Девятая квартира в антресолях

Больше всего Танечка не любила скучать. Верней не умела. Может быть, поэтому она больше ни разу не болела – те недели тоски с книжкой в руках до сих пор вспоминались с ужасом. Ее «подданные» давно поняли, что если у «королевишны» хандра, то это может обернуться для них если не неприятностью, то неудобством точно. Она или загоняет с какими-нибудь поручениями, не давая спокойно делать ничего своего, либо выберет кого-то одного и начнет подшучивать. А шутки у Танечки добрыми никогда не были, и колкими были определения. Но одно дело всем вместе смеяться над ее «шпильками» в адрес синявок или одноклассниц за глаза, а другое – выслушивать самой. И девочки старались предугадать и не допустить таких моментов – докладывали подсмотренное, пересказывали подслушанное.

Вот и сегодня, после того, как все они переоделись и умылись после выступления, заняться было совершенно нечем. Оба оставшихся экзамена были такими, что готовиться к ним не надо, прогулки на сегодня не назначали, и вообще, последние дни тянулись как резиновые. Таня уже предвкушала, как будет дефилировать с братцем по шумным вечерним улицам города, как они поедут гулять в Канавино, на ярмарку, как начнется ее взрослая жизнь. И никакая тетка их дома не удержит! А папаша вот-вот должен был в полк уехать, хотя может и остаться до выпускного бала. Но уж потом! Ух!

– Душечки, не осталось ли у кого гостинцев? А то с этими экзаменами все обеды теперь так задерживают, а кушать уже хочется! – капризно протянула она.

Девочки метнулись к своим тумбочкам, но так как до отъезда по домам оставалось всего несколько дней, то запасы у всех были на исходе. Те жалкие остатки, что смогли предложить ей соседки, Таня брезгливо отвергла, морща носик. Но тут ее взгляд выцепил холщовый мешочек в руках у одной из нерасторопных девиц.

– Что там у тебя, Смоленская?

– Орешки, Танечка.

– Ой, орешки, орешки! Хочу орешки!

Смоленская обрадовалась неожиданному случаю угодить Горбатовой и с готовностью протянула ей раскрытый мешочек. Таня заглянула в него и снова выпятила нижнюю губу. – Ну, так наколи их!

– А чем, Таня? Дверью? Так опять ругаться будут.

– Ну, так и ешь их сама со скорлупой! – фыркнула Танюша.

Смоленская подумала, что поймают или нет, еще не известно, а вот Татьяна может надуться надолго и испортить все последние дни пребывания в пансионе. Она кивком позвала Барятинскую на помощь, и они направились к дверям, потому что одной колоть орехи было крайне неудобно. Двери открывались внутрь спальни, и ритуал состоял в том, что одна девушка пристраивала орех рядом с косяком и придерживала его, чтобы не соскользнул вниз, а вторая по ее команде тянула ручку двери на себя. Рисковала больше та, что была с орехами, но внимание требовалось от обеих. Может потому они и не услышали шаги классной дамы в коридоре, которую заинтересовала гуляющая во все стороны дверь.

Когда Барятинская внимательно вглядывалась в закладку пятого или шестого по счету ореха, дверь резко открылась и несильно стукнула ее по лбу. Она отскочила, но тут же раздался жуткий визг Смоленской – распахнувшейся дверью ей прищемило пальцы. Таня в это время находилась в другом конце дортуара и делала вид, что наводит порядок на тумбочке. Никто на нее в этот момент не обращал внимания, но в душе она ликовала – приключение с орехами оказалось гораздо забавней, чем можно было ожидать. И как, интересно, Смоленская собирается завтра держать карандаш на экзамене? Обеих пострадавших увели в лазарет.

***

Из лазарета они вернулись нескоро, с округленными от ужаса и возбуждения глазами, и переполненные добытой информацией. Смоленская потрясала перевязанными пальцами и хвасталась освобождением от завтрашнего экзамена, а у Барятинской на лбу красовались почему-то сразу две шишки. Они были столь незначительными, особенно по сравнению с травмой подруги, что их бы вообще мало кто заметил, если бы не старания доктора, который разрисовал их сеточкой из йода – они теперь светились как два желтых фонаря. Смоленская продолжала тараторить про выпавшие ей страдания и Барятинская поняла, что инициативу пора перехватывать. «А что я сейчас вам скажу-уууу!» – протянула она загадочно и тут же Смоленская сразу и зажмурилась, и закрыла уши руками, и сипло прошептала: «Не надо, не надо, я боюсь про покойников!». После этого высказывания равнодушных слушателей не осталось вовсе.

Татьяна сообразив, что речь идет о чем-то очень интересном, но вероятней всего не предназначенном для их ушей, тут же организовала некое подобие безопасности. Смоленскую, раз та все равно боится, они оставили в спальне, чтобы предупредила, если войдет кто-то из старших, а сами во главе с рассказчицей скрылись в умывальной комнате.

И Барятинская им поведала, что, на подходе к лазарету они столкнулись с нянечкой-сиделкой, увозящей в прачечную белье. Доктор, увидев, что пациентов двое, вздохнул, было, об отсутствии помощницы, но стал заниматься ими один, в порядке очереди. Барятинской он велел подождать, а Смоленскую, прежде всего, заставил опустить руку в лед, насыпав его горкой в кювету, так как пальцы пациентки сильно распухли и болели. А сам стал доставать перевязочный материал из стеклянного шкафчика. Тут вбежала пепиньерка с первого этажа и с криком: «Доктор! Срочно, там обморок! Быстрее в кабинет к maman!», – увела его за собой, он едва успел прихватить свой саквояж, да велеть девочкам: «Только ничего не трогайте!».

Едва дверь за ним закрылась, Смоленская оставив лечение льдом, тут же полезла в шкаф за бинтами, которыми можно было привязывать чужую одежду к стулу или волосы к железной спинке кровати, а Барятинская, шепнув ей: «Не разбей ничего!», выскользнула из лазарета и побежала к кабинету начальницы подслушивать. На первом этаже все двери были массивные, и в данный момент плотно прикрытые, и слышно через них было плохо. Барятинская оглядела пустой коридор и приникла к замочной скважине. Через отверстие все равно ничего не было видно, кроме окна напротив, и тогда она вся превратилась в слух. Понять с кем обморок сразу не удалось, потому что голос maman она как раз слышала. Вообще в кабинете было много народу, но вот, наконец, выделился равномерный мужской бас и стали различимы некоторые слова: «руки», «ноги», «голые», «задавили насмерть», «оба брата», «истекали кровью». А дальше совсем страшные: «анатомический театр», «хоронить» и, почему-то, «Москва». Потом снова раздался голос maman и еще какой-то женщины.

Внезапно дверь распахнулась, и Барятинская, забывшая, что на этом этаже двери открываются как раз наружу, заработала свою вторую шишку. Двое мужчин, один из попечительского совета, а второй незнакомый, помоложе и посимпатичней, вывели из кабинета под руки мать Лидки Олениной. Попечитель говорил ей: «Вам непременно нужно ехать сегодня московским. Я распоряжусь о билете, Вам его на дом привезут, а Вы пока собирайтесь», и они повели ее к выходу. В середине коридора та на секунду остановилась, встряхнула пушистой головой, выпрямилась и дальше пошла уже более твердым шагом и самостоятельно. На пороге возникла maman:

– Что Вы тут делаете, Барятинская?

– Я ищу господина доктора, – потирая лоб и делая книксен, отвечала ученица. – А то у Смоленской пальцы заледенели, она спрашивает можно ли уже вынимать?

– Боже, какие бестолковые! Конечно можно. Доктор, там что-то серьезное?

– Кости целы, но кожа содрана и несколько дней надо будет походить в повязке.

– Ступайте, Барятинская, – вздохнула начальница. – Я думаю, что за сегодняшнее происшествие вы уже сами себя достаточно наказали. И передайте Смоленской, что я освобождаю ее от завтрашнего экзамена, средний балл ей выведут по ее последним достижениям. Спасибо, доктор.

Далее место действия в рассказе опять переместилось в лазарет, но тут заговорщицы отчетливо услышали звук упавшей на пол книги – это Смоленская подавала знак, что в дортуаре появился посторонний. Девочки, соблюдая конспирацию, по одной стали выходить из умывальника. Классная дама собирала всех для построения на обед.

***

После обеда из прачечной привезли чистое, девочки по номерам разобрали свои пелеринки, передники и манжеты. Таня Горбатова, пришивая воротник к камлотовому форменному платью, вслух рассуждала:

– А ведь последний раз, душечки, шьем-то, наверно. Уж скоро прощаться. Вот я припоминаю, мне ж еще кое-кто желания должен. Надо бы собрать с вас, а то разъедемся, сгорят, поди, впустую. А желание мое такое: пойти спросить Олениных, знают ли они, какая у них беда. Барятинская, пойди и спроси.

– Душечка, почему я-то? – хотела увильнуть та. – Пусть вон – Смоленская сходит, я сегодня уже – вон, сколько всего, а она ничегошеньки!

Смоленская стала демонстративно дуть сквозь бинты на свои заслуженные раны.

– Да нет, ты пойдешь, – Таня исподлобья смотрела на Барятинскую. – Вот потому что ты сама про это слышала и пойдешь, а если кто другой, то это уже сплетня получится. И Смоленская мне всего одно желание должна, а ты два. Вот тебе оба – чтобы еще до сна обе сестры знали, что у них в семье приключилось. А то мне, может, заснуть невмоготу будет, как так – мы знаем, а они нет? Им за упокой души братьев молиться надобно.

Барятинская отложила шитье и несколько минут сидела молча, видно что-то прикидывая. Татьяна ее не торопила. Задание было более, чем щекотливое, к тому же, сведения добыты были путем неправедным и, если узнают старшие, то тут уж наказания не избежать, это точно. Да и подружки у Лиды были такие, что доложить не доложат, но сами вцепятся, требуя подтверждений. Да и просто страшно приносить такие вести, глядя в глаза своей однокашнице.

Подумав, что безопасней начать с младшей сестры, а там вторая, может и сама собой узнает, Барятинская решительно встала и пошла к выходу. Татьяна тут же послала еще троих ей вслед, проследить и доложить. Старшеклассницы вереницей проследовали к коридору, где находились дортуары средних классов. Барятинская остановила проходящую мимо девочку:

– Ты из четвертого? Позови мне Оленину, пусть сюда выйдет. – Та сделала книксен и побежала исполнять повеление старшей институтки. Через пару минут из дверей одной из спален вышла ангелоподобная девочка-подросток с фамильными пушистыми волосами и мягкой, доброжелательной как у отца, улыбкой.

– Ты же Лена Оленина, так? – издалека начала Барятинская, та кивнула. – А знаешь ли ты, Лена, что люди умирают?

Улыбка сползла с лица девочки, но она, все еще не понимая о чем речь, продолжала вопросительно молчать. Из-за дальнего угла коридора выглядывали одноклассницы Барятинской. И та пошла в атаку:

– Ты, например, знаешь, что твои братья могут умереть? Вот вчера живы, а сегодня, бац, и оба умерли?

Улыбка вернулась к младшей Олениной, но теперь приобрела несколько брезгливый оттенок:

– Вы принесли мне старую сплетню, барышня. Ступайте себе, а то я сестре скажу! Тем более, что все давно знают, что не сбылось. Стыдно Вам!

– Что не сбылось? – опешила Барятинская.

– То, что гадалка нагадала. Но это было уже давно, а Вы где-то выкопали. Мама говорит, что верить в это дурно и глупо!

– Мама?! – Барятинскую возмутило, что какая-то сикильдявка ее отчитывает, да еще все это слышат ее товарки за углом, и перестала сдерживаться совсем. – Да ваша мама в Москву уехала, братьев хоронить. У них руки-ноги поотрывало и вся кровь вытекла! Вот!

Лена закрыла лицо руками и закричала так страшно, что Барятинская сама не поняла, как оказалась уже за углом вместе со своими одноклассницами. Леночка стояла недвижно посреди коридора и продолжала надрывно кричать, пока не сбежались синявки и пепиньерки, тогда дыхание у нее закончилось, она упала к ним на руки, и у нее случилось что-то вроде припадка. В последние дни перед каникулами лазарету пустовать не приходилось. Что рассказать Татьяне теперь было, но Барятинская всё бы отдала за то, чтобы это происходило не с ней, пусть бы она осталась должна, хоть сто желаний.

***

За Лидой Олениной в дортуар пришла сама начальница и позвала пройти с ней в лазарет, потому что Леночке очень плохо. Лида побледнела и ушла надолго. Девочки бегали по очереди вниз, волнуясь из-за ее долгого отсутствия, и одна из них видела, как Вершинина из лазарета увела Лиду в свой кабинет. Примерно через полчаса после этого Лида вернулась в дортуар с заплаканным лицом и остекленевшим, пустым взглядом.

– Лидочка, что? – коротко спросила княжна Нина.

– Сеня погиб, Петя при смерти, мама в Москве, а Леночке кто-то сказал и она в лазарете, – на ходу монотонно проговорила Лида, подошла к своей кровати, легла лицом вниз и застыла.

Лизе захотелось тут же кинуться к подруге, погладить ее по волосам, пожалеть. Но она удержалась и только присела на край ее кровати, чтобы та чувствовала, что она не одна, что рядом кто-то есть. Нина молча налила воды в стакан, принесла и поставила на тумбочку рядом с кроватью Лиды. Потом пошла, взяла своё полотенце и, намочив и отжав его в умывальнике, повесила на спинку Лидиной кровати рядом с сухим. Так же молча прошла к себе, взяла книжку и стала читать. Кажется, это был молитвенник.

Беда. Чужая беда вошла к ним. Да и бывает ли она чужой? Лиза вспомнила свое первое настоящее горе. Она тогда была гораздо младше Леночки и только один класс отучилась в Институте. Но какая разница сколько кому лет, когда настигают такие вести. Кто так бездушно не пожалел Леночку, что ее боль теперь Лиза чувствует как свою?

Лизе тогда рассказал все сам папа, очень бережно, очень осторожно, что мамы больше с ними не будет, но любовь ее здесь навсегда. И все равно было больно так, что она плакала и плакала день за днем. Если кто-то из подружек гладил ее по плечу или пытался обнять, то все начиналось снова, по кругу – боль, слезы, тоска. На третий день в Институт пришла Егоровна. То ее посещение было единственным за все эти годы. Она наотрез отказалась подниматься в спальню и ждала Лизу в темном холодном полумраке вестибюля. Мама, папа, Егоровна – это были три столпа, три кита, на которых стоял мир Лизы. Они были всегда, и, казалось, должны были быть всегда, и вдруг одной опоры не стало. Лиза уткнулась по привычке в большой живот Егоровны, вдыхая знакомые с детства запахи – кухни, хлеба, каких-то травок, вечно висящих на веревочках по углам. Няня обнимала ее за голову, иногда гладила по волосам, чуть покачивала как младенца, и слез почему-то не было. А Егоровна ещё и приговаривала:

– Ты, дитёнок, конечно, можешь со своей бедой подружиться, и за ней спрятаться. Только она друг ненадежный. Ты гони ее прочь. Позови лучше боль.

– Как это спрятаться? – непонимающе спрашивала маленькая Лиза. – И зачем мне боль?

– То-то, что ни к чему! – кивала няня. – Она вот придет, встанет рядом, а ты ей – ты мне не подруга и никто, так что я тебя только до времени терплю. Ей и надоест ходить. А пряталки такие – тебе подружки скажут: «Лиза, пошли на санках кататься!», а ты им: «Нет, у меня беда-подруга, я с ней посижу». Тебя кто-нибудь позовет, например, картошку есть, а ты снова не одна! Тебе велят в тетрадке писать, а ты опять за беду спрячешься. Глядь – ни картошки, ни знаний, ни радости. Всё на беду выменяла.

– Так что ж мне делать-то, няня?

– А чего должна, то и делай, – прижимала ее к себе Егоровна. – А боль ближе подойдет – еще пуще делай, еще лучше. И так делай, чтобы самой себе хорошо делалось. В жизни потерь-то, ох, как много еще предстоит, донюшко. Вот если тебе с самой собой хорошо будет, то отовсюду выберешься.

И Лиза послушала. И теперь, когда накатывались слезы или тоска, она сразу занимала себя каким-нибудь делом. И со временем боль, действительно, утихла и перестала приходить так часто. Никто больше не гладил ее по плечу и не возвращал к тому, чего изменить все равно уже нельзя…

Младшим девочкам первые три года полагалось неотлучно жить в Институте и, когда через пару лет Лиза Полетаева снова приехала в Луговое, то боли почти не осталось. Остались нежность и воспоминания – мамин рояль, мамина беседка в саду, мамина скамейка на высоком берегу Оки. И, конечно, мамина музыка.

***

Дверь в спальню скрипнула и в образовавшуюся щель протиснулась Смоленская из соседнего дортуара:

– Душечки! Не дадите ли катушку белых ниток? Мне манжетку пришить, а у нас ни у кого не осталось.

– Так-таки у всех сразу и кончились? – подозрительно переспросила княжна Нина, поднимая глаза от книги.

– Ниночка, душечка, ты хорошая девочка, не жадная. Дай ниточек, будь любезна, – как кликуша причитала Смоленская, пряча руку за спиной, а сама озиралась по сторонам. – Ой, а что это у вас Лидочка лежит? Днем же нельзя на кровати, заругаются!

– Не заругаются. У нее горе, – ответила за подругу Лиза.

– Ой, слышала, прости Господи, упокой душу, страсти какие, – Смоленская закатила глаза. – Как гадалка нагадала, так и вышло, да, душечки? Лида вам говорила? А расскажите, как дело было?

Лида вдруг встрепенулась, услышав слово, которого никак не ожидала, и села на кровати:

– Какая такая гадалка? Откуда знаешь? – она внимательно вглядывалась заплывшими от слез глазами в пришедшую попрошайку, – А ну, покажи руку! Тебя подослали? Даже врать не умеешь. Ты как шить-то собиралась? – и вдруг она до чего-то додумалась, – Так это вы Леночку напугали?! Дрянь! – и рванулась так, что Лиза еле сумела ее удержать.

Нино Чиатурия бросила обратно в ящик тумбочки только что найденную катушку ниток, подошла вплотную и прямо в лицо отчетливо сказала:

– Смоленская, пойдите вон!

Когда за той захлопнулась дверь, Лида разревелась навзрыд. Лиза сидела на кровати напротив и просто ждала, когда горе выльется через эти рыдания и наступит просвет. Нина подошла к ним и села рядом с Лизой. Остальным девочкам они сделали знак пока не подходить. И вот плач стал затихать, Лида огляделась, взяла гребешок и стала причесывать растрепавшиеся волосы, потом отпила водички и заметила влажное полотенце. Она приводила себя в порядок, и Лиза решила, что уже можно говорить:

– Лидочка! Послушай меня, как я когда-то послушала хорошего человека. Вот мы сидим перед тобой, твои подружки, и мы что хочешь, для тебя сейчас сделаем. Но только ты сама можешь начать вытаскивать себя из своего горя. Это большая беда, но уже ничего не вернешь. Сейчас надо думать о том, что будет дальше. И о тех, кому хуже, чем тебе.

– Лиза! Но мама-то, мама! Почему она ничего сама нам не сказала, она же была сегодня здесь, почему? Почему эти противные девчонки, посторонние, такие жестокие… Леночка моя… – и Лида опять принялась плакать.

– Я не знаю, но, наверно, по-другому было нельзя, – Лиза взглянула на Нину, та кивнула. – Вы бы все равно стали плакать, ей пришлось бы вас успокаивать, а где ей самой силы взять? Ты представляешь, сколько на нее сразу свалилось? А может быть, просто оставалось мало времени до поезда, и она боялась опоздать?

– А к Леночке надо еще раз сходить, – подключилась к разговору Нина. – Ей одной в лазарете-то, наверно, страшно ночевать? Может, упросим maman хоть эту ночь разрешить ей спать у нас на свободной кровати? Мы тут никому не позволим ей дурацкие вопросы задавать!

– Да, я сейчас пойду, – собралась Лида. – Если она уже может вставать, то пусть хотя бы разрешат ей подняться в домовую церковь, нам надо помолиться.

Вечером, когда все уже улеглись, а Леночка забылась неспокойным сном, Лида шепотом рассказывала подружкам, вдвоем закутавшимся в одно одеяло на соседней кровати, историю полуторагодовой давности. Так как девочки учились в Институте, где порядки было очень строгие, то осенью, на день рождения матери старался приехать хотя бы один из сыновей. Иногда на пару дней, иногда на недельку. Бывало, что срывались с занятий и оба вместе – ничего, начало учебного года, потом наверстаем.

В тот год был как раз такой случай, и известие о кончине императора Александра III застало братьев в родном городе. Император был совсем еще не старым, ему не сравнялось и пятидесяти лет, и, хотя о его болезни все были наслышаны, но такого исхода никто не предполагал. Братья же, сбежав с учебы, вовсю использовали вольное время, дома сидели только по вечерам, и, конечно не могли обойти стороной последние теплые деньки, встречались и гуляли с бывшими приятелями по слободке. Ярмарка уже впала в зимнюю спячку, но земля полнилась слухами о появлении там в этом сезоне то ли гадалки, то ли колдуньи. Денег она брала со всех по-разному, некоторых сразу от порога разворачивала ни с чем, не взяв ни копейки, а кому-то заламывала такие суммы, что закачаешься. И, говорят, платили. Потому как, не в пример базарным цыганкам, она в редких случаях, но бралась предсказанное изменить.

И вот Петя, младший из братьев, стал изнывать от любопытства, всех расспрашивать о месте ее зимнего пребывания и зазывать старшего, Семена, хоть одним глазком посмотреть на диво. Тот смеялся над братом, называл его «темной личностью» и стыдил получаемым в области естественных наук образованием. Но потом сдался, увидев столь многочисленные усилия Петра, они поехали по раздобытому адресу и, заплатив по тридцать копеек, попали на прием к гадалке. Та оглядела их с ног до головы, и спросила:

– С обоими говорить или по одному?

– У нас друг от друга тайн нету, – сказал Семен. – Вдвоём давай.

– Тогда спрашивайте. Но хорошо думайте что спросить. Как спросите – так и отвечу. А захочу, перестану отвечать на любом вопросе и мы простимся.

Надо было бы самый первый вопрос составить так, чтобы ясны были перспективы обоих, раз уж сами решили вместе. А то вдруг этой мадам шлея под хвост попадет, и не станет она больше, чем на один вопрос отвечать! Но пока рассудительный Семен все это прикидывал и соображал, такой доверчивый вроде бы, до сих пор, Петя, решил вдруг гадалку проверить:

– А, скажи-ка, поступлю ли я в Университет? – ляпнул он, не спросив брата.

– Не ври мне, барин, – ухмыльнулась, оглядев их обоих с ног до головы, гадалка. – Ты уже поступил. Если вопросов более важных у вас нет, то…

– Обожди, – встрял Семен, – я ж тоже имею право спросить. Скажи нам обоим, каков склад жизни и всеобщее наше бытие при царствовании нового императора сделается, что переменится?

– А вам на что, если вы при нём и недели не проживете? – таков был ответ.

– Тьфу, дура! Пропади ты пропадом! Пошли, Пётр, отсюда, – и Семён вылетел за дверь, злясь на себя самого, что попёрся, как гимназист, чтобы за свои же деньги гадостную чушь услышать. А Петя задержался, мял в руках фуражку и, сглотнув, рискнул спросить:

– Ты, говорят, поменять судьбу можешь? Сможешь?

– Не каждую судьбу изменить можно, барин. Но ваши – еще не до конца прописаны. Если сами за них переживаете, то шанс есть.

– Сколько надо? – прошептал Петя.

– По пятидесяти рублей. С каждого, – твердо ответствовала колдунья.

Эта сумма была неподъемной для семьи Олениных. Столько платили за учебу. Петя два дня ходил темнее тучи, и как ни успокаивала его мать, и ни велел гнать дурь из головы брат, его не отпускало. На третий день он не выдержал, стащил из буфета два серебряных подстаканника, еще в детстве подаренных братьям крестными, и снес оба в ссудную лавку. С вырученными за них деньгами он поспешил к дому гадалки и высыпал их на стол перед ней. Та выбрала из кучи ровно пятьдесят рублей, остальное не взяла. Петя умолял, просил взять за брата, и даже больше. Она была непреклонна: «Сам придет, тогда возьму». Брат бросился было уговаривать Семена пойти на поклон к колдунье, но получил в ответ всплеск возмущения по поводу обнаруженной только сейчас пропажи. Его позорили и мать, и брат, твердили, что это последнее дело – таскать из собственного дома, и заставили выкупить Семенов подстаканник обратно.

Новый царь выпустил манифест, присягнул сановникам и войскам, траур по батюшке не помешал ему сочетаться браком, он благополучно начал управлять страной. Братья вернулись в Москву. Прошла неделя, потом и месяц, и все это стало забываться. Лишь иногда Пете в шутку поминали «протюханный» подстаканник, а оставшийся стал как бы укором его глупости и доверчивости. И тогда тот с глаз долой убрали подальше к стене.

***

На экзамен Лева собирался, как на свой собственный. Все приходящие в голову слова казались ему либо глупыми, либо пафосными. Он долго ворочался накануне, потом плюнул, и решил, что в голову придет, то и скажет он этим девицам. Все равно это ни для кого из них делом жизни не станет, где это видано – женщина-художник или женщина-архитектор? В лучшем случае смогут своих отпрысков научить водить карандашом по бумаге. А вот как связать люльки-кастрюльки с красотой линии или гармоничностью композиции и было для него вопросом, пока не решаемым. Но за само согласие еще раз посетить женское учебное заведение он себя вовсе не корил, а наоборот ждал от визита чего-то хорошего.

Если честно, то ему очень понравился гордый старик Полетаев, да, чего скрывать, и его дочь тоже. И перспектива еще раз их увидеть его радовала. Конечно, Лиза совсем еще девочка, и тут речь шла не о каком-то мужском интересе, нет. Они понравились ему именно вместе, как семья, как люди, которых хочется узнать ближе. Приятные люди. Со стариком, наверно, было бы интересно беседовать на различные темы длинными, зимними вечерами, обсуждать газетные заметки, спорить, а потом незаметно замолкать под звуки Лизиного рояля, чуть слышного из соседней залы. «Вот ведь, Савва! Заразил-таки семейно-патриархальными настроениями! Того и гляди начну мечтать о теплом пледе и домашних тапочках», – встряхнулся от видений Лева и поспешил в Институт благородных девиц.