей палатке. Сзади стреляли свои, не давая латникам поднять голов. Одна пуля шлепнулась у Прошкиных ног, другая шмелем пропела над головой. Словно из-под земли, в десяти шагах появились латники. Поспелов щелкнул курком – осечка, еще раз – осечка. Прохор прижал локтем приклад мушкетона, спустил колесцо, брызнул сноп искр, вспыхнул порох на полке, рванулось пламя из короткого ствола, приклад так ткнул в живот, что молодой промышленный сложился вдвое. «Много пороха насыпал», – подумал. В ушах звенело. Поспелов упал на колено, выстрелил из пистолета, разинув рот, прочистил ухо пальцем, удивленно выругался:

– Ничо себе! Как из пушки!

Прохор бросил под ноги мушкетон, кинулся в палатку. Пискнула девка, которую впотьмах схватил за ногу. Наконец, нащупал два мешка, выволок наружу. Поспелов наконец справился со своей самоковкой, выстрелил с колена, они вдвоем побежали назад.

Что-то происходило за их спинами: кричали промышленные возле пушки, затем прогрохотал залп, ударив в лицо горячей, тухлой волной вонючей серы. Из строя выскочили трое и пронеслись мимо Прохора. Наконец, задыхаясь от бега на полусогнутых ногах, он бросил мешки возле пушки и упал. Следом под руки приволокли Поспелова.

Еще три раза латники пытались атаковать, но уже неуверенно, без криков, с опаской и оглядкой. Чаще постреливали из-за деревьев, стреляли в темноте плохо. Промышленные же приноровились к их латам, били пулями, стараясь не тратить заряды напрасно.

Прохор думал, что прошел час, но вдруг отчетливей стали видны стволы деревьев, кустарник и камни. Рассветало. Пользуясь затишьем, Баранов решил сменить позицию. Промышленные схватили пушку, раненого Поспелова, взбежали на высотку. Розовел восток, расправляла крылья птица зоревая, рассветная, пускала по небу золотые стрелы, с боем пробивала во тьме путь солнцу. Навстречу ему уходили большие индейские лодки, и вместо десятка гребцов в них было по пять-шесть.

Оставив пушку под охраной стрелков, промышленные спустились к лагерю, он был усеян телами латников и компанейских алеутов. К берегу тянулась широкая кровавая тропа, оставленная уползавшими ранеными. У воды лежали три наспех вспоротые байдары и убитые алеуты шелиховской артели, пытавшиеся ночью выйти в море.

– Андреич! – сипло дыша, позвал Баранова Медведников. – Живого якутата нашли. Толмача надо.

Баранов склонился над тяжело раненным индейцем с размалеванным краской лицом, с проседью в длинных волосах, заплетенных в две косы.

– Зачем напали? – спросил. – У нас был мир. Мы с вами хорошо жили.

– Думали, чугачи, – ответил якутатский индеец, зажимая рукой рану в животе. – Хотели мстить за прошлые обиды.

– Нас с чугачами никак нельзя спутать, – недоверчиво мотнул головой Баранов. – У нас палатки!

Раненый осклабился, претерпевая предсмертную боль:

– Подкрались, видим – косяки. Косяки – богатые. Как не пограбить? Не удержались!

Федька Острогин, все еще полуголый, но усталый и сникший в сумерках рассвета, с кровоточившими ранами на груди и спине, сидя, раскачивался и баюкал вспоротую руку.

– Не мучай ты его! – сочувственно попросил Баранова и здоровой рукой протянул индейцу пистолет. Тот взглянул на него с благодарностью в черных коровьих глазах, скрипнул пружиной курка и выстрелил себе под ухо.

Прохор, успокаиваясь после боя, выкурил трубку, пошел искать дружка Котовщикова. Василий лежал на том месте, где его поставили в караул и тускнеющими глазами смотрел в небо. Ниже его подбородка, чуть не до самого позвонка было перерезано горло, на чекмене вместо пуговицы эдак жалко подвязана обструганная палочка. А на востоке, как ни в чем не бывало, всходило солнце. Прохор, по праву связчика, закрыл глаза невинно убиенному дружку и пошел искать место для могилы.

Вокруг лагеря и на берегу промышленные насчитали двенадцать якутатских тел, семнадцать алеутских. Пропали без вести кенайские мужики, подрядившиеся промышлять на партию вместо наказанных каюров, их женки были невредимы и охотно оставались среди промышленных.

Погибших латников по общему решению оставили на местах гибели – родственники отыщут тела и приберут по своему обряду. Алеуты посадили покойников в их сломанные байдарки, закидали хворостом и устроили ритуальные пляски. Тело Василия Котовщикова завернули в старые лавтаки и положили в долбленую индейскую лодку с прорубленным днищем. Прохор хотел завернуть его в одеяло, под которым недавно баловал с аманаткой, но старовояжные предостерегли: одеяла среди туземцев ценились высоко, ради него могли откопать покойника.

Похоронили Котовщикова на высоком месте, чтобы крест был виден с моря. Баранов почитал над убиенным молитву. Русские промышленные, сняв шапки, постояли возле холмика, помянули молодого стрелка водкой, закусили юколой и разошлись по делам. Поспелов с пулей в животе бредил, удивляя живучестью. За то время, что был у Баранова, Прохор с ним едва ли словом перекинулся, а вот ведь, свела судьба в недобрый час. Про томича говорили, будто бежал за море с каторги, но от судьбы не укрылся.

Почтив мертвых и позаботившись о раненых, промышленные стали латать байдары. На другое утро после боя партия оставила остров и взяла курс на следующее кенайское селение. Оно оказалось пустым. Зола в кострах остыла, среди балаганов бегали собаки. Партия разделилась на чуницы, они пошли вдоль морского берега, обшаривая острова и заливы. В большой байдаре Баранова все никак не мог отойти Поспелов.

Выдался теплый день. Управляющий парился в броне, а рыжебородый Баламутов, скинув чекмень, налегал на весло и чертыхался:

– Замечаю верную примету: как Андреич кольчужку сбросит, так война! Как напялит – так мир! Ты бы ее на ночь надевал, тогда бы мы и караулы не ставили!

Семен Чеченев, без шапки с распоротой щекой, перевязанной куском кожи, из-под которой косо торчал клок черной бороды, ухмыльнулся, переводя взгляды с рыжего шутника на управляющего:

– Какая же дура полезет к нему под одеяло, коли будет в броне?

Баранов хмурился, шевелил усами, думая, как ответить дружкам, не роняя достоинства. Медведников, задрав весло, обернулся:

– У меня сон чуткий, – пророкотал. – Не усну, если Андреич будет всю ночь латами скрежетать, что ржавая петля на воротах…

Опять застонал Поспелов. Промышленные умолкли.

Вечером у костров старовояжные рассказывали о былом, не таком уж и давнем, молодые слушали, затаив дыхание, а Прохор презрительно кривил губы: таких же смутных рассказов он наслушался, блуждая по староверческим скитам. Все они кончались спором: отчего так скрытны русские селения, издавна живущие на Аляске? Почему из партий то и дело бесследно исчезают люди? В этом году, в марте, возле Кадьяка пропали восемь русских партовщиков. Лебедевский стрелок Васька Иванов в прошлом году взял аманат у аглегмютов и ходил на двести верст к северу от Кенайской губы, теперь явно что-то скрывает.

– Вышел на Беловодье, там выпороли за грехи и отправили обратно! – не удержавшись, съязвил Прохор, недобро вспомнив старовояжных братьев-иркутян, до смерти запаривших чугачку. – То я Ваську с Алексашкой не знаю!

Говорить об этом с ним, молодым новиком-казаром, старые стрелки не желали и долго шептались под лодками: царство ли Беловодское рядом или беглые из России прижились и умножились?

После суровой зимовки на Нучеке здесь, в Кенаях, Прохор отмяк душой. Не вся Аляска была такой, как Чугацкий залив. Здесь воздух свеж, как в России, много солнца, туманы и дожди недолги. Западный берег горист, вдали чадил вулкан, сверкали белые вершины, блестел лед на склонах, а в низовьях зеленел лес. На восточном берегу поднялась высокая трава, мирно зеленели луга, берег был изрезан причудливыми бухтами и заливами.

Шелиховские старовояжные стрелки хоть и не снисходили до споров с молодым и чужим партовщиком, но Прошкины насмешки помнили. Байдары проходили мимо небольшого острова, покрытого мхом и кустарником. Краснорожий Василий Труднов, верный товарищ Баранова, вместе с ним прибывший на Кадьяк, насмешливо взглянул на Прохора и указал на островок двухлопастным алеутским веслом.

– Два года назад здесь пропал промышленный: чего-то искал по падям. Мы высадились на ночлег вон на том мысу. Он ушел вечером – и с концом. Весь остров обшарили – не нашли.

Прохор смущенно передернул плечами, отмолчался, а Труднов, снисходительно посмеиваясь, добавил:

– Хотя кто его знает: мог провалиться в какую-нибудь пещеру и сломать шею. Здесь много ям под кустарником и мхом.

Егоров и Труднов двигались в паре на двухлючной байдарке, то отдаляясь от большой и главной, на которой сидел управляющий, то приближаясь к ней. За островом был узкий пролив и высокий скалистый берег. Кенайцев там не могло быть, но Труднов, смешливо поглядывая на молодого стрелка, направил байдарку туда. Они пошли проливом и, зайдя за остров, закрутились на месте, сигналя остальным партовщикам. Там, в заливе, куда не втиснуться и двум малым судам, стоял фрегат со спущенными парусами.

– Сдурела команда или что там? – удивленно выругался Труднов, разглядывая корабль из-под ладони у лба: – Если дунет – размолотит в щепки.

Один якорь фрегата был заведен к безымянному острову, другой – на отмель в заливе. Промышленные увидели заваленный фок, сломанный бушприт. К двухлючке Труднова подходили другие лодки партии. Баранов на большой байдаре встал в рост, приложился к подзорной трубе, прочитал название, писанное латинскими литерами:

– «Финикс», – сказал Медведникову. – Без флага. Не на этот ли слабый корабль намекал кенайский тойон?

На фрегате забегали, засуетились, готовя пушки к бою, подняли звездный флаг Соединенных Штатов. Баранов снял шапку и велел Медведникову поднять Российский флаг.

Байдары партии остановились на расстоянии пушечного выстрела от корабля и рассыпались вокруг острова. Алеуты и кадьяки тут же забросили удочки. Гребцы в большой кожаной лодке Баранова проверили ружья и пошли к кораблю. Для них с борта был брошен штормтрап. Баранов с Медведниковым поднялись на палубу, были встреченны кем-то из команды, прошли на ют. Вскоре Василий показался на шканцах и, подзывая товарищей в лодках, помахал им рукой. Прохор с Трудновым налегли на весла. С большой байдары на борт фрегата лебедкой подняли раненого Поспелова.

Малочисленная команда встретила русских промышленных со слезами радости. Эти люди уже не чаяли выбраться живыми. На палубе были видны следы недавнего боя. Кабанов ковырнул ножом, вытащил пулю из мачты, повертел перед носом, показал Баранову:

– Не потому ли у кенайцев семеро померли разом?

Фрегат «Финикс» с судовладельцем ирландского происхождения на борту и с грузом оружия торговал с островными индейцами. Капитан по имени Портер встретил знакомого вождя и поставил судно на рейд. К борту подошли лодки, дикие хотели плясать в честь встречи. Но капитан, соблюдая меры предосторожности, принял на борт одного вождя, показал ему товар, подарил стальной нож.

Вождь остался доволен товаром и в свою очередь предложил осмотреть меха в лодках. Капитан наклонился за борт, тойон воткнул ему в горло только что подаренный нож, выхватил из-под плаща два пистолета, уложив на месте боцмана и штурмана. Индейцы кинулись на борт. Команда отстреливалась из трюма. Один из матросов-англичан под огнем развернул пушку, выстрелил картечью по баку, куда влезли полтора десятка туземцев. Заминка позволила дать залп по лодкам и отогнать нападавших. Но половина команды погибла в стычке, двое раненых – при смерти, а судно требует основательного ремонта.

После нападения кое-как удалось связать побитый такелаж. Подняли паруса, вскоре встретили еще несколько лодок с индейцами. Те хотели торговать, но выглядели подозрительно.

Баранов усмехнулся, узнав по описанию напавших на партию якутат. Уж они-то, увидев слабость команды, не упустили бы добычи. По сравнению с ними сухопутные кенайцы – невинные дети.

На фрегате оказался бостонский гражданин польского происхождения, сносно говоривший по-русски.

– Как вы можете жить среди этих разбойников? – перевел вопрос судовладельца Мура, вкладывая в него личное любопытство. Усы Баранова неприязненно дрогнули: он осуждал торговлю оружием, от которой льется не только русская кровь.

– Знать надо нравы и обычаи народа, с которым торгуете. Кенайцы, может быть, и мысли о грабеже не имели, но вы ввели их в искушение, показав весь товар сразу… Кстати, бисер у вас был?

– Мешок бисера, флягу рома, десяток топоров нападавшие стащили, – пожаловался судовладелец.

– Якутатские индейцы, по-нашему колоши, народ мирный, работящий и торговый, – со вздохом вспомнил последнюю стычку Баранов. – А вот ведь, третьего дня тоже пришлось повоевать с ними.

Ночью на судне под звездным флагом умер Поспелов. Кто-то снял с себя образок и вложил в его холодеющие руки. К утру скончался английский матрос из команды фрегата. Его зашили в одеяло и бросили на дно залива. Поспелова похоронили на острове и поставили березовый крест. Истово молился на его могиле управляющий артелью, винился, что на Кадьяке до сих пор нет священника, за то и карает Господь.

В полудне пути от острова алеуты нашли лежбище котов, и началась работа. Баранов с близкими дружками с неделю жил на фрегате, помог команде отремонтировать корабль и вывести его в безопасное место. Вскоре Прохор узнал, что артель договорилась об обмене фрегата на бот с доплатой мехами по ценам европейской торговой колонии в Кантоне, которая находится возле китайского порта Гуанчжоу.

Судовладелец повеселел, попыхивая трубкой, хвалил русских промышленных, избавивших его от многих трудностей. Трех матросов и толмача за ненадобностью он тут же уволил. Их тоже выручил Баранов, предложив контракт до конца промыслов.

Вскоре на корабле подняли паруса. Как рыба у воды, он повел носом, схватил ветер и ожил. Повисшие на реях матросы и промышленные распустили паруса, взяли курс на Кадьяк. Стоя на баке, Баранов улыбался в усы, ветер шевелил мех его бобровой шапки. После не раз битого и латаного галиота «Три Святителя» это было первое надежное судно с хорошей скоростью и большим водоизмещением, с обшитым медью корпусом. И представлялись шелиховскому управляющему купола церквей на островах, мачты кораблей с флагами всего белого света. Крещеные колоши и эскимосы промышляют на компанию морского зверя, живут в чистоте и достатке, русские люди, заботясь о них, ведут торг. Прикинув в уме разницу между ценами на меха и изделиями из них, представлял себе заводики, производящие одежду. Но, обернувшись, увидел оборванных товарищей. После стычки с якутатами иные из них еще залечивали раны. На шкафуте стоял Прошка Егоров в драной парке. Ветер шевелил отросшие, как у попа, волосы. Управляющий вспомнил, что через пару лет ему стукнет пятьдесят – дряхлость не за горами. И контракт скоро закончится – пора было подумать о возвращении на родину.

За всю предыдущую жизнь Александру Андреевичу Баранову не приходилось писать столько, сколько было написано за четыре года службы на островах. В крепости, в байдаре или в палатке скрипели его перья, а зрение так ухудшилось, что уже не мог читать при свете жировика самим собой написанное.

Он писал охотскому коменданту, оправдываясь на доносы промышленных и чиновных, писал отчеты о выполнении явных и секретных инструкций по государевой службе. Писал правлению компании, опять же оправдываясь на доносы, отчитываясь о проделанной работе, предлагая свои планы. И метался в замкнутом треугольнике между гражданским долгом, коммерческой выгодой и совестью.

Коменданту управляющий сообщал, что в Павловскую бухту заходили английские корабли «Дисковери» и «Чатам» под командой морехода Ванкуверта, бывшего здесь шестнадцать лет назад под началом командора Кука. Экспедиция описывала Кенайский, Чугацкий и Якутатский заливы. Руководству компании писал, что выгодно купил фрегат с частью пушек и ходовым товаром в обмен на бот и меха, что встретил здесь новопостроенный в Охотске пакетбот «Северный Орел» под началом служилого англичанина Шильца и отправил его в Якутатский залив прикрыть партию передовщиков Пуртова и Куликалова.

Управляющему Уналашкинскими промыслами он позволял себе пожаловаться на жизнь. Только ушел из Павловской бухты бот с мехами, как открылось, что корпус фрегата прогнил и не пригоден для дальнейшего плавания. Со дня уговора с судовладельцем команда по ночам тайно откачивала воду. Брошенные Муром матросы и толмач винились, что знали об этом, но молчали из страха перед хозяином.

Из Охотска прибыл пакетбот под началом коллежского регистратора Шильца. Иностранец на российской службе в статском мундире, в ботфортах и шляпе смотрел на Баранова, в урильей парке и стоптанных броднях, с презрением, называл его проходимцем и собирался самовольно отправиться на поиск новых земель. Пришлось снизойти до кулачков для уважения компанейской должности управляющего.