Гиблый Выходной

В одном из дальних цеховых коридорчиков, ведущих в подсобные помещения, где не было ничего кроме списанного оборудования, мусора и шкафчиков уборщиц стоял, скрываясь в блеклом свете окна пожилой человек. Сутулый, грузный со всегда чуть наклоненной к левому плечу головой. Одет он был в тяжелую дубленку с тремя крупными пуговицами, а на темени красовалась зимняя шапка-кастрюлька с трогательным бантиком из шнурочков. Человек как всегда был хмур и напряжен всем телом, словно готовый к нападению на него любого движущегося и недвижущегося предмета. Шапка, как и голова была склонена к левому плечу. Дядя стоял статично, полностью обращенный в слух, но пока не слышал ничего кроме собственного тихого дыхания. Обычно в разгар рабочего дня в этом коридорчике всегда слышан гул вентиляции, отдаленные раскаты работающих станков, а если кто-то входил в эту подсобку, то громко топал по устланному железными листами полу. Сегодня выходной, цех оставался погруженным в глухое сумрачное безмолвие, только если прислушиваться, можно различить вой вьюги за окном.

Человек посмотрел на свои дорогие наручные часы, которые он купил за вырученные от продажи других часов, подаренных ему теми типами, которые ошибочно назывались друзьями. На самом деле у Даниила Данииловича Шепетельникова нет, не было и не может быть друзей, во всяком случае, он не мог наречь этим определением ни одного человека. Ни единого. Были коллеги, были люди, поздравляющие его с днями рождения, были те, с кем ему приходилось (нет, правильнее говорить – он вынужден) иметь общие дела, общий бизнес, сотрудничать. Их было много, пожалуй, слишком много для такого нелюдимого социофоба как Шепетельников. Он с трудом терпел нахождение рядом с собой людей, презирал дружеские общения, ненавидел окружающих, подсознательно считая всех двуличными врагами. В лицо подчиненные и те, кто называл себя друзьями, говорили с ним вежливо, интеллигентно, держали субординацию, но Даниил Даниилович прекрасно знал, что за спиной его презирают хуже чумы.

Он это знал и ни делал ни малейшей попытки исправить сложившееся положение, а наоборот – делал все, чтобы исключить даже намеки на то, чтобы даже чуть-чуть сблизиться хоть с кем-то. Шепетельников, например, никогда в жизни не здоровался ни с кем, включая представителей фабричной дирекции, ни разу в жизни ни подал руки даже из принятой среди мужчин вежливости. А когда какой-нибудь новенький сотрудник ОАО «Двери Люксэлит», не зная о нраве своего генерального директора при встрече кивнет, скажет «здрасьте» или, не дай Боже, протянет руку, то увидит в ответ… Ничего не увидит. Даниил Даниилович пройдет мимо, не удостоив встречного даже поворотом головы, даже движением взгляда.

И подарки, которые окружающие дарят ему на праздники, он продает через интернет. Продает и покупает себе то, что ему действительно нравится.

Шепетельникову показалось, что кто-то вошел в коридорчик. Он мгновенно напрягся всем телом, вжался в угол и почти отвернулся, будто это спасет его от узнавания, если вошедший наткнется на него. Но ему померещилось, и он раздраженно выдохнул. В последнее время ему много что мерещиться: что сотрудники фабрики посылают ему во след проклятья, что сочиняют о своем генеральном директоре анекдоты и дерзкие куплеты, что пытаются его отравить чтобы посмеяться над обосранными брюками, что устраивают заговор и отправляют в различные инспекции коллективные жалобы. Отчасти он был прав и его фантазии имели под собой вполне реальную почву, он это знал и от этого еще больше культивировал ненависть ко всему окружающему.

Ну ничего…

«Ничего, – думал он, внутренне сгорая от страха быть здесь обнаруженным непрошенным гостем и ненависти ко всем тем, с кем сталкивала его жизнь. – Ничего, скоро все это закончиться… Скоро все закончиться… Я улечу… Улечу от этих заговорщиков. Улечу туда где никто меня не знает… и гори они все огнем, твари, суки, уроды, дурачье, скоты…» Сейчас ему хотелось в собственный кабинет, где он по крайней мере чувствовал себя в безопасной изоляции. Где он контролировал посетителей и мог накрепко запереть замок и по долгу никого не видеть, не слышать и не разговаривать. Как он выражался – окутать себя роскошью одиночества. Где был только он и… он. Но, к сожалению, сегодня не тот день, когда он мог позволить себе зайти в свой кабинет, потому что ни один человек не должен знать, что в этот день он был на фабрике. Чтобы исключить даже возможную вероятность своего обнаружения на территории собственной фабрики, Даниил Даниилович впервые за все время работы приехал на фабрику на автобусе. О, боже, какая это была непереносимая мука – терпеть рядом с собой этих грязных, тупорылых, сопящих и алчных людей. Но, Шепетельников, кажется, вытерпел. По крайней мере он пересилил себя и не выскочил из автобуса раньше времени, а при выходе его почти и не тошнило. Только он выбросил сдачу за билет, что дала ему женщина-контроллер, потому, что ему было противно прикасаться к монетам, побывавшим в чужих руках, ведь на них ошеломляющее количество микробов! Он вытирал руки снегом. Ему пришлось проделать этот опаснейший автобусный вояж только для того, чтобы никто не засвидетельствовал наличие его личного «Мерседеса» на фабричной парковке. Потом он, прячась в предрассветной темноте, обошел фабричный забор, приблизился к фасаду одного цехового сооружения и, имея ключ, открыл одну неприметную дверцу, которую не открывали много-много лет. Его следы через считанные минуты занесло снегом, а он, войдя в пустой черный коридор подсобного здания, забитого всяким хламом, через систему коридоров вышел сюда.

Шепетельников еще раз взглянул на наручные часы. За окном уже окончательно посветлело, подсобка постепенно осветлялась, позволяя Даниилу Данииловичу даже заглянуть в сам цех, уголок которого можно было разглядеть с этого поста. Пожилой человек, извлек из внутреннего кармана дубленки сложенный вчетверо лист бумаги. Сильнее склонив голову к левому плечу, генеральный директор поправил тяжелые очки, развернул лист и приблизился к зарешеченному окну, за которым покачивались от пурги торчащие из сугробов лысые стволы кустиков. Тут было заметно светлее и Шепетельников в очередной раз перечитал документ, внизу которого стояла аккуратная подпись главного инженера ОАО «Двери Люксэлит» – Степана Михайловича Коломенского.

Долговязый инженер, которого Шепетельников терпеть ни мог, поставил эту подпись вчера вечером, причем ставил он ее на пустом листе бумаги. На приказ Даниила Данииловича расписаться внизу пустого листа и поставить дату на день позже (то есть – сегодняшнюю), Степан Михайлович задал резонный вопрос: «Зачем?» и получил подготовленный заранее ответ: «Я не успел подготовить документ о твоем вознаграждении. Ты подпиши, а то я забуду. А я прямо сейчас заполню и немедленно отдам бухгалтеру, чтобы уже послезавтра ты получил деньги». «Какие деньги?» – не сдавался в вопросах Коломенский, которому необычная общительность нелюдимого генерального директора была подозрительна. «Ну как же, ты выйдешь в выходной день на работу. Двойной оклад. Без твоей подписи будет недействителен».

Надо ли говорить, что Коломенский с энтузиазмом расписался в правом нижнем углу и поставил соответствующую сегодняшнему числу дату? А после этого Шепетельников пообещал тому еще кое-какое вознаграждение, если Степан Михайлович ни станет распространяться о том, что выходит сегодня в цех. Коломенский не стал расспрашивать о причине этой секретности и пообещал помалкивать.

Он, кстати, должен был уже прийти. Дожидаясь главного инженера Даниил Даниилович еще раз перечитал напечатанный на принтере документ:

«Я, Степан Михайлович Коломенский, нахожусь в здравом уме и полностью отвечаю за свои поступки. Меня никто не принуждает, никто не заставляет делать то, что я делаю. Всю ответственность за содеянное я беру на себя. Причина моих действий – катастрофическое финансовое положение, невозможность выплатить долговые суммы и невыносимость дальнейшего существования. Я признаю, что своими действиями я наношу непоправимой ущерб предприятию «Двери Люксэлит», но руководствуясь отчаянным душевным состоянием, я принял решение – не просто уйти из жизни, а отомстить своему работодателю – Шепетельникову Даниилу Данииловичу – не выплачивающему мне зарплату, принижающему мое достоинство, постоянно штрафующему меня и грозящему уволить, чем и доведшему меня до долговой ямы, из которой мне, страдающему, к тому же лудоманией (есть поставленный диагноз), не представляется возможным выбраться. Болезненная страсть к денежным ставкам усугубляет мое положение, а получаемой мною зарплаты крайне недостаточно для погашения долгов, и если кто и виноват в моих действиях, то только букмекеры и Шепетельников, будь они прокляты. Понятно, что я не мог сделать все это в одиночку, поэтому признаюсь, что нанял одного человека, а именно Авдотьева Николая Ильича, сами поймете для чего. В качестве подтверждения своих слов скажу, что это я убил Авдотьева, расплатившись с ним за некую работу бутылкой отравленного коньяка. Своим близким и друзьям говорю – простите меня, живите дальше, пусть все у вас будет хорошо, а мой пример будет уроком. Прощайте! Люблю свою бывшую жену Наталию и дочку Полину»

Генеральный директор сложил листок вчетрево и убрал его обратно во внутренний карман.

08.00 – 08:15

Рука потянулась к четырехугольной бутылки виски, легко взялась за горлышко и потянула бутылку к пристальному взгляду. Висячие усы зашевелились в такт губам, читающим этикетку. Электрик Август Дмитриев решился-таки присоединиться к распивающим Нилепину и Пятипальцеву, но прежде чем плеснуть всем по пятьдесят грамм, он прежде долго и тщательно читал информацию на этикетке.

– А вы знаете, господа, – заявил он, обращаясь не только к Нилепину и Пятипальцеву, но и к сидящему с ними же Степану Коломенскому, – что алкоголь – это яд?

– Так утверждают только те, кто не переваривает спиртное, – ответил Пятипальцев, раздавая игральные карты между собой и главным инженером. Зажигалку он не убрал, она лежала на столе и Дмитриев то и дело бросал на нее взволнованный взгляд. – Давай, Август, наливай? Ты с нами?

Дмитриев усмехнулся в усы и разлил на троих, но сразу пить не стал, а принялся долго рассматривать виски на свет, нюхать и крутить рюмку, играя на хрустальных гранях световыми лучами от подвешенных к потолку ламп.

– Спиртное яд в любых количествах, – нравоучал он, – хоть рюмка, хоть капля. Яд! Наркотик!

Коломенский с досадой упер взгляд в розданные карты. О! Ему не надо было говорить о спиртном! Ему, алкоголику со стажем, перепробовавшим все, что можно и нельзя. Ему, лишенному двух пальцев на ноге из-за обморожения по-пьяне. Ему, испытавшему однажды клиническую смерть от отравления митиловым спиртом. Ему, закодированному пьянице, состоявшему в обществе анонимных алкоголиков. Ему, имеющему психофизиологическую потребность в спиртном, и сдерживающегося разве только силой воли и отсутствием денег, которые он, видимо на подсознательном уровне, тратил на спортивные ставки. Тратил деньги на ставки, лишь бы их у него не было, иначе он сорвется и начнет тратить их на спиртное. Это объяснял его онлайн-психолог. А Дмитриев говорил точно-такие же слова как те врачи в наркологическом отделении и как тот хирург, что оттяпал ему почерневшие воняющие сыром пальцы. Тогда Коломенскому еще повезло – врачи говорили, что придется ампутировать половину стопы.

Ученик электрика медленно и со смаком проглотил виски и удовлетворенно пошамкал губами с лиловыми прожилками. Вытер усы и продолжил:

– Люди думают, что можно пить в умеренных дозах, – говорил он, – Ну допустим – бокал вина или кружку пива.

– А что – нет? – задал вопрос Пятипальцев, отбиваясь крестовым валетом от восьмерки соответствующей масти.

– Насаждение спиртных напитков в России как и в других странах всегда основывалось на лжи, которую распространяли те, кто наживался на продаже спиртного и хотел споить наш народ. Как это происходило у североамериканских индейцев или на дальнем севере. Распространители заявляют, что пить алкоголь – даже отчасти полезно для сосудов, для сердца, для желудка и вообще для общего самочувствия.

– А что, это не так? – спросил Нилепин. Лева не играл в карты, не хотел. Он рассматривал уже немолодого ученика электрика – короткая шея и чуть сутулые плечи, выраженные мешки под глазами, чуть желтоватые склеры, седые усы с опущенными кончиками, зачесанные назад редеющие седые волосы, небелые зубы с частыми вкраплениями золотого. Под правым глазом то-ли висячая папиллома, то-ли бородавочка. Нилепин не знал, как это называется.

– Повторяю – алкоголь, это яд, отрава, наркотик, – Август понюхал опустевшую рюмку и поставил ее обратно на стол. – То, что алкоголь полезен – вранье. По своему действию это протоплазматический яд.

– Какой яд? – спросил бросающий на стол червовую десятку Юрка Пятипальцев.

– Протоплазматический. Разрушающий организм. Наркотические свойства алкоголя заключаются в том, что после первого приема возникает желание повторить, и чем больше человек повторяет, тем это желание усиливается. Вот, Степа, не даст соврать. Скажи-ка, дружище, как врачи называют такое состояние? Уж ты должен знать.

– Алкогольная зависимость, будь она проклята! – ответил Коломенский и даже стукнул кулаком по столу от чего его бокал с загадочными символами подскочил и звякнул чайной ложкой.

– По мере привыкания человеку уже не хватает прежних доз и ему требуется все больше и больше, – продолжал Август Дмитриев, рассматривая пустую рюмку. – Вторая ложь, которая оправдывает пьянство, это уверения в том, что без спиртного нет и не может быть никакого веселья и праздника. Ведь у нас как: если праздничный стол – то обязательно нужно ставить бутылки и пить до самого конца, а если мало, то бежать в магазин за следующей. Пить и жрать, пить и жрать. Я думаю вам не надо говорить о вреде чрезмерного употребления жирной пищи и спиртного. Вы и без меня знаете о гастрите, панкреатите, язве желудка, ожирении, сахарном диабете и прочем. Степ, ты знаешь?

– Харе меня подкалывать! – не выдержал Коломенский и раздраженно взял три карты из колоды. – Я вообще-то завязал и в отличии от тебя, Август, не выпил ни глотка.

– А что, Август, скажешь, что алкоголь не приносит кайфа? – поинтересовался Нилепин.

– Вот именно, что «кайф», – согласился Дмитриев. – Ты сейчас правильное слово подобрал – кайф. Такой-же как марихуана и другие наркотики, которые я не буду перечислять. Алкоголь не приносит веселья и радости, он не раскрепощает личность, а только… – Август налил по следующей и поднес к себе янтарную жидкость, – гасит чувство стыда, чувство сдержанности, чувство моральной ответственности, нравственности.

Дмитриев с удовольствием выпил.

– Во всем виноваты производители и распространители. – продолжил он. – Потому что производство и распространение алкогольной продукции – это колоссальные деньги. Это реально очень большие деньги и если сейчас объявить сухой закон, то казна недополучит в бюджет миллиарды. Миллиарды рублей! Разумеется, производителям не выгоден спад потребления, им чем народ больше спивается, тем лучше. Ради лишнего рубля они готовы открывать собственные лаборатории, финансировать их и доказывать, что несколько капель водки полезно для сна ребенка, а язвеннику бухать натощак чистый этиловый спирт полезно для желудка. Вы знаете, что для обычного среднестатистического человека смертельная доза водки – две бутылки. Одна стоит две-три сотни рублей и продается в неограниченном количестве на каждом углу. В итоге за какую-то тысячу рублей можно убить на смерть трех взрослых людей, да еще соточка останется. Я не говорю о детях. Теоретически той же суммы достаточно для сведения в могилы двух групп детского садика.

Пятипальцев и Коломенский играли в карты, Дмитриев вдумчиво рассуждал о вреде алкоголя, ставя его в один ряд с наркотиками, и, надо признать, Нилепин не мог с ним не согласиться, хотя возражал, что, на его взгляд, Август уж слишком сгущает краски.

– Пожалуй, в чем-то ты прав, – кивнул Лева. – Однако я думаю, что помимо алкоголя в мире есть и другие более ядовитые вещества, от которых никуда не деться?

– Ты имеешь в виду пищевые добавки, – спросил Дмитриев.

– Я имею в виду не просто пищевые добавки, я говорю о той химии, которую производители добавляют в детские продукты питания и тем самым отравляют детские организмы с самого рождения. Усилители вкуса, красители, ароматизаторы, консерванты и прочая химическая бурда.

– А как же без этого? – пожал плечами усатый электрик. – Планета перенаселена, на всех жрачки не хватает, тем более натуральной. Представь, если каждому человеку на планете каждый месяц нужно съесть поросенка. Где столько поросей держать?

08:01 – 08:05

Не успел Петя Эорнидян поудобнее устроится на стуле и приступить к питию остывшего чая, как к турникету проходной приблизились трое добрых молодцев и потребовали пропустить их без пропусков. Один из них прихрамывал на ногу, не сгибал ее в колене, что говорило о вероятном наличии искусственного протеза. Охранник вновь отставил чай в сторону и ответил, что не имеет права пропускать посторонних лиц на территорию фабрики без электронных пропусков или письменных разрешений дирекции. Троица заявила, что вчера они проходили через турникет безо всяких пропусков и даже паспорта не предъявляли.

– Неужели? – спросил Петя. – И кто же вас пропустил?

– Такой крепкий чувак, – ответил один из троицы. – С носом как картошка.

Нос-картошка был у Ивана Тургенева.

– А вы кто, вообще? – спросил Эорнидян.

– Как кто? Мы второй день вентиляцию ремонтируем!

Эорнидян нахмурился и впервые рассмотрел троих ребят, одетых в рабочую форму с логотипом фирмы по монтажу вентиляционных систем.

Один – с кривоносым лицом истинного бандита. Крепкий юноша, Пете не хотелось бы сталкиваться с ним в подворотне. Второй – тот что хромал на ногу – какой-то невысокий парнишка с никаким лицом и в куртке, явно не по размеру. Третий, тот что стоял первым и просился пройти через турникет – довольно симпатичный молодой человек, в меру упитанный с пижонскими усиками под носом. В руке у бандитообразного был большой ящик с инструментами.

– Если не веришь, позвони завпроизводству Соломонову, – сказал усатый красавчик. – Но вчера мы проходили и даже на обед уходили без всяких пропусков.

Эорнидяну меньше всего хотелось звонить Соломонову, поэтому, троичным нажатием кнопки он пропустил всех троих монтажников на территорию фабрики. Ребята быстро зашли в цех.

Охранник, наконец, смог задремать.

08:01 – 08:06

Маленькая женщина с девчачьей фигуркой медленно и боязливо двигалась мимо различных станков и аппаратов, мимо европоддонов в недоделанными межкомнатными дверями и еще неготовыми дверными полотнами, и с каждым шагом ей становилось все страшнее и страшнее. Она вообще была довольно впечатлительной женщиной, боялась мышей и насекомых и вообще всего необычного и подозрительного. Иногда она останавливалась и прислушивалась, ей казалось, что она слышит то, чего здесь быть не могло и от этого ей становилось еще жутче. То тут, то там ей мерещились тени и она почти вздрагивала и то и дело намеревалась подойти к электрическому щитку и включить свет хотя бы в этом цеховом квадрате. Но блеклый утренний свет, проходящий через окна, освещал цех относительно нормально и Люба Кротова решила все-таки обойтись без электричества, тем более, что не хотела привлекать к себе ненужное внимание пришедшего в цех Степы Коломенского, который, по его словам, должен был сейчас работать совсем в другой части предприятия – на лакокрасочном участке. Но если он увидит включенный свет, то подойдет, чтобы его выключить и обнаружит здесь пребывающую в странном одиночестве мастерицу. Как она объяснит ему свое присутствие? Она и так наврала ему что-то про какие-то документы.

Люба резко обернулась. Нет, никого нет. Это только тающие тени от станков и оборудования. Кротова поправила матерчатый рюкзачок на плече, и, собравшись с духом, преодолела последние метры, оказавшись возле вторых ворот цеха, из которых автопогрузчиком вывозят на склад поддоны с готовыми упакованными в целлофан дверями. Помимо нескольких готовых к вывозу поддонов тут неподалеку стоял упаковочный станок и несколько специализированных столов для окончательного ремонта дверей. Это место относилось не к участку мастера Любови Романовны Кротовой, тут командовала другой мастер – Вадим Образцов. Кротова испытывала к Образцову двойственные чувства: с одной стороны, несмотря на то, что мастер участка сборки-упаковки работал на «Дверях Люксэлит» менее года, он уже проявил себя как очень строгий и требовательный мастер, добивающийся от рабочих правильного выполнения своих непосредственных обязанностей, а с другой стороны – Вадим почти всегда занимал сторону генерального директора, а это сулило ему гипотетические шансы на то, что Вадим когда-нибудь может занять место заведующего производством, тем более что и сам генеральный директор Шепетельников ненавидит Образцова значительно меньше, чем Кротову. А почему? Люба усмехнулась, потому что знала ответ, так же как его знали и Соломонов, на чье место рано или поздно может сесть Образцов, так же, как и Шепетельников, который может в любой день уволить Соломонова (о чем среди рабочих в последнее время бродили упорные слухи). Суровый и хитрый Вадим Образцов умел угодить главному боссу, зато из рабочих выжимал все пролетарские соки и слезы, придираясь к самому мелкому браку и, по любому пустяку незамедлительно бегущему, минуя Соломонова, сразу к Даниилу Данииловичу и заставляющему виноватого писать объяснительные. Люба Кротова была не такой и, увы, ей приходилось нелегко маневрировать между двух огней: с одной стороны Шепетельников и Соломонов, с другой – весь ее заготовительный участок с шестьюдесятью одним человеком, двадцать три из которых были женщинами.

Кротова являлась как-бы прослойкой между верхами и низами и, соответственно, выслушивала и от первых и от вторых. Ей было трудно. Нервы держались только благодаря успокоительным препаратам и еще многолетней выдержки. Особенно сложно было в первые месяцы и годы работы, а сейчас, спустя семь лет (первые три года и ее десятилетнего стажа пришлись на выполнения обязанностей работницы-ремонтницы и станочницы линии кашировки) Люба кое-чему научилась. Не только как сглаживать пролетарские ежедневные косяки, но и как удерживать собственное душевное спокойствие и уравновешенность. Ей казалось, что у нее получается, хотя с каждым годом становилось все грустнее и грустнее. Годы-то идут! Время летит как ветер, как пурга за окном, а Люба Кротова все живет своим цехом, своим заготовительным участком, отдав в жертву бесперебойному производству межкомнатных дверей свою личную жизнь. У Люби не было мужа и не было даже намека на интимную жизнь, потому что Кротова все время проводила в цеху, ненормированно работая на производстве по шесть дней в неделю. Раз нет интимной жизни, то не было и детей. У Любы Кротовой не было на семью ни времени, ни эмоциональных сил, она просто-напросто выгорала на работе, приходя домой полностью опустошенной и нервной. Голова всегда была забита производством.

Вот уже восьмой год как Люба Кротова метит на пост заведующего производством, выкладываясь полностью, сильно страдая от отсутствия интима и просто элементарной любви. Да, ее участок почти всегда был передовым, Соломонов не имел к ней претензий и уважал свою подчиненную, но вот дома, когда Люба входила в пустующую квартиру, она давала волю чувствам и плакала. А в последнее время она все чаще плакала, оставаясь наедине с самой собой. Плакала от того, что нет мужа, нет детей, нет любви и самое главное – нет перспектив в работе. Как бы она ни старалась, сколько бы не работала и какие-бы похвалы не получала от начальства (Шепетельников ни в счет – он скорее откусит и проглотит свой язык, чем даже помыслит сказать что-то хорошее), но мечта возглавить все производство оставалась такой-же неосуществимой как в первый день работы, хотя, казалось бы, у нее были все основания получить эту должность. Она работала на фабрике дольше всех, она на зубок знала все станки, каждый этап производства и к ней за ответами бегали со всего цеха, даже из других участков, где были свои мастера. Она знала, что могла бы руководить производством даже лучше Константина Соломонова.

И ей все чаще казалось, что она навсегда застряла в должности мастера заготовительного участка. Менялись генеральные директора (Шепетельников Д.Д. купил фабрику три года назад у бизнесмена Васильева Е.Л.), менялись заведующие производством (до попавшего по семейному блату Соломонова, который приходился каким-то дальним родственником какому-то близкому родственнику Шепетельникова, на ОАО «Двери Люксэлит» поменялись несколько человек), только Любовь Романовна Кротова как монумент стойкости всегда оставалась на своем месте. И это ее начинало бесить.