Дети Света

Как-то в день получки вместо продуктов – они не ели на тот момент уже несколько дней – Гера принесла пару новых капроновых чулок и тут же принялась их примерять. Герд сидел на грязном, кишащем клопами матрасе, обхватив руками острые коленки, пока мать крутилась у зеркала, и не мог поверить в то, что еды он еще долго не увидит. Когда же она в отражении увидела немой укор в глазах сына, то резко обернулась и накинулась на него.

– Ты что же думаешь, это я для себя стараюсь? – взвизгнула она. – Я для тебя стараюсь, неблагодарный! – Гера скрестила руки на груди и драматично запрокинула голову. – Я, в отличие от тебя, думаю не только о том, как набить пузо сегодня, я забочусь о дне грядущем! Мне нужно как можно скорее найти себе нового мужа, а с таким приданым, как ты, – она ткнула в него коротким пальцем с длинным лакированным красным цветом ногтем, – это не так-то легко, как ты себе возомнил! Я должна выглядеть лучше всех этих смазливых вертихвосток, – Гера в отвращении скривила губы и опять обернулась к зеркалу, – которые, может, слегка и помоложе меня, но уж точно никак не красивее. – И снова погрузилась в созерцание себя, не замечая, что продолжает вслух бормотать. – Я им всем еще покажу, этим пигалицам, когда отхвачу лакомый кусок в виде того нового помощника прокурора.

Олва же, пока она работала на государство, о еде не переживала. Она ни в коем случае не могла сбывать зерно куда-то на сторону в частные руки – за это ей грозила казнь, – но могла выращивать овощи на закрепленной за нею территории для себя, а не на продажу, и держать корову, опять же без права на реализацию молока, сметаны, масла и творога, получаемых от нее, – за этим и следили, и наказывали строго. Зато все это она досыта ела.

Встречались новые соседи каждый день только за ужином, а разговаривали и того реже, что вполне устраивало Герда. Здесь в глуши и одиночестве он наконец-то мог позволить себе стать собой. Мышцы лица за ненадобностью постоянно носить маску вежливой заинтересованности постепенно расслаблялись и принимали естественную форму – спокойной отстраненности. Мало-помалу даже в присутствии тетки он начал позволять себе не играть ролей, этого от него больше не требовалось. Олве было все равно, что он не интересуется тем, как прошел ее день, и что нового у ее овец. Она, как выяснилось, тоже была человеком замкнутым и немногословным. Да и со словами была не всегда в ладу, иногда могла и сбиться, и запутаться в них. Речь ее изобиловала деревенскими жаргонизмами, к которым Герд долго привыкал и от которых внутренне морщился. Но, в общем, они жили, можно сказать, душа в душу, хотя бы потому, что ни один из них в эту самую душу к другому не лез.

Интроверсия их роднила, но присутствовали и черты, сильно отличавшие. Например, Олва была неутомимым, деятельным человеком, она трудилась с утра и до вечера и, насколько Герд мог судить, это доставляло ей, если не удовольствие, то, как минимум, удовлетворение. Сам же Герд был пассивен. А теперь, когда он мог позволить себе весь день проваляться на кровати, читая – Герд тоннами поглощал литературу самой разной направленности, – то ловил себя на том, что не чувствует ни малейшего позыва к каким-либо действиям и не испытывает угрызений совести по этому поводу.

Эта их разница на совместной жизни, впрочем, не сказывалась, а вот брезгливость Герда по отношению к животным, о которой он до приезда на ферму и не подозревал, мешала куда более заметно. Присутствие собаки в доме, и отходы жизнедеятельности прочего крупного и мелкого рогатого скота вокруг дома вызывали досаду, а порой и отвращение, особенно если в эти отходы угодить, как то случилось сразу по приезде. А когда Герд освоился в доме и начал помогать Олве на кухне, то познакомился и с еще одними обитателями фермы. Знакомство это произошло внезапно, без предупреждения, и было настолько неприятным, что он потом еще несколько недель не мог успокоиться.

Дело было в том, что Олва не выбрасывала в мусор пищевые отходы, как это делали городские жители, а сортировала их и после переработки использовала в качестве удобрения в огороде. Для этих целей на заднем дворе у нее имелась компостная куча. Герд представлял себе, что удобрения получаются путем простого, хоть и длительного перегнивания продуктов, но все оказалось несколько сложнее. Во-первых, не все продукты годились для переработки. В кухне Олва специально для него повесила список того, что можно было выбрасывать в компостную кучу, а что нет. Герд не понимал, почему отходы растительного происхождения и скорлупа относятся к ним, а остатки рыбы и мяса или, скажем, хлеба, нет, но в подробности не вдавался, а просто делал то, что от него требовалось. А, во-вторых… Сначала все было хорошо: Герд выносил остатки из списка на задний двор, слегка кривился, приближаясь к компосту, и, как в случае с выгребной ямой, старался не смотреть, когда бросал в него мусор, а потом быстро ретировался в дом.

Но однажды после дождя во дворе царило грязевое месиво. Герд, гордо вышагивавший в резиновых калошах, дабы не наступать в лужу неизвестной глубины прямо перед ящиком с компостом, просто швырнул луковую шелуху издалека, но, к сожалению, не докинул. Легкая, как пух, она, издеваясь над ним, мягко спланировала на поверхность лужи и легкомысленно поплыла. Герду пришлось присесть на краю лужи и начать выуживать злополучную шелуху голыми руками. Сначала он ничего не замечал, но потом вдруг боковым зрением уловил какое-то движение сквозь щели в ящике. Герд слегка повернулся и наклонился к нему, чтобы получше рассмотреть. Напротив, в нескольких сантиметрах от его лица в компосте копошились огромные жирные красные черви. Герд побледнел, дернулся назад, и поскользнувшись, полетел спиной в лужу поверх все еще плававших там очистков. Как потом выяснилось, именно эти черви и перерабатывали отходы в биогумус.

Олва категорически отказывалась даже пробовать обойтись без них. Герд, в свою очередь, не мог поверить в то, что черви, имея такую возможность и полную свободу, не расползаются по всей округе. На протяжении нескольких недель он подтыкал все щели в своей комнате, внимательно смотрел под ноги, совершая каждый шаг или присаживаясь на стул, и повторно мыл посуду перед ее использованием. Омерзение перед повторной встречей с червями, но уже в собственной постели, не давало ему проветривать помещение и отравляло жизнь, но Олва оказалась настолько упряма, что поделать с этим Герд ничего не смог.

В остальном же они жили мирно. Вечера коротали за чтением у камина, Олва качалась в кресле, а Герд, когда его отпустила паранойя, стал ложиться прямо на половик. Кресло в доме было только одно, а от стула он со временем отказался, посчитав, что в том, чтобы растянуться с книгой на планшете у огня, есть нечто, нет, не романтичное, – самобытное.

Иногда Олва учила его готовить. Она потрясающе стряпала и кормила племянника очень вкусно, утверждая при этом, что ее заслуги в том нет, просто Герд никогда до этого не питался настоящими продуктами. Это была сущая правда: ни такого молока, ни такой рыбы, ни таких овощей, ни даже таких грибов Герд, действительно, прежде не ел. Особенно его поразили грибы, их он любил больше всего.

К еде как таковой он был равнодушен, хотя, переехав, стал серьезно подозревать, что так получилось только в виду того, что всю жизнь ему приходилось довольствоваться продуктами на редкость безвкусными. Синтетическими, поясняла Олва. Натуральные продукты с фермерских хозяйств на прилавки обычных магазинов не попадали. Герд вспомнил, как Гера, характерно кривя губами, неоднократно хвасталась, что на светских приемах пробовала блюда не чета тем, что дома ели они. А когда она сама давала обеды, то разоряла Хама, желая не ударить в грязь лицом перед высокопоставленными особами тем, чем там она их угощала. Сам Герд никогда на таких мероприятиях не бывал, да и, когда они проводились в их доме, в гостиной не появлялся, чтобы, как оправдывалась Гера, не пугать гостей своими жуткими манерами, поэтому и судить о качестве пищи высшего общества не мог. Впервые поесть «по-человечески», по заявлению Олвы, ему довелось только в ее доме. Случилось это в то самое первое утро, и продолжалось потом на протяжении всего времени его нахождения у нее.

Как-то, когда Герд уже совсем к ней привык, Олва приготовила знатный ужин: на столе среди прочего были и грибы. И не просто грибы. В городе за всю жизнь Герд пробовал только одну их фабричную разновидность, которая так и называлась – «грибы», а на вкус они были еще безвкуснее, чем вся остальная продукция питания, и почти свято уверовал, что кроме них никаких других грибов на свете не встречается. Единственным опровержением служил учебник по окружающему миру и мнение его учительницы, которая вряд ли сама эти другие разновидности когда-либо видела своими глазами. Но именно с того дня в школе, когда учительница поведала классу, что существует три царства: растений, животных и грибов, началась странная, почти нежная привязанность Герда к последним.

Учительница, если бы ей в какой-то другой жизни позволилось быть самой собой, была бы натурой весьма возвышенной, меланхоличной, с фантазией, даже с чудинкой, и, наверное, писала бы романы. Но в этой жизни ей такого никто не разрешал, поэтому нутро ее было упрятано так же, как и все остальные нутра, под толстым слоем предписаний и норм поведения в здоровом социуме. И большую часть времени она вела себя совершенно приемлемо, только очень редко, когда, например, ученики писали проверочные работы, впадала в дискредитирующую ее задумчивость.

В тот день ее тонкая, почти прозрачная фигура как обычно неслышно скользила между партами, касаясь их кончиками пальцев, и мелодично повествовала о трех царствах. Кто-то из одноклассников Герда спросил, почему грибы, какие-то несчастные грибы, которых в мире и всего-то один вид, вдруг выносятся в третье царство, а не принадлежат к царству растений, где им и место. Учительница – Герд теперь уже не мог припомнить ее имени – пустилась в пространные заверения ошибочности данного суждения. С потусторонней улыбкой она объявила, что до коллапса их по разным оценкам существовало, как минимум, более нескольких сотен тысяч видов. Сколько же их осталось на планете после коллапса доподлинно было неизвестно, ибо подсчетами уже никто не занимался. Далее она долго и для восьмилеток утомительно объясняла, что у грибов имеются признаки как растений, так и животных, но они, между тем, ни на растения, ни на животных не похожи.

Из этих разглагольствований Герд ничего не запомнил, но он запомнил другое, на что кроме него в классе никто больше не обратил внимания. Учительница подошла к окну, подышала на стекло и, проведя пальцем по запотевшему участку, тихо произнесла:

– Грибы вообще-то очень странные организмы. Они, несмотря на свою схожесть с остальными живыми организмами, в то же время и совершенно иные. Им нет подобных, они не имеют аналогов. Грибы как будто не от мира сего, будто инопланетяне, случайные гости, так и не сумевшие покинуть Землю. – Тут же она опомнилась и вздрогнула от собственной дерзости. Нельзя делиться такими неуместными для официального учебного процесса мыслями вслух, такие мудреные, оторванные от жизни мысли вообще нельзя иметь. Хорошо еще, что никто не заметил, не то непременно бы донес. Прочистив горло и отвернувшись от окна, учительница продолжила вести урок.

Герд же не сумел выбросить из головы ее слов. Он вдруг тогда отчетливо осознал, что и он, и учительница просто притворяются, будто они такие же люди-растения, как все остальные в классе, в городе, в государстве. На самом деле, они оба – инородные, чуждые обществу организмы. Они – инопланетяне. Грибы. Только об этом кроме них никто не знал и знать не должен был, иначе это вызвало бы подозрения и ненужные вопросы. Герду и без дополнительных странностей было несладко. Когда он, только что лишившийся на тот момент отца, переступил порог третьего класса, то был немедленно отчитан заблаговременно осведомленной по поводу его семейной ситуации заведующей по воспитательным работам за излишне растерянный вид и разлагающее учебную атмосферу рассеянное поведение. Какое уж тут может быть место еще и дополнительным чудачествам, когда тебе даже смерть близких оплакать не дают? Видите ли, это нарушает заведенный в школе порядок вещей! Герд, разумеется, внешне сразу же подобрался, придав выражению лица более благопристойный вид. А потом, уже сидя в классе и неотрывно следя глазами за размышлявшей вслух учительницей, он внутренне ухватился за эту в каком-то смысле успокоительную мысль, что он просто не от мира сего, он гриб в мире враждебных растений-людей, и, обретая новое взамен потерянного родство, почувствовал к грибам особую любовь.

Так вот, когда Олва выставила на стол в качестве закуски соленые грузди, а на горячее подала жареные лисички с картошкой и луком, Герд испытал восторг. Потом он перепробовал еще много видов грибов и даже научился их собирать и отличать съедобные от несъедобных, поражая Олву своим маниакальным интересом к данному вопросу. За ужином же под тяжестью нахлынувших от обжорства чувств Герд развеселился как никогда, стал словоохотливым и приятным собеседником, каковым, на самом деле, не являлся.

– Вот и представь себе, – придавался воспоминаниям от первой проведенной под одной крышей с теткой ночи он, – спать невозможно с открытым окном, спать невозможно с закрытым окном, да я это окно почти возненавидел, а тут еще ты бродить по дому начала! Я думал, с ума сойду!

Они дружно расхохотались.

– А я-то так старалась с этим окном, – утирая слезы, вставила Олва.

– В каком смысле «старалась»? – отдышавшись, спросил Герд.

– Ну, это ж чулан был без окон, без дверей, а у меня до твоего приезда только месяц оставался, пристройку-то я бы сделать не успела, там только разрешение на нее получать полгода бы пришлось. Вот я экстренно и переделала чулан: дверь в пустой проем вставила, да окно прорубила, только с ним малек перестаралась, во всю стену вышло. – Она снова рассмеялась.

Герд же больше не смеялся. Он сидел, неподвижно выпрямившись на стуле и вперив в тетку глаза.

– Просто изначально дом-то я строила для себя одной, – начала оправдываться, заметив его реакцию, Олва. – Я же не собиралась заводить семью. В смысле, не то, чтобы ты моя семья теперича… – она смешалась еще больше и покраснела. – Эээ в смысле, ты-то, конечно, и так моя семья, просто я имела в виду, что… что… – нервничая, она начала приглаживать и без того гладко зачесанные волосы. – В общем, ты это…извини, что я тебя в чулан-то засунула, я как-то не подумала, что ты из-за этого расстроишься. – Она поднялась и начала старательно собирать тарелки.

– Я не расстраиваюсь из-за этого, – Герд жестом остановил ее, – я так и понял с самого начала, что это был чулан. – Он замолчал.

Олва замерла с посудой на весу и вопросительно вскинула брови, Герд же облизал пересохшие вмиг губы, раздумывая, может ли он, а главное, хочет ли откровенничать с ней:

– Я просто удивлен, что ты ради меня решилась на такие перемены.

– Да как же шь без окна-то жить? Это ж не тюрьма, чтоб как в камере-то.

Герд порывисто запустил пальцы в волосы, взлохмачивая их:

– Просто ты уже столько всего для меня сделала.

– Чего я сделала-то? – Олва отступила назад и недоуменно развела руками. Тарелки угрожающе звякнули в них.

– Я не хочу тебя обременять.

– Да с чего ты это взял-то, я все никак понять-то не могу? – Она опустилась обратно на стул и прижала к груди грязную посуду. – Не обременяешь ты меня нисколько, я только рада, что ты приехал.

– Почему? – неожиданно выпалил Герд, сам дивясь своей наглости. – Почему ты решила пустить меня к себе? Ты ведь не хотела заводить семью, сама сказала.

Олва открыла рот, потом закрыла его и сглотнула. Повисла неловкая пауза. Не надо было спрашивать, Герд, конечно же, понимал, что это было верхом бестактности. Он отвернулся, сжал под столом кулаки и, злясь, стал лихорадочно придумывать, как бы загладить собственную выходку. Олва снова встала и на этот раз понесла тарелки в кухню. Чем-то громыхнула. Герд вздрогнул, поднялся и последовал за ней.

– Я все хотел спросить, – резко сменил он тему, ероша себе затылок, – а по чему ты лупила тогда утром?

– Лупила? – тетка, не мигая, уставилась на него.

– Ну, ты несколько раз вставала, заходила в кухню, а потом раздавались шлепки.

– Шлепки? – она нахмурилась. – Ааа, это я била по квашне.

– Квашне? – теперь пришла очередь Герда хмуриться.

– Квашня – это забродившее тесто. А бьют по нему, ну, для того, чтоб, это, углекислый газ выходил, который замедляет, процесс брожения-то, – она улыбалась во весь рот.

– Понятно. – Герд кивнул и тоже улыбнулся. Ему было совершенно не понятно. Он уже выходил, когда вспомнил и обернулся. – Мне бы интернет для учебы-то.

– Хорошо, завтра возьму тебя с собой в город, в библиотеке-то он есть. Только встать придется рано.

Герд повторно кивнул:

– Спасибо. Спасибо за все.

Олва в ответ пожала плечами.

Глава 2. Открытие

Первые несколько недель лил дождь, поэтому Герд почти не выходил из дома – боялся простудиться. Но потом метеорологи смилостивились и прояснили погоду, предоставив ему возможность прогуляться по округе. Герд не очень понимал, зачем впадать в такие крайности, когда можно было бы установить оптимальную температуру и просто поддерживать ее весь год. Так было бы, на его взгляд, намного практичнее и экономичнее, поделился он с теткой в один из тех пасмурных дней, надеясь в кухонное окно разглядеть просвет в затянутом тучами небе. Олва пожала плечами и пробормотала что-то про необходимость отдыха для земли и о привычности смен времен года для людей. Но о какой привычке могла идти речь, если с тех пор, когда эти ярко выраженные переходы от зимы к лету и наоборот еще существовали в природе, миновала уже не одна сотня лет и те, кто их мог помнить, давно умерли? Но спорить он, разумеется, не стал, давно отучил себя от этой опасной наклонности.

В первый же погожий день Герд натянул резиновые сапоги и дождевик и бодро зашлепал по лужам по направлению к загону с овцами. На пороге в нос ему ударил едкий запах фекалий, от которого защипало в носу и глазах, запершило в горле. Герд поморщился и заходить внутрь не стал.

– Сегодня я хочу пойти посмотреть озеро, – громко воззвал он в полумрак хлева.

– Возьми собаку-то, – отозвалась Олва откуда-то из глубин, – чтобы не заблудиться. Еще там есть лодка. Только если будешь кататься, опосля обязательно выволоки ее на берег и привяжи, чтоб не уплыла.

– Понял. Вот только про собаку не уверен. – Герд почесал себе подбородок.

– Возьми ее только в первый раз, чтоб дорогу-то запомнить. – Олва уронила железное ведро, которое с гулким грохотом выкатилось из загона и брякнуло о ногу Герда. – Мне так спокойнее будет, эт все-таки лес, там водятся рыси.

– Лаадно, но только в первый раз, – он наклонился за ведром, поднял его и протянул Олве, вышедшей следом, – коли уж рыси…

– Старта, ко мне! – Собака вынырнула из-за угла, завиляла хвостом и, склонив голову на бок, услужливо посмотрела на хозяйку. – На озеро!

Тут же овчарка не менее бодро, чем до этого Герд, потрусила по тропинке, то и дело прижимаясь к ней носом, а Герд, уже не такой довольный, двинулся за ней.

Совсем скоро он ступил в лес. Ничего подобного слышать, вдыхать, осязать и видеть ему еще не приходилось. Высоченные сосны, ели и лиственницы подпирали собой серые небеса и, казалось, стояли здесь много веков, хотя Герд прекрасно понимал, что этого быть не могло. Запах влажных палых иголок и их мягкость под ногами, поглощавшая звуки шагов, кружили голову. Деловитая дробь дятлов, шелест крыльев, даже шероховатая грубость стволов создавали ощущение нереальности, мистичности. Герд остановился и выдохнул. Температура в лесу оказалась ниже, чем на ферме, меньше девяти градусов Цельсия, Герд понял это по облачку пара, которое вылетело у него изо рта и повисло в воздухе. Он протянул руку вперед и осторожно попробовал его коснуться – пар рассеялся. Герд огляделся. Лес его больше не пугал, он завораживал. Своей нетронутостью, дикостью, своим величием и таинственностью. Своим глубоким приглушенным цветом. Тишиной и нерушимым покоем. Герд глубоко вдохнул и пошел, опираясь на стволы деревьев, пораженный красотой. Поминутно задирая голову или устремляя взгляд под ноги, разглядывая, запоминая, впитывая в себя каждый сучок, каждую былинку на пути.

Старта все время бежала впереди, но время от времени останавливалась и терпеливо поджидала своего спутника. Умная тварь, беззлобно дивился ей Герд. Спустя пятнадцать или двадцать минут – он потерял точный ход времени – деревья расступились, и дорога пошла резко под уклон. Неожиданно и как-то сразу взору открылось великолепное озеро. Голубое стекло без малейшего изъяна ряби на поверхности в сердце хвойного леса смотрелось, как драгоценный камень в дорогой оправе. Герд замер, пожирая глазами эту картину. Он вдруг понял, что голодал, ужасно голодал, лишенный возможности созерцать прекрасное. Для человека, всю жизнь проведшего в черте города и знакомого с природой только по фотографиям и передачам по визору, это было, как если бы заключенного наконец-то отпустили на свободу. Именно так себя сейчас Герд и чувствовал – будто его амнистировали. Больше никаких стен, никакого регламента, никакого давления. Только свобода, пространство и покой.

Он закрыл глаза, потянул ноздрями свежесть, и гнев свел ему челюсти. Герд ведь до этой минуты даже не знал, что был заключенным. Или на самом деле знал, просто не хотел себе в этом признаваться? Правда же состояла в том, что он арестантом и был. Правда в том, что он ненавидел столицу с ее безликими серыми домами-коробками и такими же людьми. Правда в том, что он ненавидел этих самых людей. И ему не стыдно, его ненависть обоснована. Герд сжал кулаки и усилием воли заставил себя не думать об отце.

Он открыл глаза и начал спуск, наслаждаясь своим одиночеством. Вот бы это навсегда! Герд с величайшим трудом переносил любые скопления людей. Едва терпел болтовню одноклассников и матери. Если быть до конца честным, он презирал мать. Считал ее легкомысленной, падкой на роскошь, глупой праздной женщиной, которая даже имени сыну нормального дать не смогла, а просто подобрала созвучное ее собственному – Гера. Вот бы его сменить! Но, кажется, имя нравилось отцу, точно Герд, к сожалению, не помнил. Да и запрещено у них в Баби́ле менять имена – он уже выяснял. А повторного брака Герд матери вообще не смог простить. Гера вышла замуж только ради высокого положения в обществе и красивой жизни. На него ей всегда было наплевать, что бы она там ни говорила. А теперь, когда она была беременна… Герд тряхнул головой, отгоняя дурные мысли прочь, не хотелось ими портить прогулку.

Он спустился на песчаный берег, без труда нашел лодку, завиденную им еще издалека, и после некоторых колебаний решил попробовать в ней прокатиться. Но как это сделать, не замочив ног? Он столкнул лодку в воду настолько, насколько ему это позволяла высота голенищ сапог, чего было явно недостаточно, потому что тяжелая неповоротливая деревянная лодка продолжала сидеть на мели. Чтобы сдвинуть ее глубже в воду, нужно было и зайти глубже. Герд, уперев руки в боки, стал оглядываться по сторонам – не найдется ли какой-нибудь палки поблизости, достаточно длинной и толстой, чтобы сдвинуть лодку с места. Но поблизости были только куцые кусты и Старта, разлегшаяся на берегу и безразлично наблюдавшая за его потугами. Герд брезгливо поморщился – придется разуваться. Не хватало еще пораниться и подхватить какую-нибудь инфекцию! Но делать нечего. Разувшись и закатав штанины так высоко, как только смог, он боязливо ступил на прохладный песок и невольно испустил вздох удивления и облегчения. Кто бы мог подумать, что песок окажется таким приятным, несмотря на холод! Герд инстинктивно закопался пальцами вглубь песка и закрыл в упоении глаза. Даже дома из-за проклятых червей он был вынужден все время ходить в обуви, и это порядком начинало его нервировать.

Когда он достаточно столкнул лодку в воду и неуклюже в нее забрался, то обнаружил, что штаны на нем, несмотря на все усилия их не замочить, мокрые. А на днище лежат весла, которые вполне бы сгодились в качестве упора, додумайся он раньше их использовать, чтобы оттолкнуться от дна. Его губы изогнулись в презрении к самому себе, и он начал прилаживать весла, когда овчарка занервничала и начала скулить.

– Ну уж нет, дорогуша, в лодку я тебя не возьму, этого только мне не хватало, еще перевернешь ее! – Герд уселся на сидение и начал грести. – Жди там!

Большого успеха он, однако, не добился. Где-то когда-то, то ли по визору, то ли в сети, он видел, как рыбаки управляются с лодками, но на практике этого оказалось недостаточно, техники гребли он совсем не знал. Единственное, в чем он в итоге преуспел, так это в кручении на одном месте. Спустя полчаса и множество попыток Герд, весь взмокший и обессиленный, рухнул на днище лодки. Сердце бешено колотилось, в ушах пульсировало.