Бзик в кратком

Договор – последнее, что нужно Джону для выполнения миссии. Увы, он без госдарственной печати и до сих пор пахнет едкими чернилами.

Джон посидел немножко на дорожку и полез в корабль к инопланетянам.

Раса Покатаков – весельчаки вселенной. Поговаривают, что именно они сжали газопылевое облако, изобразив в последующем узкий мирок – людское пристанище. Говорят, что именно благодаря покатакам случился культовый конец детства. Выдумки, конечно. Покатаки даже на чертиков не похожи. Вот увидете.

Встречают Джона трое покатаков. У них странная церемония приветствия – необходимо проговорить алфавит своего народа. Джон забыл буквы на половине. Ничего страшного. Покатаки тоже его не знают. Русский (РУССКИЙ?) язык забыт. История перевернулась в понимании всех задом наперед.

Джон показывает помятый договор самому главному из тройки. Главарь выглядит, как большой суслик, а двое по краям вылитые бобры. Один желтый, другой коричневый. Вот и увидели. Главарь долго изучает всученный ему в лапки договор без печати. Кажется, документ был вовсе сделан в космосе и на скорую руку. Джон Картонов вспоминает все ненаписанные им стихи и песни, которые вовсе не знает.

Вдруг оказалось, что пожар идей в нем никак не угасает, что он будет с Джоном до самого конца. И ни одна звезда не погасит то, что бессмертной, чем она сама.

Главарь покатаков наконец-то перестал читать договор. Его улыбка, которая и до этого была натянута, превратилась в узкий канат. Он подошел к маленькой столешнице, что стояла сбоку помещения. Поднял с нее фарфоровую чашечку и спросил у всех здесь присутствующих: «Чаю?»

1

Биография артиста, в которой главное не человек,

А искусство!

Будучи совершенно не в курсе дела, а уж тем более всякого рода его конкретики, считаю самым лучшим вариантом для достижения хоть какой-то профессиональности станет движение путем образов и мыслей, которые стремительно будут искать пустоту в той же самой пустоте. Условно представляю, что эта пустота черного цвета. Она ни то, чтобы пугает, однако вызывает какие-то странные эмоции. Желание остановиться и выбросить все из головы, например. Но существуют же в нашей обыденности люди, которые зажигают свет. Это уже здорово. И приятно. Остается лишь дело за малым. Добавить жизненности, честности, понимания, сочувствия, интереса ну и еще чего-нибудь эдакого.

Пожалуй, и стоит начать со света. С маленького огонька, который только что начал свою жизнь и сразу углубился в старчество и одиночество. Начать с самого, как кажется, простительного повтора.

Старик и его старая деревянная изба, что расположена в глубочайших дебрях рыжего леса. Он ежедневно сушился, а она извечно подгнивала. Когда нечем сегодня заняться (а затем и завтра нечем) взгляд углубляется и становится шире. В зеркале сетчатки начинают твориться метаморфозы, благодаря которым окружение приобретает более волнительные очертания. Вот и небо как будто лазурное и, конечно, красивое, и дышать как-то приятно, и этот чудаковатый лес цвета юношеских волос определяет собой обогащение, материальное и духовное. Так бы старик и ощущал мир дальше, если бы ни побочные эффекты от бездействия и инфекций (в меньшей мере). Начинаются невыносимые боли. Это предпоследняя стадия хвори. А последняя… Это конец.

Вот лежит старик на кровати и дует в его большие уши вентилятор, который уже будто и не может прекратить. Благодаря нему только сильнее чувствуется сухость. Сухие глаза и рот. Нет ни капли воды, ни струйки соленого пота. И кажется, что нет вместе с тем признаков жизни в этой избе. Куда-то она убежала, стоя на месте. Смешно и страшно.

Где начинает гореть огонек, сгорает человек. Для одних этот процесс выливается в мучительное ожидание, а для других в секунду осознанья. Самое начало – это повод подумать: готов ли я (Земной я) на жертвы, которые обязательно будут и которые с большей вероятностью окажутся серьёзными.

Страшно… Если переборщить со своими попытками что-то преобразить и открыть нормальные двери восприятия, то можно небезосновательно считать потерянным все остальное, не менее (или чуть менее) важное. Это и счастье, и любовь, и спокойствие. Каким же аккуратным необходимо быть, чтобы обойти все препятствия и не оказаться в больничной палате или чего еще хуже. Да, и правда немножко страшно.

Чтобы не бояться, окунусь в некоторое второстепение. В тоннеле не было освещения и не было зеркал. Никто не охранял вход и выход. Словно подземный переход, но без нищих и странных, хотя может где-то их кости и захоронены поблизости. Стены где-то горячие, а где-то могут вызвать озноб. Это не противопоставление друг другу, а скорее черты характера. Этот тоннель вполне способен быть чувственным и безусловно может вызвать неподдельные эмоции у мимо проходящего. Он в принципе вообще мог бы быть человеком, но увы. Так вот, идет кто-то по нему, а он начинает усмехаться залихватски тебе вдогонку. Сначала, даже сложно сказать, как на это прореагировать, ведь никакой шутки не было. Неужели это издевательство? Если так, то кажется – оно заслужено.

Мастер слишком слаб, чтобы не попасться под свое наказание. Это не последнее, что совершит тоннель. Уверенность в этом хоть и расстраивает, но при этом придает некую стабильность.

В это время старший прапорщик Картонов только лишь проснулся.

Эпилог

Больничная кровать. Снова.

Или кровать отлично лечит?

Увидел парус путь мой млечный

И то,

Как ярко белый цвет сияет

Вечным поведением событий

Спасение людей?

Спасение без вскрытий.

Совместно с кислотой лимонной и пустотой соленой

Летают стулья,

Стул один…

Мороженка растает…

Затихает.

И лишь вопрос возник:

«А где моя Собака?»

Это был эпилог старика. Он был и банально сплыл. Больше не появится. Скорее всего.

Уродец

Я поступил не по-людски,

Закрыв на ключ лесной колодец,

Кто виноват, что я уродец,

Кто сжал в кулак мои вески.

И нет точнее, чем пословиц

Текстов, что дали бы понять,

Кто виноват, что я уродец

И наконец-то не солгать.

Когда же снова вас увижу

И принесу плоды Атилле,

Пойму, что люто ненавижу

Но так хочу, чтоб все меня любили.

Я не чадо Я уродец

Я вырыл маленький колодец

2

У простого жителя простого города простой страны вдруг ни с того ни с сего посинели ладони. Звучит, как завязка какой-то пугающей байки из летнего лагеря, но нет. Не все так прозаично. Эта глава посвящена странностям.

Конечно, синие руки жителя выглядели очень странно, ведь никаких жгутов на предплечьях, которые потенциально могли останавливать кровь, этот житель вроде бы не носил. Вроде бы. Самым очевидным вариантом после жгутиков становится краска. Часто ведь случается, что человек, двигаясь в нужном ему направлении, случайно попадает в лужу или вовсе в грязь. Потом долго отряхивается, чтобы окружающие не высмеивали нечистые ботинки, и идет дальше в своем направлении. Так можно вляпаться и в краску, и в еще чего ни попадя… А потом смыть. Но вот в чем заключается главная странность случая. Жителю нравится свой цвет рук, и он не особо горит желанием подставить свои ладони под горячую воду из крана. Не хочет он также воспользоваться жидким антибактериальным мылом, а потом вытереть уже чистые руки своим синим полотенцем. Это было бы для него так просто. Но мы ведь все созданы для чего-то более сложного.

Регулировать уровень сложности человека… Эх, если бы существовал хоть кто-то, кто мог обладать такой сверхспособностью, жилось бы ему очень сладко. Он бы сразу любую краску смыл бы с лиц других. Или же наоборот – залил бы ею все досягаемые просторы. Единственное, что способно помешать – это неуверенность.

Неуверенность и желание выделиться – два кита, на которых держится устройство по окрашиванию своих и чужих рук.

В это время старший прапорщик Картонов только начал чистить зубы.

Стихотворение первого человека со сверхспособностями

Кто-то сказал, что лето с травой зеленее,

Но мы-то все знаем, что я зеленее с травой.

Молодая жена покупает конфеты

И приносит ко мне их домой.

3

Ну, простой же был день когда-то. И относительно долго среди нас он продолжал считаться одним из обыденных. Это потом уже, когда сменилось целая плеяда мировоззрений и авторитетов, заснеженному салехардскому понедельнику стало придаваться правильное значение.

Вдруг оказалось, что именно сей наипростейший день стал отправной точкой. Некой завязкой, после которой, правда, было внушительное затишье. Словно бы малыш Гуттенберг в ту пору не мог сообразить, как правильно переходить на новую строку и продолжал дуться на напечатанный лист бумаги. Но, справедливости ради надо отметить, что затишье тоже штука важная. Оно подобно овощной приправе придает заснеженному, а потому чрезмерно водянистому и плавающему понедельнику особый запоминающийся сладковатый вкус. Так могла бы сластить ностальгия. А еще затишье – есть часть формирования, если понимаете. Но вообще, в этой истории нет ничего такого, чтобы всерьез формировало, как сейчас уже кажется. Это как бы просто демонстрация стадии взросления. Вот мы выросли и уже способны на неожиданные откровения.

Не было еще момента, когда можно было сказать, что лучше уже не придумаешь. Ну разве что только в начале. В этот простейший день.

Простота была во всем. В погоде, в настроении, в месте действия. Это была школа и был последний урок. Единственное, что можно было выделить, так это отсутствие в кабинете учителя. А еще все сидевшие в классе громко разговаривали. Шумели. Болтали. Раздражали своими несформировавшимися голосами. Но такое поведение среди незрелой молодежи уже настоящая классика, и как бы его не спутать однажды с мазуркой Шопена.

В этой какофонии звука можно было услышать разговор трех учеников…

Начало этого разговора, пожалуй, не слишком интересует, а вот середина и конец – это нечто важное в рамках дальнейшей истории.

Тема летних лагерей и людей, что обычно в них засиживаются. С этого стартовала «полезная» часть разговора одноклассников. В точности отобразить его здесь нет ни малейшего желания и смысла. С синтаксической точки зрения он крайне тупой (здесь ведь и так не хватало глупости топорности, правда?), как в общем то и большинство диалогов из жизни. Это тебе не зрелая литература с ее наивной театральщиной. Реально существовавшие разговоры можно лишь вкратце пересказать.

В первую очередь трое учеников. задавшись летнелагерной темой, начали припоминать мальчика-цыгана, проживавшего так же, как и они в городе Салехарде. Этот цыганенок всю вторую лагерную смену портил настроение одному из участников школьной дискуссии. Цыган был чрезмерно агрессивен, не знал истинного русского языка и уж точно не был благословлен Буддой на отпущение всех грехов. На самом деле Татхагата мало кому отдавал свое прощение, но нормальный человек обязательно ведь попросит. А этот цыган не умел просить. В летнем лагере он лишь отнимал да присваивал.

Пожалуй, основной плюс, который можно было обнаружить в разговоре этих троих человек – чопорность явно обитала в другом месте.

Прихватив с собой печаль о плохо проведённом времени в лагере, они отправились в длительное словесное путешествие по грязным косточкам других личностей с дурными характерами (средь них одноклассники, продавщицы в галантерейном магазине, поварихи и т.д.), но пообещали себе вернуться к главному кандидату на звание стопроцентного мерзавца, чтоб на славу посмаковать. А еще они ненароком зареклись, что коли вновь повстречают в своем районе этого цыганенка, то станут для него серьезным источником проблем.

Стоит отметить тот факт (прямо-таки дисклеймер), что говорить о расизме или национализме трех болтливых учеников в данном конкретном случае попросту глупо. Дело ведь заключалось не в отвращении к другой нации и возвышении своей. Ненависть выражалась исключительно к одному человеку и к его поступкам. И только перед ним (нахалом, грубияном и лагерным вором) хотелось чертовски возвышаться. Вот если бы глупым, невоспитанным и вороватым был бы не цыган, а другой человек (например, молдаванин), ничего бы не поменялось. Все равно бы хотелось сделать что-то такое, что могло бы показать превосходство культурного человека.

Вскоре трио таки повстречали цыгана на своих улицах и, кроме того, узнало о его творческих потугах. Он сочинял rap.

Дмитрий Семенов (к слову, один из трех болтливых учеников) не любил rap и не понимал любовь окружающих к этому музыкальному жанру. Возможно, уши не воспринимали слишком быстрое зачитывание безобразных слов и зачастую безвкусный стиль одежды у исполнителей этого жанра (тут конечно железобетонный субъективизм). Его предпочтения в ту пору более стремились к пресловутому року. К postpank и pank. Тогда Дмитрию правда нравилось эта простая безутешная музыка, однако чуть позднее и подобное треньканье начало казаться совершенно безвкусным и заводящим в один и тот же угол. Слушая Joy Division, впадаешь в депрессию, а любовь начинает разрывать на части, снова. Включая Ramones, помаленьку забываешь словарный запас и начинаешь каждые пару минут считать до трех. Разумеется, это шутка, но в каждой шутке есть доля правды, и Семенов ее уловил. Еще, будучи маленько сообразительным, он уловил возможность издеваться над любителями rap с помощью этого же самого rap. Очень легко глумиться над человечьим стилем, зная о нем все по собственному опыту. Затем прописную истину осознал и другой человек из той тройки учеников – Перминов Даниил. До третьего дело, увы, не дошло. Потому вскоре из бессвязного трио вылупился первоначальный лжемузкальный дуэт, призванный своим существованием вывернуть наизнанку целую субкультуру ради одного хулигана. Звучит, конечно, бредово.

Способно ли образование из двух человек достичь непостижимого? Нужно ли больше людей (характеров), чтобы с помощью коллективного рассудка придумать что-то, что могло бы вызвать маломальский народный интерес или вовсе стать новым витком на большом вишневом дереве признания? Как не оказаться прогнившим виноградным листиком? Не сразу на этот вопрос удастся найти ответа (если вовсе удастся). Уж не в этом составе и не с той халатностью, что тогда была, разбираться в таких вязких вопросах. Все ведь казалось совершенно несерьезным. Шутка над любителем rap. Где тут вообще возможность услышать то, что может насторожить, заставить приглядеться? Нет ее.

За пару минут существования лжемузыкального rap-duo было написано первое произведение. Стишок, содержащий самые тупые и одновременно мерзкие фантазии мигом отправился по электронной почте прямиком к ничего не подозревающему цыганенку. Сперва казалось, что стишок был обычной насмешкой, ничем более. На деле же все это незаурядное дурачество быстрыми темпами трансформировалось в уязвимое место Даниила и Дмитрия. Одна пята на четыре ноги.

Дело вот в чем. После первой сомнительной пробы пера, пошла вторая, третья, четвертая… Все по двести грамм. Пробы стало невозможно останавливать, как и гниль, что через прямые грубости строф и плоский bit лезла наружу из семенова-перминовского сгустка черни. И если об этой гнили хоть кто-нибудь узнал раньше, чем она сама протухла под гнетом нравственной революции, к примеру, кто-то из родных и близких догадался о сомнительных увлечениях юнцов, было бы как минимум неловко. Благо разум оказался сильней, взросление все явней, и история с похабными rap-композициями, отрезвев, отправилась в прошлое. Заверяю, что никто из сторонних слушателей ее толком не раскрыл и не прочувствовал. Даже цыганенок, вероятно, за все это время ни разу не открыл свой сетевой почтовый ящик. Но выйти полностью сухими из воды этим двоим помешала психика.

Барьер смущения перед прошлыми глупостями сильнейшим образом влез в подсознание. Даже сейчас кажется, что он до самой кончины будет бетонной стеной стоять в закулисье и мешать сну во время ночных дум. Дум о развитии. Дум о кризисе.

Чтобы как-то облегчить тягости самосознания и продолжить творить (а творить ой как к тому времени хотелось) было решено взять себе псевдонимы и продлить тем самым ребячество. Даниил Перминов взял себе имя Николай Обрамов. Дмитрий Семенов стал Марком ФилицЫным. И это не последнее его имя…

Началось новое веселье. Стихотворения, которые писали Марк и Николай, вновь начали зачитываться под bit и отправляться цыгану с целью показать, что его rap на самом деле не лучше вонючих помоев. Современные реперы вряд ли бы обиделись на подобное предъявление, но цыган все же уважал себя и ждал, наверное, обоснованной критики, а не издевательства. Но на пути встретил травлю. Ее кровожадные попытки.

Через некоторое время цыганенок ответил собственным оскорбительным сочинением, и односторонняя задирка переросла в обоюдное соперничество. Представляете? Началась борьба за внимание. За престиж. Такой поворот событий кажется глупейшим сумасшествием, учитывая то, что всю свою жизнь Семенов и Перминов были асоциальны и не влезали и в малейшие споры. Да и кому может быть интересно подобное соперничество? Только таким, как Обрамов и ФилицЫн, конечно же. Они мысленно отвечали мысленным скептикам: «Наша повесть не о быстром подъёме, как, например, у «Queen» или «the Doors», но непременно о настоящей вере в себя и о непостижимом величии». Они, как попугаи, повторяли успокаивающее предложение, чтобы не возникало лишних упреков в болезненности и глупости всех попыток, возвращающих к детству.

Детство – это радость и беззаботность, а Марк ФилицЫн, как только примерил на себя псевдоним, захотел и вовсе вернуться к древнему началу. К протодетству, если угодно. Он сожалел, что являлся другим человеком в своем (чужом) школьном прошлом. Являлся тем вечно смущающимся, неуверенным человечком, который ожидал от организма еще чуток подрасти (буквально на парочку сантиметров) и для которого первая попытка стать честным с собой и искренне любящим свое коварное дело чуть не обернулась комнатой с бетонными стенами (ибо мягкие не вызывают тоску).

Марку сразу же плохело при одном только легком дуновении мелькавших из-за спины образов. Аж передергивало от того, как он (но не он) еще прошлой осенью в постоянствующие водянистые понедельники (их было безумно много) записывал в розовом блокнотике проницательные слова собственного сочинения, как танцевал в темноте перед стеклянным шкафом, как скрывал от семьи и от Родины свое серьезное намерение создавать искусство независящее от обстоятельств и от уродств современного общества. Как искал весомый повод, чтобы заполниться до краев и радостью, и беззаботностью, и уверенностью в выборе.

Дабы извечно не оборачиваться на гнетущие гадости шестнадцати годов Дмитрия Семенова, еще «молодой», но уже основательно разбирающийся в самомотивации Марк ФилицЫн принялся усердно переламывать барьер скромности. Он стал заметен как-то по-особенному. Превратился в нарочито молчаливого, порядком злобного и временами улыбчиво-странного. Ему казалось, что именно так должны выглядеть и ощущать себя великие писатели. Да, он решил стать писателем. Музыка – это конечно хорошо, и она не раз еще проскользнет в его жизни, но письмо позволяло ему широчайшим массивом выкатить на ждущую чуда общественность (она всегда этого ждет) задорный отблеск рассудка.

Увы, искать свои двери в когорту великих – путь крайне сложный. Сначала это стало явным для окружающих Марка людей, которые все чаще высказывали свое непонимание, истерили, ревели и впадали еще сильней в глубочайшую запутанность. Потом, заметно позднее, понял тяжбы самосовершенствования и сам Марк ФилицЫн. В те секунды осознания в нем промелькнуло что-то очень семеновское. Благо до этого семеновского еще много времени. Но повествование сильно торопится, так что можно не переживать.

Что касается цыгана, то он в конце концов вызвал-таки Марка и Николая на личную встречу, но ничего не срослось. Погодные условия Салехарда порой бывают напористей, чем желание набить друг-другу морду. Да и желания этого не было, если честно. Кажется, что сам обозленный цыган был занят делами поважнее.

Вот так дебютное соперничество оказалось сравнимо с легким дуновением ветра. Если бы не точка. Эта самая точка (точка. точка.) старта и ее дальнейшее затишье, которое какой-нибудь пафосный учитель химии мог назвать еще и персональной флотацией.

Что касается старшего прапорщика Картонова, то он еще не родился. Тогда во всю гремел 2015-й год, а предпосылкой к его родовой деформации можно назвать лишь март 2016-го. Джон еще в утробе своей матери-гермафродита. Он есть доказательство новых правил природы. И у него нет еще боевого духа, так как и у отца-гермафродита его нет и не было.

Красные воробьи

За космосом есть что-то ценное, чего не достигнет гурмэ.

Автобус что ехал когда-то рядом улетел в не забытье,

Он где-то есть в моем сознании,

Но он совсем не ровня мне,

Огромный дом и в нем свиданье,

В одной малюсенькой комнате.

Хотя есть двери… Прямо у спины…

–Ты веришь в бога?

–Я не верю

Ведь он живет на видном месте

Каждый второй носит крестик,

Каждый шестой ходит по мостовой

И нет ничего лучше, чем ****.

Только лишь ты, моя дорогая, и только лишь ты поможешь открыть

Двери восприятия

Сумеешь ли на ходу?

Дадут ли проходу или пороху мало? Хватило.

И я вошел.

Вошел в ворота, из которых вышел, и солнце мне там светило ужасно,

Казалось, что светит оно напрасно, ведь очки совсем не пропускают лучи, да и сами глаза не спасут врачи

От прозрения

И невольных ненужных соплей

Задымили поля то ли курением, то ли телесным моим озарением,

То ли телом моим.

Стихотворения периода творческого объединения Марка и Николая все были уничтожены. Их нигде не найти и никак не вспомнить. Стихотворение, что было предоставлено выше, совсем свежее, но оно так же «прекрасно».

Запретный плод сладок

4

Земля, вернее ее крупицы, – это то, что и попало мне в глаза, когда впервые за долгое время я (меркуриальный) решился вновь в одиночку прогуляться в электро-цветущем саду, что расположен был близь новой технологичной радиовышки. Кажется ли, что эта земля, вернее ее крупицы, нарушили устройство моих зрительных органов? Возможно, и так. Я не уверен, что видел лучше до попадания в мои просветленные очи грязевых излишков свежей почвы. Но точно теперь познал, что душа моя полсекунды назад была испоганена, опорочена и требовала ключевого очищения.

Слышалось мне о парочке методов по выскабливанию души от грязи. Йод тут никак не поможет, и даже зеленка (ненавижу это средство по борьбе с гноем) не является панацеей. Итак, рассказываю. Метод номер один, самый спорный, ни черта к слову не обеззараживающий, но очень смиренный: «испачкавшемуся» надо поехать в путешествие, возможно, в космос или Таиланд. Узнать, что души бывают чернее и оставить свою в покое, ведь «вроде бы не так уж грязно с моей» … Но знаете, я забочусь о беспрецедентной чистоте… И о других вещах, не менее важных. Дальние поездки мне не подходят. Не подходит и сей метод.

Второй метод – подобие обычая. Раньше я зачастую покупал очистительный прах великого космического прапорщика Джона Картонова – человека с большой буквы. Здешние мирские поговаривают, что именно Джон первый, кто попробовал чай не с вафлями, а в «Вафлях «(космическом корабле Покатаков, чья мощь описывается в Меркуриальных и иных легендах.) Поговаривают, что его чаепитие удалось и безумные, а также беззубые (ходят слухи, что у них не было зубов, но никто не знает наверняка) инопланетяне благодаря его великим речам смилились, родненькие, и отменили наступление «Последнего Штайнера» (конца света) и вместо него всего лишь оставили человечество у «разбитого корыта».

Джон Картонов стал героем при жизни, а после смерти при неизвестных общественности обстоятельствах его прах стали считать подобием чистящего средства для внутренней и запертой части человека. Чтобы очиститься необходимо было найти ближнего своего, который в случае горя мог разделить все проблемы и невзгоды, и попросить его осыпать тебя тем самым человеческим пеплом. Сыпать нужно было много, с головы да ног. Слава богу от Джона Картонова осталось много трухи. Жаль его конечно. Ему даже памятник поставили как раз в электро-цветущем саду, где я как раз и находился. Памятник, по преданию, созданный самим Дер Меркуром… Люблю я вдаваться в культуры столетних миров.

Порывшись в карманах, я с наигранным ужасом (чтобы вон те женщины на лавке не заподозрили) осознал, что ни праха Картонова, ни хоть какого-нибудь, пускай самого мизерного ближнего в них не завалялось. Какая жалость! Ведь последнюю горсть у меня выпросил мужик с зажигалкой, стоящий возле торгового центра, а единственный меркуриальный ближний мой уехал далеко-далеко за девять песен. Его звали Андроидом, и он был добрее ко мне любого другого робота, а уж человека и подавно. Иногда подозреваю, что я не один у него такой, ближний, хотя сейчас мне это только на руку.