Под покровом небес

– А что Вовка, в этом году не пойдет в тайгу? – прервав молчание, спросил Гришка.

– Ты у него спроси, – сделав паузу, ответил Лукич. И чтобы не показывать расстроенное лицо, обернулся назад. Собаки, лежавшие на полу рядом со скарбом, как по команде сразу вскочили на лапы, заскулили от нетерпения, от предчувствия праздника, наступающего для них. – Да цыть вы! – прикрикнул на них Лукич.

– Спрошу, обязательно спрошу, когда поеду в город, – пригрозил Гришка.

«Бобик» в очередной раз надсадно загудел, поднимаясь в гору. Лукич начал считать мешки с провизией, теплыми и сменными вещами, другими необходимыми для длительного проживания в тайге вещами, посмотрел на зачехленные, лежащие поверх мешков, винтовки, большой нож с наборной ручкой, больше похожий на спартанский меч, которым можно и толстые ветки рубить и медведя, при случае, насквозь пропороть.

«В этом году мешков меньше», – подумал с горечью Лукич и повернулся вперед.

Впереди, уже совсем близко, вставали высокие горы с крутыми склонами, поросшими вековой тайгой.

«Бобик», надрывно гудя, медленно, но упорно полз по старой колее, пробитой большими колесами трех мостовых лесовозов. Машину бросало из стороны в сторону, но до определенной амплитуды – колея не давала съехать под крутой уклон в лог, где текла горная речка. «Бобик» местами проваливался хоть и в подмерзшую ночью, но все равно рыхлую изъезженную в прошлом почву, садился на мосты. Тогда Гришка сдавал назад и с разбегу пытался выскочить на возвышенное межколейное пространство. Когда это удавалось сделать, он медленно, на пониженном дифференциале, боясь, что машина может опрокинуться в лог, вел автомобиль колесами по обочине, а потом, для безопасности, опять спускал «бобика» в колею.

Лукич жилистой рукой крепко держался за металлический поручень, расположенный перед ним на панели под лобовым стеклом и внимательно, словно мог этим помочь Гришке, смотрел на дорогу.

«Кажется, кроме наших летних следов, когда мы завозили непортящиеся продукты: сахар, крупы, муку; да заготавливал дрова на зиму для избушки, чужих следов нет», – думал он. А сердце уже радостно, от предвкушения предстоящего охотничьего сезона, начинало учащенно биться, гоня ко всем клеткам тела насыщенную таежным кислородом кровь.

– Ну все, дальше не пройдет, – сказал Гришка. На небольшой ровной площадке он развернул автомобиль, заглушил двигатель. Наступило звенящее тишиной мгновение. Оно после часового монотонного надрывного рычания трудяги-«бобика» казалось вечным, как сама вселенная. И даже собаки замерли, не скуля и не просясь наружу. И тайга стояла притихшая, в ожидании чего-то.

И вдруг все пришло в движение: щелкнул дверной замок, второй; скрипнув, распахнулись обе передние двери; через наклоненное вперед пассажирское сидение собаки выпрыгнули из машины и, радостно лая, бросились в тайгу. И тайга сразу откликнулась голосами затрещавшей сороки, предупреждающим карканьем серой вороны, далеким телеграфным переливом дятла.

Гришка потянулся, хрустя уставшим позвоночником, вдохнул полной грудью таежный воздух, оглянулся – куда же эти нетерпеливые шайтаны рванули, и не спеша подошел к задней дверце машины, открыл ее и начал вытаскивать мешки, складывать на чистую пожухлую траву.

Лукич, тоже посмотревший вслед убежавшим собакам, начал помогать ему вытаскивать из машины мешки, нож и винтовки.

– И зачем тебе столько собак, Лукич? – завел старый разговор Гришка. – Отдал бы одну мне.

Лукич не хотел спорить с Гришкой перед расставанием, молча складывал мешки один на другой.

– Ну вот, кажись, ничего не забыли, – сказал Гришка, заглянув в салон автомашины. – А теперь, самое главное! Когда тебя, Лукич, забирать?

Лукич расстегнул верхнюю пуговицу черной телогрейки, через растягивающийся шерстяной воротник свитера просунул руку под свитер, из нагрудного кармана рубашки достал целлофановый пакетик, в котором лежали разрешения на винтовки, охотничий билет, лицензия на охоту, договор между артелью и охотобществом. Он аккуратно развернул целлофан, достал из пакета четыре листка от отрывного календаря, снял колпачок с шариковой ручки.

– Вот, это твой календарь, – сказал Лукич, протягивая Гришке два листка.

– А зачем два-то? – не сообразил Гришка.

– Один – за октябрь, второй – за ноябрь. Отмечаем кружочком сегодняшнее число – девятнадцатое октября, – Лукич ручкой обвел число. – Это прибытие. А теперь убытие – двадцатое ноября, – Лукич опять обвел кружочком число, а рядом поставил восклицательный знак.

– Я не понял, Сергей Лукич! Ты что, уходишь в тайгу всего на месяц?

– Да, в этом году так. Дела кой-какие надо будет решать. В город ехать. Не до охоты, – вздохнул Лукич.

Гришка внимательно посмотрел на Лукича, сделал паузу:

– Ты же знаешь, я в любое время могу приехать. Завтра Семена заброшу, а потом свободен.

Лукич молчал.

– На охоту я не иду. Как без собак охотиться? На капканы? Неинтересно. Да и страшно одному, без собак-то, – сказал Гришка.

У Лукича с того дня, как он узнал о болезни жены, копилась обида и раздражение на этот несправедливый, по его мнению, мир, на Вовку, который бросил и родителей, и Любашу, и охоту ради сладкой городской жизни, и на Гришку, который каждый раз, когда они оставались одни, заводил разговор о собаке, и он сорвался:

– Ну кто тебе, Гришка, что-то должен?! За то, что ты меня привез-увез, получаешь два соболька! Знаешь, сколько стоит соболёк?!

– Знаю. Я же их продаю в городе, – проболтался Гришка. – Покупаю запчасти, бензин…

– И с Семена возьмешь: привез-увез – два, и поклажу поможешь перетащить к избушке – еще один. А он же инвалид!

– Кто? – тупо переспросил Гришка.

– Пыхто! У Семена ног же нет.

Наступила пауза. Слышно было, как где-то вдалеке лаяли собаки: «Загнали кого-то», – отвлеченно подумал Лукич.

– А, что с тобой говорить, – махнул рукой Лукич. – Хорошую собаку нужно самому растить. Брать щенка и растить.

– Я же брал, ты знаешь.

– И где он?

– Повез в тайгу, когда ему было полгода, хотел натаскать его на белку, другого зверя, выстрелил – он от страха сгинул в тайге. Аж сучья трещали, – огорченно сказал Гришка.

– Вот, – уже успокаиваясь, сказал Лукич. – Бить не надо собак, чтобы страха у них не было.

– Я и не бил. Пару раз огрел прутом, когда он мои туфли, едри-твою-мать, сгрыз.

– Не разбрасывай обувь где попало. Разговаривать надо со щенком, учить, защищать, – Лукич уже почти успокоился, – на – ручку, отмечай календарь.

2

Вовка с Любашей были знакомы с рождения. Татьяна, жена Сергея Лукича, и Полина, почтальонша Таежной, были доставлены в роддом на одной «буханке» – так называли пассажирский на десять мест «УАЗ». И лежали Татьяна с Полиной в одной предродовой палате. Правда, рожать увезли Татьяну на три дня раньше.

Через три дня родила и Полина, но ее почему-то после родов перевели в другую палату, поэтому Татьяна и Полина встретились через пару дней, когда разрешили им уже вставать с кровати и выходить в коридор. Вот тогда-то Вовка первый раз и увидел Любашу.

– Ну, как там наша невеста? – улыбаясь, спросила Татьяна.

Полина откинула пеленку с личика малышки, гордясь своей первой дочкой, улыбнулась.

– Красавица! Тфу! Тфу! Тфу! – шутливо, чтобы не сглазить, поплевала Татьяна.

– А как наш женишок? – полюбопытствовала Полина.

– А женишок недавно умял целую титю, сейчас спит, – Татьяна показала своего сынишку…

Вовка, конечно, этого не помнил, да и вообще не замечал Любашу. Росли и росли рядом, в одной деревне, на одной улице, потом ходили в одну школу – тогда еще в деревне была школа-восьмилетка. Но все это было как бы в параллельных, не пересекающихся мирах. Но однажды произошел незначительный на первый взгляд случай, который их параллельные миры соединил.

В начале летних каникул, когда, как всегда неожиданно после школьных занятий и домашних заданий, вдруг появилась уйма свободного времени, деревенские мальчишки и девчонки собирались в стайки где-нибудь подальше от глаз родителей. Вот и в этот раз после фильма про индейцев, который смотрели накануне всей деревней на большом экране в старом клубе, кому-то пришла идея посоревноваться: кто лучше метает томагавк, по-местному топор, в дерево.

Мерген и Вовка притащили из дома настоящие топоры с березовыми топорищами, Торба же вытащил из-под рубашки, скрываемый до поры до времени, небольшой металлический туристический топорик. Туристический топорик больше походил на индейский томагавк, и зрители – младшие по возрасту мальчишки и девчонки, рассевшиеся на большом старом бревне, восхищенно зашептались.

– Я буду болеть за Торбу.

– И я! И я! – доносились до Вовки голоса.

Бросили, по-честному, жребий. Мерген вытянул длинную спичку, Вовка – среднюю, Торба – короткую. Значит, первым будет бросать топор – Мерген, второй – Вовка, Торба – последним. Отмерили десять шагов от толстой лиственницы, одиноко стоящей на границе поймы реки.

Мерген картинно, на публику, прицелился, выждал паузу и метнул топор со всего маху. Топор в воздухе несколько раз перевернулся и с силой ударился обухом о кору дерева.

Раздался взрыв смеха.

– Он бы обухом пришиб бы бледнолицего, – кто-то заступился за Мергена.

Пока Мерген ходил за своим топором, публика немного успокоилась.

Вовка встал на исходный рубеж. Топор привычно лежал в руке. Вовка этим небольшим топором уже пользовался несколько лет: рубил сухие поленья на лучину для растопки печи, брал в тайгу, где срубал молодые деревца на колья для палатки, рогатки для тагана. Он был уверен, что его проверенный топор не подведет, и спокойно посмотрел на публику – готова ли она к продолжению соревнования. И лучше бы не смотрел. Потому что зацепился за взгляд Любаши. Он был каким-то особенным, отличающимся от взглядов других девчонок и мальчишек. И пока Вовкина голова непроизвольно начала обдумывать это, его рука запустила в полёт топор. Топор дважды перевернулся в воздухе и ударил лезвием в лиственницу. Но не по центру ствола, а сместившись правее, к самому краю. Сбив кору, топор отрикошетил в сторону. Публика эмоционально ахнула.

– Не считается, – сказал Торба.

Вовка не стал спорить, пошел за топором.

Торба важно выгнул грудь, как индюк, встал на исходную позицию. Все сегодняшнее утро у себя в огороде он метал свой топорик в чурку, потом на шлифовальном станке заточил лезвие, и сейчас он был уверен, что его дефицитный топорик – такого не было ни у кого в деревне – не подведет.

– А дашь потом попробовать? – кто-то из зрителей крикнул Торбе.

Торба посмотрел на зрителей, снисходительно кивнул.

– Один раз.

– Мы за Торбу! – закричал счастливый обладатель обещания.

Торба долго примерялся-прицеливался. Потом зачем-то ногтем построгал по лезвию топорика, проверяя его остроту. Потом еще раз прицелился и бросил. Топорик плавно развернулся один раз в воздухе и острием коснулся прямо середины ствола.

Торба все правильно рассчитал, только не учел одного, что древесина лиственницы очень твердая. Топорик, не удержавшись на стволе, упал.

– Не считается, – сказал Вовка.

Торба зло посмотрел на Вовку.

– Продолжим?

– Продолжим, – спокойно подтвердил Вовка.

Мерген, Вовка и Торба бросили топоры по второму разу. Все топоры попали в ствол дерева. Была ничья. Бросили еще раз. И опять ничья. Публика визжала, улюлюкала, соскакивала с трибуны-бревна, когда чей-то топор попадал в ствол лиственницы. И затихала перед новым броском.

Тогда Торба сделал хитрый ход. Он вынул из-под рубашки навыпуск заткнутый за пояс нож в ножнах.

– А давайте на ножах? – он сделал паузу, прежде чем продолжить фразу: «Участники соревнования Мерген и Вовка дисквалифицированы из-за отсутствия у них ножей. Победа присуждается Торбе!»

Но, к его удивлению, Вовка задрал штанину и из высокого носка достал узкую легкую финку с наборной разноцветной рукояткой, которая была вставлена в мягкий кожаный чехол.

Торба знал эту финку, сделанную из японского штыка. Знал, что она заточена как бритва, потому что металл, из которого она сделана, был очень мягким и потому точилась очень легко, знал, что Вовка таскает ее с собой и в тайгу, и на рыбалку. И еще он знал, что эту финку Вовкин дед привез с японской войны и по наследству передал Вовкиному отцу.

– А у тебя нож есть? – спросил Торба у Мергена.

– Конечно, дома. Я мухой, – ответил Мерген.

Вовка протянул финку Мергену:

– Возьми мою.

– Стоп! – громко сказал Торба. – Это финка не твоя, а твоего отца. – Торба торжествующе посмотрел на зрителей. – Все знают, что эта финка Лукича?

– Лукича! – с неохотой подтвердили зрители. Им хотелось дальнейшего представления.

– А, значит, победа присуждается мне! – торжествующе объявил Торба. И, не делая большой паузы, объявил: – Кто хочет покидать настоящий томагавк – за мной!

Вовка сплюнул:

– Ну и хитрожопый ты.

– Зато – чемпион! – усмехнулся Торба.

Торба ушел. За ним увязалось несколько мальчишек. Но Любаша как ни в чем не бывало продолжала сидеть на бревне. Девчонки, которые хотели было уже устремиться за Торбой, посмотрев на Любу, вернулись на свои места.

Мерген, улыбнувшись, сказал оставшейся публике:

– Продолжим соревнование.

Вовка вынул финку из ножен, положил ее боком на вытянутый указательный палец. Лезвие весило столько же, сколько и рукоятка, поэтому финка спокойно висела на пальце. Потом взял финку за лезвие и, замахнувшись из-за головы, резко ее метнул. Финка словно стрела ударила в ствол дерева. Раздались аплодисменты.

Вовка, подойдя к лиственнице, с трудом, раскачивая ее вверх-вниз, вынул ее из дерева.

Потом финку метал Мерген. Делал он это аккуратно, не сильно, чтобы не повредить наборную рукоятку. Но тоже попадал в цель. После трех безуспешных попыток выявить победителя Мерген объявил:

– Победила дружба!

Зрители стали расходиться. Любаша подошла к Вовке:

– Поздравляю!

– А меня? – засмеялся Мерген.

– И тебя, – улыбнулась Любаша.

– А хочешь тоже попробовать? – спросил Вовка.

– Хочу, – на секунду задумавшись, сказала Любаша.

Вовка отмерил шагами от лиственницы пять метров.

– Вот так, держи за лезвие, – начал показывать Вовка.

Любаша осторожно взяла финку и метнула, броском снизу. Финка мягко вошла в цель.

– Ты где этому научилась? – воскликнул Мерген.

Любаша улыбнулась. А Вовка посмотрел на нее с восхищением.

В шестом классе, в конце учебного года, учитель начальных классов и по совместительству директор школы, тетя Клава, которая была замужем за двоюродным братом Вовкиной матери дядей Гришей, объявила на общешкольной линейке:

– Дорогие ребята, мы прощаемся с вами. К сожалению, наша школа закрывается… – тетя Клава не могла сдержать слез.

И хотя эту новость уже обсуждали всей деревней с начала этого учебного года, девочки не могли сдержать слез. Плакала и Любаша.

После линейки Вовка подошел к ней.

– Вы же все равно уезжаете из деревни – чего же слезы-то лить?

– А как же ты? Как Мерген? Так с шестью классами и останетесь?

Вовка задумался. С одной стороны, учиться в школе надоело. А с другой, – Любаша была права: у абсолютного большинства уже есть аттестаты о среднем образовании или дипломы об окончании профтехучилища, или даже техникума, а у него будет только справка об окончании шести классов. Медведь в тайге, конечно, не спросит об аттестате. Но как-то все-таки стыдно перед окружающими: перед старшими парнями, перед Любашей. Смеяться же будут.

И дома, на домашнем совете решили, что осенью Вовка поедет в райцентр, где продолжит учиться в седьмом классе, а жить будет у маминой сестры. Любаша тоже продолжила учебу в той же десятилетке, но в параллельном классе. Ее матери, тете Поле, от почты дали служебную квартиру в двухэтажке, в противоположном конце поселка, и теперь они учились в разных классах и расходились по домам после школы в разные стороны. Виделись редко, только на переменах, да иногда на школьных вечерах, да в доме культуры, куда каждую неделю завозили новые фильмы.

Этим и воспользовалась Вовкина соседка по парте. Она была отличницей, собиралась после школы поступать в институт. Была симпатичной, такой утонченной, что ли: читала взрослые романы, писала стихи. Вовка, несмотря на его деревенскую стеснительность и «необразованность», ей нравился. Она кокетничала с ним, пыталась ему подсовывать книги для чтения, которые на нее произвели «неизгладимые впечатления», угощала его сладостями.

Вовка брал сладости, от книжек отказывался – «мне бы времени хватило на уроки», слушал ее пересказы этих книжек с интересом. Она ему нравилась. Он ее воспринимал как друга, как старшего товарища. Много знающего и много повидавшего – прошлым летом она с родителями ездила на отдых на море, в Египет. А Вовка никогда не видел даже моря, не то что фараоновских пирамид.

Но однажды, на уроке биологии, этой идиллии в их отношениях пришел конец.

Учительница биологии рассказывала о перелетных птицах, как они без всякой навигации безошибочно находят места своего рождения. За тысячи и тысячи километров, перекочевывая осенью кто в Африку, кто в Индию, а кто в Среднюю Азию, а весной возвращаются обратно, туда, где родились.

– А куда улетают глухари? – спросила негромко соседка.

Вовка удивленно посмотрел на отличницу.

– Куда улетают глухари? – повторила она свой вопрос.

Вовка подумал, что над ним издеваются, и задал встречный вопрос:

– Ты, что, дура?!

Соседка покраснела, зажала рот ладонью, сдерживая рыдания. Из ее глаз покатились слезы.

После окончания уроков Вовка на крыльце школы дождался Любашу. Молча, они чувствовали настроение друг друга без слов, пошли в сторону дома Любаши.

– Завтра вечер в школе, ты придешь? – спросил Вовка.

– А ты? – спросила Любаша.

– Ну если ты придешь, то и я.

Любаша взяла Вовку за руку. И что-то такое родное накатило на него, и спокойная радость разлилась по всему телу, и хотелось вот так идти до самого Большого хребта, до Большой реки и дальше вдаль, за горизонт. За белоснежные остроконечные вершины, на которых круглый год играет своими лучами яркая «звезда по имени Солнце».

Школьный вечер должен был начаться в семь часов вечера, но Вовка пришел на полчаса раньше. Классная руководитель, ответственная за этот вечер, давала последние указания нескольким ребятам – активу класса – по украшению танцевального зала. Среди активистов была и Вовкина соседка по парте. Увидев его, она сделала равнодушное выражение лица, как будто вчера на уроке биологии ничего не произошло. И вообще Вовка ее не интересует. В отличие от того дела, которым она занималась – крепила скотчем большие желтые, бордовые, бледно-зеленые листья из ватмана на стены. Одета она была как обычно в джинсы, футболку, белые кроссовки.

Учительница попросила Вовку взять лестницу и прикрепить к потолку леску, к которой крепились желтые, бордовые, бледно-зеленые листья из ватмана. Вовка за полчаса успел прикрепить с десяток листьев, убрать лестницу в чулан под лестницей, поставить стулья для школьного оркестра. Без пяти минут семь он стоял с другими мальчишками у окна, когда мимо него не спеша, словно давая налюбоваться собой, прошла соседка по парте, переодевшаяся в нарядное бальное платье и туфли на высоких каблуках.

Любаша вошла в зал ровно в семь часов, но Вовка подойти к ней не успел, потому что заиграла быстрая музыка и начались танцы. Любаша стояла у противоположной стены, смотрела на танцующих, чуть заметно улыбалась. Одета она была в скромное, но хорошо сидящее на ее стройной фигуре ситцевое в крупный горошек платьице.

Соседка по парте танцевать быстрый танец не пошла, но раскованно прохаживалась вдоль стоявших у стены ребят, притягивая к себе взгляды окружающих. Наконец, она встала рядом с Любой.

Следующий танец был медленным.

– Кавалеры приглашают девочек! – торжественно объявил в микрофон руководитель оркестра.

Зазвучала мелодия группы «Анималс» «Дом восходящего солнца». Вовка от неожиданности замер – это была их любимая песня с Мергеном, и он почему-то думал, что эту песню знают и поют только они. Почему он так думал? Во-первых, потому что эта песня была очень старой, исполнялась американской группой на английском языке. Во-вторых, потому что они с Мергеном когда-то слышали ее в русском самодеятельном исполнении, но запомнили только обрывки из куплетов, поэтому допридумали слова к этой песне. Пусть и немного нескладные:

«Прошло много лет с тех сказочных дней,Когда я любил и страдал.И вот опять наш корабль вдальПлывет, чтобы солнце догнать.И вот впереди остров, а за ним —Солнце встает. Рассвет.Япония – мать солнечных лучей —И их не отнять у нее»…

Что больше всего нравилось Вовке с Мергеном в этой песне – мелодия, похожая на песню «По диким степям Забайкалья», романтические ли слова про корабль, про остров, подразумевая – океан или страна Япония, – все было так далеко от их деревни и так потому романтично, – Вовка не мог понять. Но песня нравилась и пелась ими. Поэтому Вовка и замер от неожиданности и не сразу пошел приглашать на танец Любу. А когда в центре зала уже танцевали несколько пар, он спохватился и быстрым шагом направился к девушке. Когда до Любы оставалось два шага, вдруг что-то бело-розовое воздушное слегка перекрыло ему дорогу. Он непроизвольно кинул взгляд в это нечто бело-розовое воздушное, увидел вопросительный взгляд соседки по парте: «Я? Ты выбираешь меня?!»

Вовка еле заметным движением уклонился от этого облака, взял за руку земную и такую родную Любашу. И они пошли танцевать, а вслед им прозвучало злобно-жалобно:

– Деревенщина!

В июне, когда Вовка сдавал экзамены за восьмой класс, стояла обычная сибирская жара. Но если у себя в деревне Вовка ее попросту не замечал – даже кепку не надевал, когда гулял по деревне или шел с мальчишками купаться на реку, то здесь, в районном поселке, ему, казалось, было невероятно душно, особенно когда нужно было готовиться к очередному экзамену. Лучшее место, которое он нашел для этой цели у тети Зины, у которой он жил на квартире, был сеновал. Сена с прошлого года в нем оставалось немного – нового еще не накосили, и было большое пространство между крышей, покрытой рубероидом и сеном. Это пространство сквозь широкие щели между досок продувалось освежающим ветерком.

Вовка брал с собой тонкое одеяло, стелил его на сено, чтобы не кололось, раскрывал учебник алгебры на нужном параграфе, ложился и начинал постигать не постигнутые в школе упражнения, формулы и прочую кладезь знаний, которые, как ему казалось, никогда в жизни не пригодятся. Было сложно сосредоточиться на таких сложных материях, и любая муха, пролетевшая мимо, могла сбить с учебного процесса. Но на сеновале было хорошо. И Вовка вникал в сложный предмет, а когда мозг уставал, просто лежал на спине, смотрел в потолок, осторожно мечтая, что скоро окажется дома. Но эту мечту он гнал от себя прочь, потому что вслед за ней появлялось щемящее чувство – он наскучался по своему дому, по родителям, по Самуру, по Большой реке, по Большому хребту, по тайге. И ему становилось невмоготу, и появлялось еле преодолимое желание – немедленно уехать в Таежную.

Накануне экзамена к тете Зине пришла Любаша. Она добросовестно, как большинство девушек, училась в течение всего учебного года, да и к экзаменам готовилась не в последний день, поэтому немного повторив предмет с утра, она решила развеяться и попроведовать Вовку.

– Он на сеновале, зубрит с утра, – улыбаясь, сказала тетя Зина. Она знала Любу с самого рождения, видела, как она растет. Поэтому, окинув внимательным взглядом гостью, подумала: «Совсем стала взрослой девушка». И, когда Люба уже входила в открытые ворота сеновала, добавила: – Через полчаса будет готов борщ. Я вас позову.

– Спасибо, тетя Зина, но я сыта, – сказала, обернувшись, Люба.

– Зато Вовка от этой алгебры голоден, как волк, наверное, – засмеялась тетя Зина.

Вовка, услышав разговор, откинул учебник, на четвереньках подошел к лестнице на сеновал, протянул Любаше руку. И ему вдруг стало все равно: сдаст он или завалит этот экзамен? И вообще, получит ли он аттестат о восьмилетнем образовании? У него была Любаша! У него будет скорая встреча с тем, что он больше всего любит! И настроение у него от этих мыслей стало веселым.

Он плавным, но сильным движением подхватил Любашу, бережно, но все-таки бросил ее плашмя на одеяло. Засмеялся. Любаша от неожиданности возмутилась:

– Да ты чего?! – шлепнула его ладонью по плечу. И сама непонятно чему рассмеялась. Они начали обмениваться шутливыми шлепками. Вовка поддавался, уворачивался, Любаша схватила его за запястья рук, прижала его своим телом. Сквозь тонкую материю платья Вовка почувствовал упругую девичью грудь, набухшие соски, разгоряченное девичье тело, чувствовал на своем лице ее прерывистое дыхание. Любашины губы были совсем рядом с его губами, и он нежно их поцеловал. И этот поцелуй был уже не таким целомудренным, какими они обменивались по дороге домой из школы. Когда поцелуй, длившийся счастливую вечность, прервался, Любаша сама поцеловала Вовку. И было в этом поцелуе столько доверия, столько откровенной любви, что Вовка полностью растворился в нем, забыв о себе, о времени, обо всем на свете.