Избранные произведения в 2-х томах. Том II. Подменыш (роман). Духовидец (из воспоминаний графа фон О***)

Тэкс мог переговорить только с секретаршами. Они отвечали, что, может быть, недели через четыре…

Он бегал по лестницам вверх и вниз, ждал часами, ухаживал за принимающими клиентов дамами, подкупал их и, в конце концов, устроил то, чего хотела Гвинни. Само собою разумеется, втридорога! Это отняло у него все время. С огромным трудом он поспел на следующий день к обеденному часу в «Plaza».

– Я уже пять минут жду тебя, – встретила она его упрёком.

– Но, Гвинни, – обратился он к ней, – ты ведь на самом деле торопишься. Ты велела мне быть к половине второго, а теперь только…

Она перебила:

– Все же ты должен был придти раньше. Не заставляют даму ждать одну.

Сошла Эндри Войланд. Они отправились в столовую.

– Это Тэкс Дэргем, – представила его Гвинни. – Он в полном вашем распоряжении, когда вы только ни пожелаете. Не так ли, Тэкс?

– Конечно! – пробормотал он. Ещё недоставало, чтобы и эта дама пользовалась им, как мальчишкой на побегушках!

Конечно, он не сказал за столом ни одного слова, впрочем, и Эндри Войланд – тоже. И Гвинни обнаружила некоторое стеснение. Разговор вышел очень натянутый. «Дама-то довольно скучна!» – подумал Тэкс.

Когда Гвинни налила себе четвёртый стакан ледяной воды, Эндри отняла у неё графин.

– Теперь довольно, Гвинни! – засмеялась она.

Тэкс прислушался: это ему понравилось. И он вовсе раскрыл глаза и уши, когда Гвинни отставила полный стакан и сказала:

– Простите, я не знала, что вам это не нравится.

Он подумал: «Она, может быть, и скучная, но у неё разумные взгляды».

Эндри рассматривала изящного юношу. Она была рада его присутствию – это оберегало её от излияний Гвинни. Она почувствовала, как это комично – красавец Тэкс в роли старой дамы для соблюдения приличий между Гвинни и ею! Она не смеялась, а хотела только одного – снова очутиться одна в своей комнате. Дэргема ей было жаль за его беспомощную зависимость и полнейшее непонимание. Жалела она, несомненно, и Гвинни. Та выглядела восхитительно, как игрушка, как прекрасная, ослепительно чистая куколка – но такая, которая может сильно любить и сильно страдать! Эндри охотно пожала бы ей руку, слегка приласкала бы её. Но она на это не решалась. Мало ли что натворит Гвинни в ответ, несмотря на присутствие Тэкса Дэргема и на заполненный посетителями ресторан? И в конце концов – если уж она кого-то хотела жалеть, то не начать ли с себя? Душевные страдания этих двоих, быть может, и велики. И все же они могут пройти. Она же, Эндри Войланд, вступает на неизвестный путь, по которому до сих пор ещё, со дня существования мира, не шёл ни один человек.

Они поехали к фотографам, сперва к Арнольду Генте, затем к барону де Мейеру и Николаю Меррей. Тэкс дивился: не Гвинни снималась, а лишь одна мисс Войланд. Барон де Мейер оказался упрямым. Он не допускал никого постороннего в комнату для съёмок. Гвинни и Тэкс должны были дожидаться в приёмной.

– Слушай, Тэкс, – сказала Гвинни, – ты должен её попросить, чтобы она разрешила снять нас с ней вдвоём.

– Спроси её сама, – отвечал Дэргем.

– Нет, нет, – воскликнула она, – это неудобно. Это выйдет неприлично, увы! Ты должен сделать, как если бы это исходило от тебя. Если она разрешит, ты получишь один снимок.

Это тоже был не очень ценный подарок. Её фотографий у него уже накопилось до двадцати. А на что ему карточка той, другой? Но именно эту карточку Гвинни и считала каким-то необычайным подарком. Он пристально посмотрел на неё: кто такая эта дама, к которой Гвинни Брискоу чувствует столь безграничное почтение?

Как всегда, он исполнил её волю, попросил немку о милостивом разрешении. Та соблаговолила. Тогда Гвинни немедленно приказала заказать дюжину таких снимков.

Когда они спускались в лифте, Эндри пришла в голову неприятная мысль. Уже несколько лет она не снималась. А теперь вот снова появятся дюжины её карточек. И эти фотографии могут попасть – наверняка попадут – в газеты, когда все свершится! Сделают новые снимки, поставят рядом со старыми, как в рекламах о росте волос: до и после употребления!

Она повернулась к Гвинни:

– Я не хочу, чтобы негативы остались у фотографов: они должны быть во что бы то ни стало уничтожены.

Гвинни горячо поддержала:

– Слышишь, Тэкс? Ты должен достать негативы и разбить их у меня.

Тэкс вздохнул. Он хорошо знал, что фотографы не отдают своих негативов. Это снова потребует бесконечного труда, просьб, уговариваний и денег!..

* * *

Эндри Войланд вернулась совсем усталая. Утомительны были это необычайное положение, эти вымученные, несвободные разговоры. Она бросилась на кушетку, передохнула. Слава Богу, теперь она освободилась от Гвинни на целую неделю, может быть, на две.

Её отец, Паркер Брискоу, был у неё в «Plaza» только один раз. Как полагается, он сопроводил свой визит цветами и конфетами. Они беседовали о том-о сём, едва перемолвившись словом о деле. Оно труднее, чем он предполагал, – сказал Брискоу, – но теперь его друг Штейнметц ему положительно пообещал прислать нужного человека, который все устроит. Если только это вообще возможно, то этот человек скоро поставит дело на рельсы.

– Кто такой? – спросила Эндри.

Имени Брискоу не знал, но предполагал, что это соотечественник старого Штейнметца, немец.

Затем Брискоу снова рассказывал о своей жене, умершей два года тому назад. Только её он и любил, на другую женщину никогда и не смотрел.

«Он говорит о ней что-то слишком много», – подумала Эндри.

Конечно, он чувствует себя одиноким, совсем одиноким. И если дело кончится, как они все надеются, если он потеряет Гвинни, отдаст её мисс Войланд, – тогда он останется совсем один на этом свете. Но что делать! Никакая женщина, никакая не может заменить ему покойницу.

Она, мисс Войланд, конечно… Иногда он думал, что она была бы способна действительно стать помощницей мужчины. Кто знает, быть может, Гвинни перерастёт свою несчастную страсть раньше, чем будет слишком поздно…

А в конечном счёте все то, чего он от неё требует и на что она хочет согласиться, просто безумие! Противно природе и противно воле Бога!

– Верите вы в Бога, мисс Войланд? – спросил он.

Она покачала головой и ответила:

– Временами…

Он откланялся, оставив ей чек на круглую сумму. Но постеснялся дать его в руки и сунул в цветы.

Эндри чувствовала, что могла бы пленить этого человека, несмотря на всю его слепую любовь к покойной жене и к живой дочери. Если бы захотела, она могла бы стать миссис Паркер Эспинуолл Брискоу и мачехой Гвинни. Это было бы чем-то несомненным и прочным, а все остальное – лишь дикие мечты.

Конечно, в конце концов, и это окончилось бы неудачей. Гвинни снова бы наделала глупостей и при нерассуждающей помощи Тэкса Дэргема нашла бы более действительное средство, чем лизоль. И тогда Брискоу…

– Ах, зачем думать дальше? Она не выйдет за Брискоу, и с этим покончено! Она предпочтёт другое – то, что он назвал безумием.

Эндри Войланд легла на кушетку и стала вспоминать.

* * *

Что же происходило, когда Ян Олислягерс бежал из Войланда? Она отлично поняла тогда, что это было бегство. От неё и туда, к другой…

Она не плакала. Кусала губы и не плакала. Она надеялась…

Но Ян не писал ни единой строчки.

Недели через две прибыл орёл. С ним – четыре крупных сокола, изжелта-серых кречета. С ними и тиролец. Гендрик ван дер Лер с Питтье поехали за ними в Клёве. Оба заявляли, что с тирольцем очень трудно сговориться. Он, правда, знает по-немецки и понимает, что они говорят, но сам употребляет какие-то небывалые слова.

Графиня решила, что его надо направить к старому Юппу. Тиролец быстро с ним сдружится и научится говорить по-рейнски.

Она приказала приготовить для него и его птиц прекрасную лесную хижину, лежавшую между замком и Лесным Домом. После обеда он должен был явиться к ней.

Эндри вместе с бабушкой сидела за чаем, когда длинный Клаас доложил о тирольце. Это был красивый парень, постарше двадцати пяти лет, с каштановыми кудрявыми волосами, усами и с маленькими весёлыми карими глазами. Графиня поздоровалась с ним и осведомилась, как он доехал. Затем спросила его имя.

– Чурченталер, – ответил парень. Графиня изумилась. Что это значит? Как его зовут?

– А так. Зовут меня также Гросрубачер.

– Что? – переспросила графиня. – Гросрубачер?

– Так точно. Когда я ходил в школу, так, значит, жил у дедушки на хуторе Рубачер в Обервинтле в Пустертале.

Видя, что от него многого не добьёшься, графиня дала ему карандаш, чтобы он написал все свои имена.

Он почесал за ухом и объяснил, что не вполне хорошо пишет. Наконец, удалось выяснить, что его зовут и Бартоломеем, и Лоисом.

– Хорошо, – сказала графиня, – мы будет звать тебя Бартелем.

* * *

Бартель имел в Войланде большой успех. Его смертоносные сокола работали хорошо и уверенно. Они не уступали войландским. Хотя они не имели имён и он их называл просто кречетами, графиня взяла их всех для собственной охоты. Она дала птицам пышные имена: Саломея и Сара, Сабина и Сюзанна. Бартель не был этим очень доволен. «Они ведь звери, а не христиане, – говорил он, – души не имеют, так зачем им нужны имена?»

Орёл вначале разочаровал графиню. Выяснилось, что это вовсе не чёрный альпийский, а, скорее, белоголовый венгерский озёрный орёл, пойманный на падали и доставленный в замок Роденэгт. Птица была с великолепным кудрявым оперением, но годилась только для охоты, а не для ловли. Её огромные когти наносили жертве слишком опасные раны.

Только один раз графиня взяла орла с собой на травлю цапель и позволила ему убить одну цаплю. Ещё менее удовлетворила её охота на диких кошек и лисиц, устроенная Бартелем. Графине было противно уже то, что надо было сначала поймать этих зверей, а затем пустить их перед орлом по полю. Орёл взял обоих с большой уверенностью: ударил раз в живот, другой – в голову, чтобы лишить их возможности кусаться. Кошку он тотчас приволок к ногам охотников, и её надо было добивать. Лисица храбро оборонялась. Она кинулась на землю и каталась с орлом так, что он её бросил и отлетел от неё. Но едва лиса подумала, что может ускользнуть, как орёл снова налетел на неё. Он повторил такой манёвр дважды. Один глаз он выбил ей при первом же ударе, и лисица не могла уже верно нацелить на него свой опасный укус. Когда её силы истощились, орёл схватил её и принёс ещё живою. Пришлось и её добить дубинкой. Гендрик завистливо смотрел на эти штуки, но просиял, когда графиня воспретила всякую дальнейшую охоту на лисиц и кошек.

Но через короткое время Бартель со своим орлом приобрели большое расположение графини. Произошло это, когда она увидела орла на водяной охоте. Одним ударом он бил уток, приносил на перчатку и немедленно летел за другими. Когда он чувствовал усталость, то, как чайка, садился на воду, отдавая себя движениям волн. И снова прилетал по первому зову Бартеля, поднимаясь одним взмахом могучих крыльев. Он господствовал над водой, как над воздухом и землёй. Ни одна ныряющая птица не могла от него ускользнуть. Он спокойно парил над поверхностью воды и, когда птица высовывала голову, был уже над нею. Она снова ныряла, пока не выбивалась из сил, и опасности задохнуться предпочитала смерть от его когтей и клюва.

Они стояли у берега Рейна. В двадцати-тридцати метрах над водой кружил орёл. Внезапно, как ураган, он глубоко нырнул в воду. Поднялся ввысь, встряхнулся, как пудель, и принёс на перчатку молодого охотника огромную щуку.

Графиня Роберта пришла в восхищение. Эндри – не меньше. Даже Гендрик должен был признать, что в наше время не только в их соколином гнезде понимают толк в птичьей охоте. Графиня приказала Бартелю изготовить для неё толстую кожаную перчатку и гарцевала на своём сером в яблоках с гордой птицей на руке.

Она дала орлу имя: Аттала.

С внучкой она беседовала о том, кого травить, когда вернётся Ян.

Тиролец просил, чтобы ему дали серну или дикую козу.

Но графиня не хотела ни ловить для орла дичь, ни выписывать от Гагенбека какого-нибудь волка или шакала. Хотя гнаться за волком или шакалом по полю и приятно, – но нет, это была бы лже-охота – бесчестная и трусливая! Держать зверя на запоре, ухаживать за ним, кормить его, а потом дать ему свободу, чтобы затравить насмерть в болоте. А там отдать его в когти орлу и под конец добить дубиной!

Но у Эндри появилась другая идея, и бабушка за это даже погладила девушку. Можно было бы затравить дикого кабана и посмотреть, как справится с ним Аттала. Дикие кабаны забегали иногда в пределы Войланда и наносили окрестным крестьянам большой ущерб. Это был бы честный бой. Графиня дала приказ немедленно сообщить ей, как только появится чёрный дикий кабан.

Но Ян не приезжал в Войланд, не приезжал и не писал. Две женщины каждый день ждали его и тосковали.

* * *

Бартель из Рубачера имел большой успех. Майским вечером он сидел во дворе замка с цитрой на коленях, играл и пел. Все девушки толпились около него.

– Посмотри-ка, парень, что за толпа перед тобой, – сказал ему старый Юпп. – Все бабы за тобой бегают!

Бартель улыбнулся и запел тирольскую песню.

Эндри услыхала певца и подошла к окну. Она видела, как близко к тирольцу стоит Стина из коровника, сестра Катюши, такая же белобрысая неряха, как и та. Её красная рука лежала на плече Бартеля, точно она хотела удержать его для себя. Около неё сидели и стояли прочие служанки, горничные, работницы. Несколько поодаль у скамейки, где сидели Юпп и Питтье, стояла Нелля, с нею рядом старая Гриетт, но менее других восхищённая. Даже изящная Фанни спустилась и стояла на лестнице, глядя на красивого Бартеля взором, в котором сквозило желание.

Старый Юпп взял своими сильными пальцами гармонику.

– Это правильно! – крикнул тиролец. – Сыграй немного на твоём органе с животом.

– Это вовсе не орган с животом, это духовой инструмент, – поучал его Юпп и запел сочинённую им песенку:

«Стина должна иметь мужа. Подходит уже последний срок, чтобы Стина получила мужа. Иначе она сойдёт с ума!»

Парни и девушки рассмеялись. Коровница Стина покраснела до ушей и сняла свою руку с плеча игравшего на цитре.

– Он ведь обыкновенный мужик, – крикнула она Юппу.

Но старый кучер засмеялся:

– Что ты говоришь! Такой бравый да такой красивый парень, как Бартель, да с голыми коленками! Ведь это – деликатес! А, Стина? – и он сейчас же запел новую свою песенку:

«Мужчина, мужчина, уже я его себе добуду. Если он даже ничего не умеет, все же мужчина – есть мужчина!»

– Я тоже кое-что умею, – воскликнул Бартель. – Петь умею, играть, девушек ласкать и плясать.

Он передал Стине свою цитру, вскочил и прошёлся колесом.

– Вот это по-нашему! – заметил кучер. – Уже давно пора, Бартель, чтобы ты хоть немного научился говорить, как настоящий христианин.

Он потянулся к своей гармонике и под её звуки сочинил стишок про парня. Такой уж был у него талант.

Черноглазая Фанни прошла по двору, точно у неё было дело, как бы нечаяно подошла ближе и остановилась у колодца. Тирольский парень её заметил. Изящная камеристка нравилась ему больше, чем служанки с кузни и работницы из хлевов. Он взял цитру, подошёл к колодцу и спел тирольскую песню о гордой девушке, называя её Фанечкой.

Прислуга хорошо поняла, о чем он поёт. Они не понимали всех слов, но смысл улавливали, остальное договаривали смелые глаза парня. Слушатели смеялись, радуясь тому, что он поёт так прямо в лицо Фанни, изящной камеристке, которая держалась в стороне от всех и не была ни в кого влюблена. Красивая камеристка это заметила, хотела убежать, но так нельзя было поступить – все бы её высмеяли!

Парень из Пустерталя взглянул на неё своими карими глазами и сдавленным сопрано, подражая женскому голосу, запел о девушке, которая не знает, кого из трёх мужчин ей выбрать, и наконец решает взять к себе в постель всех троих.

Раздался оглушительный хохот. Это был праздник для прислуги! Так смело, так густо – и прямо в лицо! Они покатывались от смеха.

– Это ты ловко, Бартель! – торжествовал Питтье. – Будь ты женщиной, я бы тебя поцеловал!

Фанни бросила взгляд на наглого парня, который пригнулся. Повернулась и побежала по двору так скоро, как только могла. Бартель отложил цитру и подбежал к скамейке, где сидели Юпп и Питтье.

– Знаешь три пустертальские радости? – спросил он Нелли. – Свирель, суп с морковью и голым с женщиной лежать…

И раньше, чем она успела возмутиться, запел уже тирольскую песенку с диким припевом.

Таков был тиролец Бартель.

* * *

Ян долго отсутствовал, и ещё дольше не было от него ни одного письма, даже жалкой открытки. Эндри не спалось в летние ночи. Она хотела учиться для кузена. Составила с графиней прекрасный план уроков. Иногда ездила верхом или в экипаже в Клёве, иногда преподаватели приезжали в Войланд. Некоторое время учение шло хорошо, затем она все забрасывала. Она была неспокойна и непостоянна. Брала книгу и через несколько минут её бросала. Совершенно бесплодной оказалась попытка учиться. Одному за другим отказывала она учителям и учительницам, и бабушка удовлетворяла её просьбы. О, это ещё все придёт само собой: чего она сегодня не выучит – выучит завтра.

Эндри ждала, как ждала и графиня. Но Ян не писал и не приезжал.

Она скакала верхом с бабушкой или бегала по полям и лесам. Часто одна, иногда брала с собой Нелли и дразнила её. Иногда она выезжала с Бартелем и его соколами.

Тиролец не испытывал никакого смущения, был смел и развязен, вёл себя как всегда. Он называла её барышней, как и прочие. Она говорила ему «ты», как делала бабушка. Он принимал Эндри за госпожу и делал по её слову все, что она ни приказывала. Многое, чего она хотела, казалось ему глупостью, но он исполнял её желания гораздо охотнее, чем старый Лер или помощники сокольничего. Эти не стеснялись говорить ей «нет», если считали себя вправе так поступать, отвечали спокойно, что сперва спросят графиню: если она прикажет – сделают, иначе – нет. Бартель никогда не спрашивал. Он говорил: приказ есть приказ и оставлял ей всю ответственность. Так она привыкла к нему.

У Маттеса она однажды потребовала Франсез и Фенгу, ястреба Геллу и ещё пару ястребов: она хочет бить жаворонков. Парень не решился взять птиц на шест и спросил своего начальника. Старый Гендрик ей решительно отказал: графиня этого не дозволит. А если бы и дозволила, он все же откажет: ни один сокольничий из соколиного царства не пустит своих соколов на жаворонков. Эндри закричала на него, сказала, что в старые времена постоянно травили жаворонков. Но сокольничий закричал на неё ещё громче: он знает это отлично, не ей его учить. Теперь этого больше не делают, во всяком случае, в Войланде. Это свинство, и его сокола для этого слишком благородны.

Эндри была вне себя и хлопнула за собой дверью. Затем она пошла в лесной домик, где жил Бартель. Он, не говоря ни слова, взял шесты и своих соколов.

* * *

Эндри следовала за Бартелем через поле. Голова у неё болела после бессонной ночи. Мысли блуждали. Зачем ей хочется травить жаворонков?

Жаворонки – кузен называл их поющими, скачущими львиными жолудками. Так говорилось в одной сказке. Это звучало приятно и радостно: львиные жолудки. Ян сказал ей: это слово безо всякого смысла, слово из сказки, только для звука. Поющие, скачущие жолудки!

Они весело вздымались ввысь, прямо стрелой, выше и выше, в голубой эфир. И там, где открывалось небо, как раз там – порвут их Бартелевы сокола. Что с ней? Как пришла ей в голову мысль бросить сокола на жаворонков?

Да, именно это. Ян любил жаворонков, любил их больше всех других птиц. А он не приезжал и не писал, жил где-то там, в свете, со скверной женщиной. Был с какой-то из тех, которые пели и скакали, жил с одной из этих!

Два жаворонка взлетели, и она бросила ни них кречетов – Сару и Саломею… Легла на траву, стала с замиранием сердца смотреть вверх широко раскрытыми глазами. К небу поднялись милые птички – за ними гнались хищники.

Сокола принесли добычу. В своей руке она держала львиные жолудки, окровавленные и разорванные. Их головки свесились вниз. Эти уже никогда больше не будут ни петь, ни летать. Они были ещё тёплые – совсем тёплые. Разве не держала она в руке два сердца – своё и Яна?

Она сидела у садков с тирольским парнем.

– Спой! – приказала она ему.

Он запел о браконьере, который в воскресенье утром вышел на охоту. Его преследует егерь, но он находит приют на горном пастбище у красивой пастушки. Они оба издеваются над егерем, сторожащим дичь. Браконьер из-под носа уносит у него дичь, а впридачу и девушку. В припеве поётся, что любить надо, пока молод, так как скоро придёт старость – и тогда уже поздно.

Эндри мечтала, едва слушая слова песни. Там, в свете, егерь сторожит свою дичь, а у его девушки сидит браконьер.

Ещё несколько своих песен спел Бартель по её приказанию, некоторые она выучила и пела сама.

Её грудь высоко вздымалась. Она чувствовала себя словно бы освобождённой, выкрикивая эти страстные напевы.

В июне на Петра и Павла был утренний праздник. Она позавтракала с бабушкой и отправилась в конюшню. Дала Питтье распоряжение оседлать её кобылу и пошла в комнату переодеться.

Едва она разделась, к ней, запыхавшись, прибежала Фанни, зовя к бабушке. Та получила какое-то письмо, должно быть, с плохими вестями. Бабушка вскочила, побледнела, как полотно, чуть в обморок не упала. Вынуждена была схватиться за стол и тяжело повалилась в кресло. Она, Фанни, принесла ей токайского – теперь несколько полегчало…

Эндри накинула рубашку, халат и быстро спустилась с лестницы.

– От Яна? – спросила она.

Бабушка отрицательно покачала головой:

– Нет, не от Яна.

Она наполнила стакан вином и подала Эндри.

– Пей, девочка!

Эндри подняла стакан к губам и опорожнила его. Вино показалось ей терпким, но сладким.

– Нет, – повторила бабушка, – письмо не от Яна. Я спросила у друзей, что он делает, так как сам он не писал. Вот ответ. Он сдал экзамены…

– О! – прошептала Эндри. – И…

– Нет, нет, – крикнула бабушка, – он не приедет! Он уехал в Париж или в Испанию – этого они не знают. Уехал с танцовщицей!

Эндри вспыхнула. Бабушка наполнила ей второй стакан.

– Нет, нет, не плачь! – сказала она. – Выпей глоток.

Затем продолжала:

– С одной женщиной из варьете, которая поёт грязные песни и показывает при этом ноги. Она очень знаменита – знаменита в кафешантанах!

Эндри выпила своё вино и пристально посмотрела на бутылку.

«Токайский Порыв» – значилось на ней. «1846. Урожая графа Гезы Андраши». А ниже: «шестичанное». Что это значит – шестичанное?

Бабушка протянула ей письмо:

– Хочешь прочесть?

Она не пожелала. Теперь он уехал, совсем уехал и никогда не вернётся. Он был в Париже или в Испании, с танцовщицей, с женщиной, писавшей ему письма.

– Встань! – приказала она бабушке. – Я не хочу, чтобы ты плакала. Вытри глаза!

Что такое? Разве она плакала? Бабушка повиновалась, встала, взяла носовой платок – действительно, на глазах были слезы…

– Налей себе, – велела ей бабушка, – пей! Это пройдёт, с танцовщицей, слышишь? Он все-же вернётся в Войланд, приедет к нам – ты меня понимаешь?

– Да, – ответила безучастно Эндри, – да!

Опорожнила свой стакан, стояла и ждала.

– Теперь иди! – сказала ей бабушка.

Она вышла из комнаты, медленно закрыла дверь. Спустилась с лестницы, остановилась во дворе. А! Солнце сияет!

Пошла через двор, вышла главными воротами, прошла мостом, мимо пастухов. Пришла в парк, пересекла его и через луг вступила в Войландский лес.

«Солнце светит, – думала она, – сегодня день Петра и Павла». Ей стало вдруг холодно. Она подумала: «оттого, что я едва одета». На ней была шёлковая рубашка, сверху халат, чулки и высокие сапожки для верховой езды. Нет, не поэтому мне холодно – солнце светит и греет.

Было тихо, очень тихо. «Надо вернуться, – подумала она, – в таком виде не могу же я бежать через лес».

Но шла дальше.

Шестичанное? Что такое: шестичанное? Комичное слов Голова у неё горела. Все было так растрёпано! Она выпила три стакана – токайского. Не потому ли это, что она ещё не привыкла к венгерскому вину? Или – шестичанное потому, что оно было шестичанное. Она засмеялась.

Эндри села на пень, снова вскочила и побежала дальше.

Ян был с одной из кафешантана, которая показывает ноги. С той, которая поёт и скачет. И она знаменита!

С львиным жолудком был он в Париже, с поющим, скачущим и очень знаменитым!

Шестичанным было вино, шестичанным. И горячо же ей нынче!

Она должна была снова присесть. Деревья кругом вертелись. Там наверху было очень укромное местечко – мох под высокими буками. Там можно вытянуться.

Она побежала дальше на гору. Никогда Ян не вернётся в Войланд, никогда! Зачем же сияет солнце?

А холм, он тоже шестичанный? Порыв – шестичанный?