Когда гудение отъезжающей машины стихло вдали, на Лукича, словно запоздавший осенний лист, плавно опустилось чувство одиночества. Лукич оглянулся по сторонам, немного постоял, прислушиваясь к тишине, – даже собаки перестали лаять, взглянул на серое небо с низко плывущими облаками – подумал: скоро пойдет первый снег. Пообвыкнув к забытому ощущению – последний раз в тайге он был почти два месяца назад, Лукич подошел к мешкам, взял нож, вытащил его из ножен, взглянул на острый заточенный конец, провел ногтем по лезвию, которое он точил накануне вечером. «Не бритва, конечно, но сойдет», – удовлетворенно подумал Лукич. Опять взглянул на небо и заспешил, засобирался: расстегнул широкий ремень, державший стеганые толстые штаны, продернул его в ножны, застегнул ремень; снял чехол с карабина, сунул чехол в мешок. Достал обойму патронов 7,62 калибра, зарядил карабин. Один патрон загнал затвором в ствол, плавно, придерживая двумя пальцами, спустил ударный механизм – страховка от случайного выстрела, надел карабин за спину, перекинув ремень через голову; расчехлил мелкокалиберную винтовку, из пятидесятиштучной пачки достал один патрон 5,6 калибра, клацнул затвором, вставил патрон, вогнал его затвором в ствол, перекинул ремень винтовки через голову – получилось крест-накрест с карабином. Огнестрельное оружие за спиной стесняло движение, но придавало обычную уверенность.

Собаки опять залаяли где-то вдали. Лукич, сгибая ноги в коленях и немного наклоняясь вперед, взял мешок с сухарями – он был самым легким из всех, – секунду подумав, разместил его под левую мышку. Второй – потяжелее – обхватил правой рукой и мягко, бесшумно ступая по еле заметной тропке, идущей вдоль заросшего, еле различимого следа от гусеничного трактора, зашагал в гору. Гора была пологой, но все же горой, и с непривычки Лукич быстро выдохся. Пройдя шагов сто, он опустил мешки на желтую траву, привычно сунул руку в карман телогрейки за папиросами. Пачка беломора была новой, нераскупоренной, и Лукич вспомнил, что утром обещал себе, что не закурит, пока не доберется до избушки.

Собаки уже лаяли где-то на той стороне речки. Там была влажная низина – кабанье место – кабаны там любили рылами добывать сочные коренья, а чуть повыше, у подножия высокой крутой горы, обитали колонки.

Лукич не стал звать собак, набегаются – сами придут, а пошел назад за оставшимися мешками.

Так, делая ходку за ходкой, перетаскивая все мешки сначала до одного места, потом до другого, примерно за полтора часа Лукич поднялся на пологий перевал, где решил немного передохнуть. На этом перевале когда-то, несколько десятилетий назад, заканчивались лесоразработки, а проще – лесоповал. За десятилетия тайга затянула нанесенные ей раны, земля покрылась молодой ровной и уже высокой порослью из лиственниц, елей и кедров. Густая поросль равномерно покрывала обе стороны пологой горы, сам перевал шириной метров двести в этом месте и по всей длине горы, уходящей к главному хребту, высшей точкой которого была лысая гора. Поросль на перевале росла островками: островок елей, островок жмущихся друг к другу кедров, а между ними – лиственницы. И если бы не лиственницы с поредевшими, полуосыпавшимися желтыми кронами, глазу невозможно было бы проникнуть сквозь густую зеленую в любое время года плотную завесу ельника и кедрача, проникнуть вдаль, чтобы увидеть и лысую вершину, и заболоченную низину, через которую предстояло идти Лукичу к высокому и крутому хребту, вытянувшему с юга на север на десятки километров. Хребет, за исключением лысой горы, сплошь был покрыт коренной многовековой тайгой, нахоженных человеком троп, а тем более дорог на нем не было – были только еле заметные звериные тропы, но почти у самой вершины хребта, с юго-восточной стороны, находилась их с Вовкой избушка.

Лукич сел на старый, но еще крепкий пенек, рядом с которым росла огромная, чудом уцелевшая от бензопил и топоров лиственница, с восхищением метнул свой взгляд по толстому, в два обхвата, стволу ввысь, где крона с золотыми иголками, казалось, подпирала низкое серое небо, по привычке сунул руку в карман телогрейки за папиросами, достал пачку беломора, надорвал угол и, тряхнув пачкой, схватил губами выскочившую папиросу.

В это время на полянку, где отдыхал Лукич, выскочили собаки. От них веяло веселым охотничьим задором, энергией и радостью. Сначала Самур, затем Гроза, последняя Угба поочередно подбегали к хозяину, ласково и с упреком: «Ну, что ты?! Мы тебе столько добычи нашли, лаяли, лаяли, а ты даже не подошел!» – тыкались мордами в руки Лукича, лизали, отбегали к мешкам, нюхали их. Потом Самур и Гроза опять рванули со всех ног в чащу, теперь уже в правую сторону от Лукича, по пологому перевалу, а молодая сука Угба лениво плюхнулась у ног хозяина.

Собаки вернули Лукича с неба на землю. Он сунул папиросину назад в пачку, встал с пенька, взял под мышки два мешка и начал спускаться с перевала в низину. Угба неохотно поднялась с мягкого брусничника и, вихляя высоким крупом, поплелась вслед за Лукичом. Идти под гору с грузом было гораздо легче, и Лукич за несколько ходок, всего за полчаса, перетаскал весь скарб в низину.

Низина была заболочена речкой, которая текла с большого хребта и здесь, разливаясь, теряла свое русло, равномерно распределяя свою воду по большой плоской территории. Воды видно не было, но вся почва была пропитана, как губка, влагой, и стоило лишь наступить – появлялась вода. В низине, кроме кочек и травы с сочными кореньями, росли лишь редкие водолюбивые елочки. Но и для них было слишком много влаги, от переизбытка которой они были низкорослы, искривлены и недолговечны. Стоило только стволам и веткам набрать вес, как они падали – хилые корни, цепляющиеся лишь за ненадежные кочки, не могли удержать их.

Лукич смотрел на низину, которую предстояло преодолеть, на круто вздымающийся вверх хребет. Отсюда до избушки оставалось километра четыре – по цивилизованным меркам ходьбы-то всего минут на сорок, а по здешним – часа два, а с учетом того, что за один раз он мог унести всего два мешка, – требовалось в три раза больше времени.

Лукич посмотрел на небо – может, все же распогодится и снега не будет, но по всем признакам скоро посыплет, и Лукич заспешил, схватил мешок, но в это время Угба, ушедшая вихляющей походкой вперед, вдруг тявкнула, потом еще и еще раз.

«Чего это она разлаялась?» – удивленно подумал Лукич про чересчур молчаливую, неудачно-ленивую собаку. Тихо опустил мешок на пожухлую, обильно посыпанную желтой лиственничной хвоей землю, снял из-за спины мелкокалиберную винтовку, вышел из-за деревьев на открытое пространство низины. Угба стояла у искривленной елки. Лукич, глядя внимательно под ноги, стараясь наступать на кочки или полусгнившие стволы деревьев, подошел к елке. Собака, оглянувшись на Лукича, совсем не по-таежному завиляла хвостом, обращая больше внимания на хозяина, а не на добычу.

Лукич стал внимательно осматривать ель, начал с верхушки, куда обычно пытаются подняться, прячась от собак, белки. Никого не увидел, скользнул по стволу дерева вниз – опять никого не увидел. Хотел было уже ругнуть собаку, назвав ее «пустолайкой», но вдруг увидел легкое движение еловой ветки. Вскинув винтовку, Лукич сделал шаг в сторону, в разрез прицела попал глаз-бусинка молодого соболька. Он без абсолютного страха смотрел на Лукича – видимо, человека видел в первый раз. Лукич усмехнулся, опустил винтовку, полюбовался еще с рыжеватой – со временем будет темно-коричневой – шерсткой, умной острой мордочкой соболька, в пасти которого скрываются острые, как бритвы, клыки, которые позволяют такому небольшому и милому с виду зверьку охотиться не только на белку, но и на кабаргу, косулю и горную козу.

– Поживи еще, – миролюбиво сказал Лукич и потрепал за ухом собаку. – А ты у меня, оказывается, соболятница. Молодец!

Угба от радости, что ее похвалили, боком повалилась на хозяина.

Когда Лукич перенес всю свою поклажу через заболоченную низину, из нависших над землей серых туч стали падать первые снежинки. Они медленно кружились, не таяли, долетали до земли и робко – ведь они такие маленькие, а земля и все, что на ней есть, такие большие, стали покрывать все окружающее пространство. День, который катился к вечеру и уже сумрачно потемнел, вдруг из-за этого белого кружения стал светлее, и настроение у Лукича успокоилось. Беспокойство, что придется добираться до избушки в темноте, покинуло его, и тому причиной был не только снег, но и то, что Лукич пересек границу своего охотничьего участка. Граница проходила как раз по заболоченной низине и, конечно, была условной: та территория, где начиналась тайга, по которой они с Гришкой ехали на пониженной передаче, место, где Гришка его выгрузил, пологий перевал и весь левый берег речки, вытекавшей из болота, была ничейной, но так как она была близка именно к его участку, давало фактическое право его артели охотиться и на той территории.

На своем участке Лукич почувствовал себя практически как дома. И действительно, до избушки оставалось каких-то два с половиной километра, а мешки с вещами, если не будет сил, можно оставить до утра, подвесив их на ветку дерева, повыше от земли, чтобы никакой зверь не испортил и не утащил в свою нору.

А снегопад набирал силу, покрывая девственным белым цветом заболоченную низину, скрывая следы Лукича и его собак, как бы отрезая на целый месяц его самого и его помощников от остального суетливого мира, всецело погружая в иной, таежный мир.

К избушке Лукич добрался уже в полной темноте, и хотя было всего около восьми часов, по цивилизованным меркам – вечер, здесь, в тайге, из-за туч не светили ни звезды, ни луна, а идущий снег скрадывал все звуки, и даже редкий теперь – собаки тоже набегались – лай не тревожил заснувшую глубоким зимним сном тайгу.

Когда Лукич принес к избушке первые два мешка с сухарями и продуктами, у него появилось огромное желание затопить буржуйку, чтобы, пока он перетаскивает оставшиеся четыре мешка, печка нагрела и просушила накопившуюся за два месяца сырость. Желание было таким сильным, что когда он, убрав подпиравшую входную дверь палку, распахнул дверь и, пригнувшись – дверь была невысокой, вошел внутрь, руки непроизвольно начали расстегивать верхнюю пуговицу телогрейки, а тело самопроизвольно удобно разместилось на поперечной доске, которая являлась упором для продольных досок, образующих широкие, во всю ширину избушки, нары, которые Лукич называл, на домашний лад, кроватью, как бы подчеркивая этим, что таежная избушка является его желанным, по-своему уютным, вторым домом.

«Ну нет, – сам себя остановил Лукич. – Рано расслабляться», – он с усилием воли встал, застегнул пуговицу на телогрейке, наклонившись, вышел из избушки, закрыл дверь, опять подперев ее палкой, поднял мешки, которые лежали перед входом на снегу и, откинув матерчатый полог, закрывавший вход в пристройку, где под навесом была поленница из березовых и еловых дров, стояли два больших квадратных бака из оцинкованного железа, которые были закрыты плотными железными крышками, чтобы ни одна мышь, ни одна птица не могли расхитить продуктовые запасы. Мешок с сухарями он целиком подвесил под самую крышу, зацепив за большой, специально вбитый для этой цели, гвоздь. Второй мешок Лукич развязал с трудом, подковырнув ножом, открыл крышку железного ящика и в полной темноте, на ощупь, стал перекладывать из мешка в заполненный только до половины ящик продукты: пару банок сгущенки, большой пакет сухофруктов, две палки полукопченной колбасы, булку белого хрустящего хлеба, пять пачек сливочного масла, две пачки черного индийского чая и две большие плитки прессованного китайского зеленого чая, большой пакет сухого молока. Ощупав рукой края ящика, чтобы крышка не порвала пакеты, аккуратно закрыл ящик крышкой. Полегчавший мешок с остатками продуктов, патронами, свечками, спичками и другими важными для отшельнической жизни вещами также подвесил под самый верх навеса.

Перешагнув широкую доску, отделяющую внутреннее пространство пристройки от тропки, Лукич хотел опустить откинутый полог, но Угба, не отходившая после низины от хозяина, перевалила, словно это был большой перевал, через доску и улеглась на отполированный за годы плоский камень, который являлся полом пристройки.

– Отдыхай, – сказал Лукич, опустил полог и пошел по тропинке из своих же следов назад за мешками. Самур и Гроза, несмотря на усталость, побежали за хозяином, перегнали его и скрылись в темноте. Лукич вспомнил Гришкины слова, что без собак в тайге страшно. Отчасти согласился: не так страшно, как надо все время находиться настороже. А с собаками спокойнее: что зверь, что человек, что пожар, что лавина – предупредят и, если будет необходимость, остановят или задержат и зверя, и человека. Собаки – это и глаза, и уши, и обоняние охотника.

Перетащив все мешки к избушке, Лукич снял из-за спины мелкокалиберную винтовку и карабин. Мелкашку подвесил на сучок дерева – на время, пока он ходит, взял охапку сухих березовых поленьев, занес их в избушку, бросил на каменный пол возле печки. Большим тесаком нащепал лучины, отодрал от полена бересту, положил бересту в печку, а сверху тонкую лучину. Чиркнул о коробок спичкой, поднес загоревшую спичку к бересте, береста вспыхнула, озарив домашним светом избушку, затрещала лучина. Лукич сверху разгорающегося огня положил лучину потолще, но дым, не шедший в холодную металлическую трубу, метнулся через открытую дверцу наружу. Лукич непроизвольно вдохнул, кашлянул, открыл пошире нижнюю заслонку поддувала, сунул в печь еще пару лучин, прикрыл дверцу печки, и огонь, пробив холодную пробку в трубе, оживленно жизнеутверждающе зашумел, словно говоря: «А ну-ка, теперь поддай, хозяин, поленьев!»

И Лукич сунул в печку два тонких поленца.

«Теперь можно заняться другими делами», – удовлетворенно подумал Лукич, встал с кукорок, плавно распрямил натруженное за день тело, вышел через открытую пока настежь дверь, откинул полог пристройки, переступил доску – рядом с Угбой было место еще для одной собаки, снял полупустой мешок, занес его в избушку, где из мешка достал свечку. Зажег свечку и, поставив ее на металлическую крышку из-под банки, предварительно накапав жидкого парафина под основание, чтобы крепко держалась, поставил это нехитрое приспособление на небольшую, специально сделанную для этой цели полку. Полка находилась у левой от входа стены, между печкой и нарами, и свет от свечи достигал всех углов небольшого, но становящегося из-за тепла, идущего от печки и от света свечи все уютней и уютней, помещения.

После этого Лукич свернул ватный стеганый матрас, лежавший на нарах, положил на него два шерстяных одеяла, две небольшие пуховые подушки и вынес постельные принадлежности на улицу, бросил на снег. Взял палку, которой подпиралась дверь, выбил от пыли матрас, подушки, вытряхнул одеяла и все, занеся в избушку, расстелил на досках, поближе к печке, сушиться. В печку подбросил уже толстых поленьев, печка оживленно трещала, а горячий воздух поднимался к низкому потолку. Лукич опять вышел из избушки, окончательно снял маскировочную материю с избушки, свернул ее и положил под навес на поленницу. Взял пригоршню снега и стал тереть им стекло маленького оконца. Снег то ли из-за тепла рук, то ли из-за того, что в избушке становилось тепло, стал таять, размазывая пыль по стеклу. Лукич достал из мешка газету для самокруток, оторвал аккуратно полстраницы и вычистил оконце до блеска, но мятую бумагу выбрасывать не стал – пригодится для внутренней стороны стекла.

Закончив возиться со стеклом, Лукич надел через голову мелкокалиберную винтовку, с чурки, стоявшей у входа в избушку, взял большое оцинкованное ведро с ковшиком, в пристройке отыскал топор, закрыл дверь избушки и пошел в перпендикулярном направлении от избушки, протаптывая тропку в рыхлом снегу. Самур, отдыхавший с Грозой прямо на снегу, вскочил и побежал вместе с хозяином. В пятнадцати метрах от избушки, там, где пологий склон хребта резко уходил вниз и над которым росла лиственница с кривым стволом, Лукич остановился, поставил ведро на снег, взглянул на лиственницу, к которой подбежал Самур и молча втягивал широким носом воздух, почти упираясь мордой в кору.

«Ушла, почуяв нас, еще до снега. Вот зверь, на таком расстоянии слышит и чувствует!» – подумал Лукич про рысь, которая уже несколько лет обитала недалеко от избушки, посмотрел на небо, с которого сыпать снег перестал и на котором, сквозь растворяющиеся к морозу облака, проявлялась желтая луна. Потом глянул себе под ноги: «Кажись, здесь!» Ногой разгреб снег, нагнулся и ударил топором по льду. Тонкий лед раскололся и наружу хлынула чистая темная, в тусклом лунном свете, вода.

Лукич ковшом начерпал ведро воды и пошел обратно к избушке. Лунный свет отражался от белого снега, и было светло, почти как на деревенской улице с фонарями, и окно светилось приветливым свечным светом: «Хорошо! – невольно подумал Лукич. – Теперь приготовить еду для себя и собак, выпить чая, надеть на подушки, одеяла и матрас чистое, выглаженное женой постельное белье и спать, спать, спать. Пока не потускнеют звезды, которые наверняка появятся на небе вслед за луной».

Утром Лукич проспал из-за зари тускнеющие звезды, а проснулся лишь когда совсем рассвело. Самур, который спал на отполированном ногами каменном полу избушки, набегавшись накануне по тайге, тоже не спешил просыпаться, уютно свернувшись в клубок. Собаки Гроза и Угба, спавшие в пристройке, тоже не спешили ставать – не было слышно ни их лая, ни поскуливания, ни какого-либо движения.

– Как на курорте, – без возмущения в голосе сказал Лукич, откинул шерстяное одеяло в домашнем пододеяльнике, сел, свесив ноги с дощатой кровати, огляделся.

Через небольшое, но достаточное для такого маленького помещения оконце светил яркий дневной свет, освещая всю внутренность. Избушка в длину три с половиной метра, в ширину – два с половиной, с низким, не более двухметровым у входа потолком вмещала в себя все необходимое: место для сна – настил из досок шириной от стены до стены – два с половиной метра, длиной два метра; здесь же хранились мешки с одеждой и другими вещами. Дальние концы досок лежали прямо на каменном склоне горы, а потолок в том месте в метре нависал над головой. Другими концами доски лежали на поперечной доске, на которой сейчас сидел Лукич. Справа, к опорному для потолочной лаги столбу, была прибита маленькая полка, на которой стояла свечка, а за ней, прямо к стене кнопкой с желтым пластмассовым наконечником, были пришпилены листки календаря. Рядом на полке лежала шариковая ручка и, на всякий случай, старый огрызок простого карандаша.

От дощатого настила – кровати в сантиметрах семидесяти в углу, под окошком, стояла металлическая печка, на которой одновременно помещалось три котелка: два четырехлитровых: один для собак, второй для людей. И двухлитровый – для чая. И хотя у печки было всего два отверстия с убирающимися кругляшами для быстрой готовки еды, было очень удобно, что все три котелка одновременно помещаются на печке – не нужно было куда-то убирать третий котелок, чтобы не ошпариться или не разлить содержимое. Печка с двух сторон, вернее, две стены у печки, были обложены плоскими камнями из песчаника, которые выполняли две функции: противопожарная, чтобы сухие, законопаченные мхом стены не вспыхнули от перегрева или случайной искры; вторая – камни, нагреваясь, потом долго, в отличие от железа, медленно остывали, отдавая тепло, как батареи в квартире.

Над печкой, в углу, вровень с окошком, была большая из цельной доски полка, на которой хранились посуда, чай, приправа, спички, папиросы, металлическая емкость с животным жиром и фитилем – на случай, если свечки закончатся.

И завершала весь этот скромный интерьер – круглая широкая ошкуренная давно просохшая чурка, которая служила подставкой под ведро с водой, а когда в избушке бывали редкие гости – удобным сиденьем. Чурка стояла у двери, у противоположной от печки стены.

Пространство между дверью и настилом, печкой и чуркой с ведром занимал сейчас Самур.

Лукич зябко поежился – за ночь избушка остыла, не настолько, конечно, чтобы шел пар изо рта, но сидеть в одной майке и трусах было прохладно, и он начал быстро одеваться: сначала надел клетчатую рубашку из толстого теплого материала с документами в нагрудном кармане, потом шерстяной свитер, теплые кальсоны, носки, сверху стеганые штаны. Затянул ремень с болтающими ножнами, потянулся, достал с настила тесак, который он всегда на ночь клал рядом с собой – привычка, выработавшаяся с тех пор, когда он услышал рассказ о том, как медведь напал на человека, спавшего в палатке. Натянул на ноги стеганые чулки, сверху них кожаные бродни.

Самур, увидев все эти приготовления, вскочил на лапы и терпеливо стоял у закрытой двери. Лукич не стал надевать телогрейку с шапкой, шагнул к двери, сбросил с петли тяжелый надежный крючок, распахнул дверь. Самур, издав грозный радостный рык, выпрыгнул наружу, вслед за ним из пристройки выскочила Гроза и медленно, переступая доску, отделяющую пристройку от тайги, вышла Угба, по-собачьи улыбаясь, зевнула и стала смотреть на хозяина.

– Гулять, – бросил ей Лукич, откинул материю, прикрывающую вход в пристройку, нырнул под навес, набрал охапку поленьев и вернулся в избушку. Затопил печку, поставил разогревать вчерашнюю рисовую кашу себе, собакам перловую, выплеснул через распахнутую дверь остатки вчерашнего чая, налил ковшиком из ведра свежей воды и, поставив кипятить свежий чай, начал недолгие сборы на охоту: из большого мешка, лежащего на настиле, достал небольшой, видавший виды, выгоревший на солнце брезентовый рюкзак, и в него начал укладывать теплые шерстяные носки, шерстяные рукавицы, спички, завернутые в целлофановый мешочек, положил в отдельный кармашек, пачку патронов к мелкокалиберной винтовке и обойму с пятью патронами к карабину тоже завернул в целлофановый мешочек и положил в отдельный карман рюкзака. В общее отделение положил пачку чая, целлофановый пакет сухарей и палку полукопченой колбасы. Туда же засунул пару пустых целлофановых мешочков. Из большого мешка достал финку с наборной разноцветной ручкой из плексигласа. Финка была сделана из японского штыка. Металл был мягким и затачивался, как бритва о ремень. Лукич вытащил финку из кожаных ножен, взял волос с головы и чиркнул по нему финкой.

«Пойдет, – удовлетворенно подумал Лукич, вставил финку в ножны и засунул ее за голенище бродней – между толстой кожей и стеганым чулком. – Вот, кажется, и все. Теперь быстрый завтрак, остатки теплого сладкого чая перелить в металлическую фляжку, надеть телогрейку, шапку, пристегнуть маленький котелок к ремню, перекинуть через голову ремень карабина, разместив карабин на спине, поверх полупустого рюкзака, надеть рукавицы, взять мелкашку в руки и в путь».

Торгово-развлекательный центр находился на пересечении кольцевой и радиальной дорог. Кольцевая шла вокруг всего областного центра, местами уже превращаясь в оживленную городскую улицу, застроенную по обе стороны, а радиальная шла от самого центра города сначала в виде широкого четырехполосного проспекта, переходя после пересечения с Кольцевой в трассу, которая вела в сторону райцентра, из которого до Таежной было рукой подать.

Наверное, поэтому Вовка – все-таки ближе к дому – устроился в этот торговый центр на работу охранником. Директор охранного предприятия при приеме на работу особо бюрократию не разводил, сделал ксерокопию паспорта, задал несколько вопросов:

– Судим?

– В армии служил?

– Откуда?.. Есть где жить?

Вовка, немного волнуясь – все-таки первый раз устраивался на постоянную работу, – отвечал:

– Не судим. В погранвойсках. Из деревни Таежной. Пока остановился у односельчанина – он комнату снимает.

– Ну, значит, так, – подытожил директор. – Бороду сбрить, подстричься, форму выдадим. Постирай, погладь. Сегодня стажировка. Завтра заступаешь в восемь ноль-ноль. Работаешь двое суток через двое. Зарплата сто пятьдесят. Согласен? Если жить негде – можно работать пятнадцать суток подряд, потом едешь в деревню на столько же. Во время работы ночуешь здесь, ешь здесь, моешься, бреешься – все здесь. Ну, как?

– Согласен, – еле сдерживая радость от того, что так легко решился вопрос с работой, сказал Вовка. – Можно пока двое через двое?

– Можно, – сказал директор.

– А сто пятьдесят это в час? – осмелился спросить Вовка.

– В месяц, – улыбнулся директор. – Баксов.

– Что? – не понял Вовка.

– Долларов, – засмеялся директор. – Вот деревня.

Старший смены, которому передал нового сотрудника директор охранного предприятия, по дороге в служебное помещение предупредил Вовку:

<1 2 3 4 >

На страницу:

Перейти

3 из 4