Выход зубной феи

Теперь, стоя в гулком и пустом школьном предбаннике, Квазимодыш был как никогда уверен в своей безоговорочной победе над этой посредственностью, охранником-алконавтом. Разгадка ребуса, в каком же отделении горбольницы сейчас латают Афонькина после его встречи с директором, занял еще с десяток чудесных минут. Бальзамом излились на истерзанное трудовое сердце мысль о том, что за ненаглядного Леонида Серафимовича беспокоиться не приходится. Педсовет показал, что директор способен запросто сокрушить несогласных словом, а не делом, то есть без уклона в тяжкие статьи Уголовного Кодекса. Значит, обошлось без кровопролитья и милиции. О, это сладкое чувство, когда убираешь давних врагов чужими руками!

Прикинув диспозицию, трудовик решил, что сон про Майами и грамоту "Учитель Года" был таки вещий, и пообещал себе в ближайшее время заняться покупкой парадной одежды для достойной встречи всемирной славы. Не то, чтобы он собирался изменить выстраданному имиджу в виде черного костюма–тройки с вороным галстуком и лаковыми туфлями; по разумению Тихона это торжественно-похоронное обрамление приятно оттеняло больничную белизну его зубной керамики, подчеркивая исключительную стройность и красоту членов. Просто привычный образ стоило бы – не ради себя, а для удобства армии поклонников – слегка разбавить черными очками или вожделенным браслетом часов "Сейко", на которые теперь, безусловно, удастся накопить. Всеблагой Леонид Серафимович уже наверняка это продумал.

Тихон, вертясь и скашивая глаза за спину, внимательно оглядел себя в зеркале у раздевалки. Ревизией, судя по всему, он остался доволен чрезвычайно, и честно говоря, тому был повод. При взгляде на него начитанным и незлобивым людям вспоминалась княжна Марья из "Войны и Мира" в части лучистых очей и отсутствия даже намека на гармонию и красоту во всех остальных отделах Тихоновского организма. Детям и коллегам попроще он виделся каким-то чудесным чахоточным удодом, находящимся в вечном бессмысленном движении и без конца верещащим птичьим голоском с клекотом на обертонах. Голова, венчавшая сушеное тельце в черном футляре костюма, была всегда чуть склонена набок, рот сложен клювиком, и только выражение прозрачных голубых глаз выдавало постоянную заботу, не свойственную пернатым. В этом смысле черные очки пришлись бы весьма кстати.

Тихон Гаврилович любовно разложил на острых коленках клеенчатую тетрадь, где еще оставалась пара чистых листов. Скрупулёзно и со знанием дела расписал под текущей датой всю сервировку последнего банкета Афонькина. Не забыл и обстоятельства, при которых это неслыханное попустительство обнаружились. Парой минут раньше, заглянув под стол, он с ликованием извлек еще две пустые бутылки и морковочный хвостик с необычайно кудрявой зеленью. Такой богатый верх мог быть только у корнеплода, выращенного на опытной делянке Марины Тухтидзе с применением ей одной известной смеси компоста с аспирином.

– Саботаж и расхищение казенного имущества, – отчеканил трудовик, вспоминая директорское прорицание на педсовете. – А я вам, Вольдемар, обещал, что вы не будете работать в этой школе. Оставить пост, побросать свой реквизит и даже не потрудиться оставить объяснительную записку! Работничек,– фыркнул Тихон. Вдруг он вздрогнул, выпучил глаза, а лицом в бледных разводах стал напоминать новомодные столешницы под мрамор из пластика: – Да это же увольнение по статье! – страшная догадка молотом ухнула где-то за сердцем, побоксировала с желудком и дошла до головы, где и растворилась в поисках мозга. Тихон Гаврилович жизнь вне работы отрицал. Афонькин, отчисленный из стана трудящихся за халатность и пьянство на производстве, как бы исключался из окружающей действительности вообще. Его ждали забвение, позор и само собой ежедневные письма от Тихона с подробным напоминанием о пережитом. Мысль беспокойного пролетария уже аллюром унеслась к этому роскошному финалу, когда червь сомнения проделал дыру в картине об изгнанных из рая. Может быть, не уволят?

А вдруг только строгий выговор и прощай, сладкое видение: Вольдемар в лаптях и домотканых обносках стоит под окнами своего бывшего врага и льет голодные слезы, дабы разжалобить справедливое, но непреклоннее сердце Тихона Гавриловича…Нет, нельзя допустить, чтобы приказ об увольнении не нашел своего героя! Надо скорее бежать к Поленко, он уже наверняка заждался и сам жаждет поделиться новостями о нерадивом секьюрити.

Трудовик поспешно захлопнул свой кондуит, аккуратно расправив верхние загнувшиеся от времени кончики страниц, где пестрела маленькая желтая птичка. В сборнике его мудрых заметок о житие всей школы оставался один лист, на котором Тихон собрался черкнуть прославляющую оду Поленко взамен так и не выпиленной по металлу миниатюры. Он даже вывел в верху название и теперь, сосредоточенно высунув синий, как у корейской собаки, язык, заботливо обводил его завитушками и недавно самолично изобретенным руническим узором.

"Всемилостивый и всемогущий" – скромно, но метко и по существу", – решил Тихон, не подозревая, что некоторых пророков в истории человечества уже так называли и последователи до сих пор весьма ревностно следят за плагиатом. Дальше дело застопорилось, родник вдохновения иссяк на первой же рифме.

– Наш Леонид побеждает колит! Нет, это как-то фамильярно и непонятно, не прикладывать же господина директора ко всяким больным местам, даже если поможет…Весь мир пред Поленко стоит на коленке! Тьфу, ну вот мы, например, с Леонидом Серафимовичем на равных, а против правды нельзя, не солидно… Ладно, – сдался трудовик, – лобзик надежнее и все привычней. Завтра же займусь скульптурой малых форм, а сейчас скорее к начальству!

Он поспешил по длинному коридору первого этажа, в самом конце которого находился кабинет директора, закуток его секретарши, медпункт и кабинет труда с подведомственным ему складом поломанных стульев, обрезков ткани, выжатых тюбиков суперклея и другого бесценного для рукастого человека добра. Напротив владений Поленко висели расписание уроков и доска почета с портретами наследников лучших семей города. Некоторые из этих выдающихся учеников окончили школу совсем без четверок. О пятерках и говорить нечего. Они были стабильные удовлетвористы, и пусть тройки ладными завитушками украшали их табели, зато ниже они никогда не падали. Нет ничего лучше надежных, устойчивых результатов!

Была в конце коридора и еще одна дверь, чисто покрашенная, с неясным и зловещим знаком вроде черепа с костями; вела она в святая святых, красу и гордость Финогена Семеновича – учительскую уборную. В узкой с высоченными потолками комнатке на подиуме о трех мраморных ступеньках сияло японское чудо сантехники – глянцевый и гладкий, как кит, сенсорный унитаз. Адская машина была поумнее некоторых с доски почета и продавалось вместе с пухлым руководством по эксплуатации, основная мысль которого состояла в том, что дурными руками в этот апофеоз интеллектуальной техники лезть не надо. Унитаз наигрывал расслабляющую музыку, массировал остеохондроз, проверял уровень сахара и гормоны стресса, и это помимо основной нагрузки. Для учеников и не дослужившихся пока преподавателей он был легендой, ибо прикасаться к чуду полагалось только метрам и начальству. В преддверии первосентябрьского столпотворения храм гигиены щерился грозной черной табличкой с молнией и призывом не влезать.

Тихон Гаврилович прошел весь этаж и застыл у директорского кабинета. Дверь была прикрыта, и за ней явно улавливалось чье-то осторожное присутствие: легко шуршала бумага, медленно открывались и закрывались ящики древнего, но крепкого стола из ольхи – по всему выходило, что Леонид Серафимович здесь и осваивает новое для себя место. Будущий заместитель откашлялся, громко и художественно выбил на косяке пару тактов из его любимой песни о счастье и, не дождавшись приглашения, чуть приоткрыл дверь.

– Глубокочтимый Леонид Серафимович, как же так вышло – я здесь, а вы здесь еще раньше! – бодро крикнул Тихон во тьму комнаты. – Все, все у меня тут в тетради, и то, что я только что видел там, в коридоре! Вопиющее безобразие нас с вами постигло, господин директор, вернее, нас еще постигло, а вы уже разобрались своей многомудрой карающей рукой!! Вот, смотрите! – смелым жестом фокусника, легко превращающего вагон тушенки в дачу на Рублевке, он распахнул дверь в коридор и укоряющим перстом указал на стол, свободный от Афонькина, но не от его хобби-набора.

Тихон точно знал: святейший Леонид Серафимович не одобряет самодеятельности и личных вещей на рабочем месте. Нарушивший святые заповеди дисциплины Вольдемар наверняка уже удостоился самого сурового наказания, а теперь он отгребет как рецидивист, ведь там, в тетради, описано еще много моментов из его бурной тяги к веселью. По расчетам коварного трудовика Поленко вовсю должен был коршуном пикировать на место преступления, но в кабинете никакого движения не ощущалось. Тихон осторожно сделал пару шагов в темноту и прикрыл за собой дверь.

– Леонид Серафимович?! – он вопросительно взглянул в сторону проема, отделяющего кабинет директора от комнатки секретаря. Директор почему-то не торопился отзываться, и Тихон забеспокоился: неужели Поленко передумал насчет крепкой спайки двух воль, или, что маловероятно для человека строгих правил, пал жертвой гастрономических привычек Красномордого?

Он внимательно оглядел кабинет. В секретарском предбаннике, где последние сорок лет бессменно царствовала Неонила Павловна, год от года все более укреплявшая характер и выдержку, начальника не наблюдалось. Там высилась накрытая чехлом печатная машинка, пахло пылью и доисторическими духами, но никаких признаков полнокровной административной жизни не было. Тихон замер в недоумении: он мог бы поклясться, что именно отсюда слышались все те звуки, которые минуту назад делали присутствие Поленко фактом. Сейчас же в комнатке стояла абсолютная тишина и пустота, только ненавидящая все живое китайская черепаха Неонилы прилепила злобный глаз к круглому стеклу аквариума, где она провела все лето на диете и в одиночестве. Незваный ночной гость уже был мысленно разобран оголодавшей рептилией на окорок и шейку, и только ее природная заторможенность сохранила трудовой организм Гаврилыча в целости. Избежав таким образом первой опасной встречи в директорских покоях, Тихон, не раздумывая, ринулся в объятия второй.

Свет лился непосредственно из кабинета Поленко, и трудовик, балансируя на цыпочках, ночной татью подлетел к арке. Вытянув шею, как выставочный индюк-чемпион, он необычайным с точки зрения физиологии движением мышц вставил голову в щель приоткрытой двери. В кабинете оказалось на удивление пусто, только на столе горела лампа и лежал листок бумаги, весь расчерченный восклицательными знаками – видимо, Поленко выпускал пар после собрания. Тихон Гаврилович, вмиг забыв про странные шорохи, серной метнулся к столу, дабы первому припасть к источнику директорской мудрости.

– От преданного друга и помощника драгоценный Леонид Серафимович не стал бы скрывать важную информацию! – успокаивал свою ветреную совесть лучший сотрудник школы. – К тому же это наверное записка с указаниями, где же состоится наше архиважное совещание и мой доклад по ситуации… Конечно же, как я сразу не подумал, здесь могут быть чьи-то уши! – Тихон плавно съезжал в раж привычной мании преследования. – Однако, предусмотрительно! Ну-с, вперед.

Трудовик обогнул пару этажерок, нагруженных тяжеленными фолиантами школьной истории, и уселся за Поленковский стол. Ощущение ему понравилось, Тихон даже решил, что для подготовки к его будущей великой миссии перевоспитателя человечества необходимо посиживать в этом кресле хотя бы несколько дней в неделю. Заодно избавить любезного, но уже не раз контуженного на предыдущей работе летчика от тягот руководства их вконец распустившимся заведением. Глаза Квазимодыша заволакивались слезами восхищения и благодарности самому себе, но тут от шкафа бесшумно отделилась неясная тень, занесла над светлой головой явно тяжелый предмет, и через долю секунды прожектор школьной перестройки уже аккуратно лежал под столом.

Тихон Гаврилович был без сознания.

Глава 6

В одном трудовик оказался совершенно прав: судьбоносная встреча Камикадзе и Красномордого действительно состоялась. Накануне вечером после педсовета директор еще немного попримерял новый кабинет, пощурил глаза своему отражению в зеркале, отрабатывая зверское выражение лица для раздачи зарвавшимся подчиненным, и с чувством выполненного долга отправился домой. Внизу у раздевалки сидел охранник, по совместительству сторож и подсобный рабочий, с терракотово-красным лицом записного индейца и ясным взором, лишенным всякого подобия мысли.

Это была любовь с первого взгляда: литой мозг Вольдемара паззлом встал в пару с плоским и пустынным, как автобан в Неваде, сознанием бывшего летчика-испытателя. Знала бы Марина Тухтидзе, что не с разноцветной магией следует заигрывать, коли желаешь обрести своего астрального близнеца. Общность интересов – вот, что составляет идеальную пару!

Перекинувшись всего парой слов, Леонид Серафимович и Афонькин тут же почувствовали, что знакомство надо закрепить, а сам факт его – отметить. Наплевав на начало будней недели и завтрашний богатый на мероприятия день, новоиспеченные друзья засели за аперитив. На закуску с экспериментальной грядки кабинета биологии была вырвана одичавшая за лето кривая, мелкая и даже червивая морковь.

– Самая польза в ней, Серафимыч, – назидательно и с расстановкой учил директора Вольдемар. – Потому и червивая такая, что очень натуральная. Оттягивает. Весь вред от алкоголя, говорю, оттягивает на собственную дезинфекцию. Поэтому мыть ее не надо, а то все целебные свойства теряются.

В пару к чудодейственной моркови откуда-то из недр стола появился сморщенный и чуть пахнувший мышами огурчик.

– Великий русский писатель Лёв Толстой очень любил огурцы, – наставительно заворчал языком Вольдемар. – Потому что в них плавает особая минеральная вода, оченно полезная для мозга, – он выразительно постучал пальцем по лбу, радостно жмурясь ответному гулкому звуку. – Только ей и спасаюсь. Ну, за тебя, Ленид Серафимыч! Чтоб все, значит. И чтоб ты их здесь вздрючил как следует.

Директор согласно кивал, стаканы звенели, а дружба накалялась. Началась плотная, по всем правилам, смычка социальных слоев на основе суперэффективной смазки – литровой сорокоградусной. Первым актом премьеры их совместной попойки дирижировала общедоступная "Пшеничная", на втором же от щедрот Поленко на столе появилась "Белуга", и Афонькин понял, что умирать не страшно: лучшее в подлунном мире он уже видел. И пробовал в отличной компании.

Полковник тоже отдыхал душой. Впервые за последние десятилетия он встретил человека, абсолютно ему ясного и понятного, а главного, полностью разделявшего его чаяния и заботы.

– Вот понимаешь, Вова, они же здесь все – вредители! Да еще и в самоволке, – Афонькин сочувственно кивал головой и сквозь отяжелевшие веки ласково и тупо, как квочка-мать на птицефабрике, смотрел на директора. Проклятым вредителям он бы и сам навредил с удовольствием, если бы мог уложить хотя бы две мысли рядом и придумать, как. Полковник проникся Вовиным участием и выплескивал наболевшее фонтаном:

– И эти недобитки еще мне рассказывают, как я ими должен руководить. Распустились совсем без твердой руки. Ты один меня понимаешь, друг. И я тебе как на духу скажу: вместе-то мы им здесь таких дел наделаем! Согласен?

Видимо, морковь на этот раз была не вполне свободна от нитратов, потому как Вольдемарову часть спиртов на себя не приняла. Сидя на стуле, он описывал круги всеми не закрепленными конечностями, включая голову, которая в его организме выполняла роль противовеса и иной смысловой нагрузки не имела. Мутный взгляд Афонькина хотя и сквозил любовью к Поленко, но продолжения связной беседы не обещал.

Леонид Серафимович заботливо налил охраннику еще стакан – он где-то слышал, будто подобное лечат подобным, что-то там про "в стакане лекарство, в ложке яд". Просто, решил полковник, пока доза была ни туда, ни сюда, так, в глаза закапать. Надо скорее добрать до полезного уровня, чтоб полупустое состояние не навредило организму.

Последние двести грамм, влитые в Вольдемара согласно принципам гомеопатии, окончательно убедили полковника в том, что это – лженаука. Лечение не помогло, охранник рухнул под стол вверенного ему объекта и признаков скорого пробуждения не подавал. Леонид Серафимович, согласно кодексу мужской дружбы, не бросил воина на поле брани, а заботливо переложил бесчувственное тело на скамейку в учительской раздевалке и плотно прикрыл дверь.

– Спи, дорогой Вова, нас ждут великие дела! – торжественно и почти внятно провозгласил директор. Несмотря на плотную дымку алкогольного тумана в голове бравого летчика, план перекройки школы приобретал все более четкие очертания. Сам Поленко, натренированный на авиационных жидкостях и нестандартных смесях в период сухого закона, бодрой походкой отправился домой. Его сердце пело, встретив верного и дельного соратника, а разум заметно подтянулся после приема огуречной воды.

"Ну кто они против меня? Хмыри провинциальные, вот они кто. И сегодня как я их отделал! – вспоминал директор по дороге. – Морально раздавленный противник к борьбе непригоден. А если еще и без финансовых вливаний! Премия им… Нет такого слова в нашем учреждении! Не заслужили пока", – Леонид Серафимович в который раз подивился собственной изобретательности. Ведь как ловко все получилось! Объектом он руководит меньше суток, а генеральная линия их совместной со школой жизни уже начертана. Нет сомнений, что приписанные к ней байстрюки от образования самоисправятся в самое ближайшее время.

Умиротворенный и до краев наполненный верой в себя Поленко нырнул в подъезд одного из самых прогрессивных домов города, монолитную башню из утопии позабытого ныне Чернышевского – стекло и бетон. В засаженном вековыми липами центре она смотрелась как зеленые дреды на голове примы-балерины в "Жизели", но отцам-администраторам из мэрии нравилось. Чиновники, а также члены их семей в свое время пасовали перед вескими аргументами, которые подрядчик подробно изложил им в выездной сессии Гордумы на Майорке. Теперь автор уездного ответа Манхэттенским небоскребам без стеснений продолжал творить и в других районах города, хотя простых жителей старательно избегал. И без того к его скульптурам слагали булыжники, так и норовя снести ими особо удавшиеся композиции. Все-таки, народная любовь – штука непредсказуемая, а архитектор не гнался за свежими впечатлениями.

Самая известная его постройка, жилой комплекс напротив городского парка, носил многообещающее название "Иглостар". Или "Чучело", как знали это чудо таксисты, хотя лингвистически подкованные граждане и пытались заливать что-то про "Старого орла". Башня стала первым приютом Поленко на новом месте, но в самом скором времени он рассчитывал перебраться в небольшое имение в английском стиле, отстроенное на сэкономленные от приобретения указок и паркетной мастики деньги.

А пока приходилось ютиться в трех спальнях, вознесенных на сорок второй этаж супердома, парящего над городом в облаках выхлопа с другой местной гордости – нефтеперерабатывающего завода имени Святого Иова Многострадального, покровителя всех вредных производств. Слегка грассирующий на манер балеруна-француза риэлтор окрестил элитные апартаменты "хай-теком для успешного эгоиста". Текущая мадам Поленко немедленно парировала, что, хоть ее супруг и эгоист первостатейный, но хаять она его предпочитает сама, без всяких современных вывертом и теков. Что и доказывала ежедневно, стремясь благим матом придать Поленке облик нормального человека и мужа. Летчик дрессуре поддавался неважно, то и дело выпячивая очередную, незаметную раньше мерзкую грань своей в этом смысле многосторонней личности.

Подкидывала сюрпризов и новомодная квартира: в ней была установлена система так называемого интеллектуального дома, должная неимоверно облегчить жизнь хозяев и превратить ее в обломовскую сказку. Хитрые сенсоры предугадывали все пожелания квартирантов области жилищной эксплуатации. Шторы бойко открывались с рассветом, лампы включались и выключались по мере движения в лабиринтах нетиповых просторов, а робот-пылесос вечно кружил по периметру, собирая и превращая пыль и мусор в оригинальные поделки. Это и сотня других вестников прогресса давили на психику мадам Поленко сутки напролет. Одурев от высоких технологий, она даже выписала из родной деревни стиральную машину-полуавтомат Sanyo MW, которую родственники за ненадобностью собирались уже приспособить под помидорную рассаду. Бестолковый агрегат радовал глаз своей куцей по нынешним просвещенным временам формой и полным отсутствием интеллекта, не говоря о творческих способностях. А уж когда отказалась работать центрифуга и стиралка протекла, Клавдия и вовсе вздохнула спокойно: эта восстание машин в чудо-доме не организует.

Мадам Поленко боролась за уют как могла. Она было попыталась облагородить модерновое жилище напольным фонтанчиком и леопардовым ковром на стене. Под глянцевыми серебристыми потолками голубые огни светодиодов закрыли расписные закомары, но неистребимый дух хай-тека пер ото всюду. Бедная женщина спасалась только сермяжной крестьянской простотой и забористой настойкой алтайский трав, однако и это проверенное снадобье уже не отвлекало от горьких мыслей. При взгляде на неприкаянную гостиную из гнутых трубочек и стального сита, Клавдия худела и теряла тонус для своих основных занятий: перевоспитания Леонида Серафимовича и вышивку подушек национальным узором. Наконец, ведомая несвойственной ее наливному организму хандрой, Клавдия оказалась у мага, целителя и просто фантастического мужчины Господина Рафаэля. Среди энтузиастов оккультного дела заскучавшая супруга бывшего летчика как-то сразу выделила Нину Васильевну, филигранно разбирающуюся в метафизике и имеющую объяснения на все мучившее новую знакомую проблемы. Бойкую и неунывающую старушенцию, мать начинающего ученого и свекровь законченной учительницы, утомило мракобесие домашних, не верящих в кодирование по фотографии. Спасения от сатанинского коллайдера и спряжений она искала у леших да домовых.

Вместе женщины погрузились в чарующий мир приворотов, венцов безбрачия и проклятий до стопятого колена. Их сердца навсегда завоевали простые, но надежные рецепты, типа сожжения шестиугольного клочка с блузки обидчицы в ненастную погоду. Подруги часами могли говорить о достижениях современной магии и способах прогнать грусть-тоску с ее помощью. Вместе штудировали "Колдовской вестник" и "Хрестоматию ворожбы на дому", вместе дивились правдивым примерам из жизни таких же простых людей, нашедших золото лепреконов или заговорившихся от облысения всего лишь с помощью яйца, праха, черного воска и жира муравьеда. Вдвоем вздыхали о далеком заокеанском дереве сейба, на ветвях которого, по уверениям местных черных колдунов, сидели самые могущественные в мире духи. Конечно, духи из тропиков, не обремененные проблемами центрального отопления и парниковых огурцов, определенно имели больше сил для исполнения парочкиных пожеланий. Увы, до сейбы пока было не добраться.

И сейчас, в первом часу ночи, две подруги сидели напротив толстой горящей свечи и сосредоточенно заворачивали чайные ложки в полосы из газет. Бабуля сдобным голосом Арины Родионовны рассуждала об алгоритме предстоящего эксперимента:

– Вот говорю тебе, душа моя, Господин Рафаэль меня предупреждал. Нельзя отклоняться от заклинания, потому у нас и успеха нет. Сказано: "Осените гадание лапкой дикого зайца троекратно и, повернувшись на восток, скажите: "Перун, защити!". Вот где у нас лапка? – в ответ мадам Поленко душераздирающе вздохнула и опустила плечи. Нина Васильевна попыталась приободрить наперсницу:

– Клавочка, голубчик! Почему заяц-то лесной нужон? Потому как в лесу он от всякого зверья натерпелся, страдал, значит, заяц много. И лапа у него, получается, налилась потусторонней силой через все, что косой пережил. А ты вот думаешь, шиншилла твоя с шубы меньше зайца страдала? – Нина Васильевна сделала страшные глаза, и Клавдия тут же прониклась глубиной шиншилловых бед. – Так давай лапку и возьмем с шубы, даже благородней. Осеняющий грызун – как заказывали.

Владелица мехов согласилась, хотя доводы многомудрой и опытной подруги ее убедили не вполне. Вопрос на повестке дня стоял крайне важный и требовал абсолютной стерильности всего магического реквизита. Мадам Поленко намеревалась узнать, станет ли ее любимый лысый котик чемпионом выставки в субботу и будет ли ей от этого счастье.

Сфинкс появился у Клавы недавно. Количество нерастраченной любви, заключенной в ее мощной оболочке, достигло в тот день критического максимума. Половодье чувств захлестнуло всегда строгую женщину, и большая часть бурного потока обрушилась на жалкое создание, увиденное Клавдией на рынке садоводов. Продавец явно чувствовал себя не в своей тарелке, предлагая этот выверт селекции за деньги, и успокаивал совесть тем, что называл уродца экзотом. Мадам Поленко не стала разбираться в диагнозах страшилы. Любопытство мгновенно перешло в жалость и затем вполне себе по-русски в любовь. Кот был взят на довольствие и за пять минут взял штурмом не только пылкое сердце Клавдии, но и ее руку, и кошелек.