Исчезновения в Гальштате

– Очень рад видеть в нашем классе нового ученика. Надеюсь, вам у нас понравится. У нас как раз в этой группе все ребята просто замечательные. Вам повезло. А меня зовут Игорь Дмитриевич. Давайте знакомиться. Как вас зовут?»

Тут новенький снова:

– Да пошел ты!..

Игоряша ему примирительно:

– У нас, молодой человек, не принято так общаться между собой. И я, и мои ученики никогда не позволяем себе оскорблять друг друга. Мы относимся друг к другу с уважением и стараемся, независимо от оценок в дневнике и успеваемости, сохранять между собой дружеские человеческие отношения. Но поскольку вы у нас в коллективе пока человек новый, я дам время сегодня просто осваиваться и входить в курс изучаемого материала.

Весь урок Игоряша Аверьянова ни разу не спросил, а тот сидел злой как истукан и тяжело молчал. После звонка на перемену Игоряша попрощался с нами и вышел. Мы, все пацаны, подошли к этому уроду Аверьянову. У нас у всех просто уже руки чесались этого ублюдка отметелить. Девчонки даже не попытались нас остановить. Просто ушли из класса. Витямба говорит этому:

– Ну-ка, быстро встал, козел! Ты че-то попутал? У нас не принято так себя дерзко вести.

А этот сидит, куда-то в сторону смотрит. Ну, Руслан его поднял и как треснет в челюсть. Аж хрустнуло. Тут и Медведев прицелился. Всем нам эта гнида не понравилась. И за Игоряшу обидно было. Короче, замес намечался капитальный.

…И тут вдруг Игоряша. В класс вернулся. Вроде бы забыл что-то. Но, наверное, он подозревал, что мы сейчас с эти разбираться будем. Или это Люба с Кристинкой ему сказали.

– Это что это вы тут надумали?! Ну-ка, быстренько все из класса вышли… давайте-давайте… а новенький пусть останется… Мы должны с тобой поговорить – сразу перешел Игоряша с официального тона на «ты».

– Я, Рома, ознакомился с твоим личным делом у директора. И я понимаю твое состояние. С тобой ведь такая беда случилась!.. Настоящее горе. Это все очень тяжело пережить, особенно когда тебе только пятнадцать лет, но что ж теперь поделать – надо как-то с этим жить… Здесь ведь у нас все такие, у кого горе. Счастливые сюда, сам понимаешь, не попадают. И почти у всех здесь ситуация еще и похуже, чем у тебя. У кого родители пьют или колются. У Кирилла их вообще нет. И не было никогда. У Саши Белова – это который самый высокий – мать в раннем детстве умерла. У Вити мать в тюрьме сидит, и других многих тоже… ты пойми, Рома. Как раз именно они, вот эти самые ребята, тебя по-настоящему понять смогут. Потому, что они уже много всего тяжелого в жизни повидали. И они действительно хорошие ребята. Ты очень скоро поймешь это, и у тебя здесь будет много друзей, причем настоящих. Каких в других местах и найти-то трудно… И всем детям здесь несладко. Но нельзя терять надежду. Думать, что все взрослые – предатели. Хотя… среди детей такой грех намного реже встречается – может, я потому и работаю здесь. Впрочем, неважно. Я успел? Не сильно они тебя побили? Покажи-ка подбородок… ну ссадина есть… зубы-то на месте? Ну, хоть это радует. Ты сегодня, как мне сказала Лидия Хасановна, даже не ел ничего; пойдем пока к вам в группу. Она там тебе из столовой бутерброды принесла. Чайку выпьешь… что ж голодным-то ходить? Пошли-пошли. Физику сегодня пропустишь. Ничего страшного. Потом нагонишь; дурачком ты уж точно не выглядишь.

На большой перемене Игоряша собрал нас, кого поймал, в углу коридора третьего этажа и кратко рассказал, что случилось с новеньким, как он у нас оказался: про то, как его предал собственный отец, непьющий причем. Ну, в общем-то, мы все прониклись. Непросто парню, особенно без привычки. Он всегда дома жил, не то что мы – с детства по домам малюток, приютам да интернатам. Для него тут все новое, непривычное, страшное. Решили, что надо ему как-то помочь адаптироваться ко всему, пожалеть. Игоряша очень просил нас быть с новеньким хотя бы в первое время помягче, проявить немного заботы и участия. Ну и мы, конечно, обещали, что больше не тронем его даже пальцем. После уроков Игоряша пошел вместе с нами к нам в группу. Позвал из комнаты новенького и представил его нам. Мы с ним все поздоровались за руку. Предложили пойти в футбол поиграть. Или в зал для скалолазания. Но он хоть и поблагодарил, решил пока не идти и остался в комнате. Через часик к нему постучались Люба с Кристинкой и принесли домашнее задание по алгебре. Новенький сделал его тут же. Видать, школьная подготовка у него была на высоте.

Вскоре все уже называли его Ромкой. С Русланом они жили душа в душу. Причем Руслан дико радовался, что Ромка так силен чуть не по всем школьным предметам и всегда дает списать. Вскоре он начал так же, как Витямба, вовсю кокетничать с нашими барышнями, участвовать в ежеутренней битве за умывальники и самозабвенно играть и болеть в футбол вместе с Медведевым. У меня и Кирюши тоже были с Аверьяновым хорошие, ровные отношения, но какой-то близости, какая была со всеми остальными, у меня с ним не возникло. Почему-то он был мне немного параллелен. Кстати, отец пытался его вернуть домой. Приезжал несколько раз на иномарке, просил позвать сына, но Ромка так и не простил ему и всегда говорил:

– Передайте ему, что он свой выбор сделал. Не надо менять детей на б…

Отец привозил ему свертки с модной одеждой и всякие гаджеты, но Аверьянов ни разу ничего у него не взял. Все тут же возвращалось. Вскоре новая рыбогубая мамаша родила своему милому зае мальчика, и папаша стал приезжать к своему старшему сыну намного реже. Ромка отрезал от себя отца полностью. И удивительно, что этот реально домашний успешный подросток, который вроде бы так сильно должен был бы отличаться от всех нас, на самом деле не слишком тяготился нахождением в детском доме. Ромка даже как-то сказал Витямбе, что в девяносто шестом ему нравится. Тут много свободы. Никто особо не контролирует тебя. Никаких тебе тайных осведомителей родителей типа папиного охранника или соседей. Да и учителя тут в основном нормальные люди. Помогают, жалеют, не давят. Опять и всякие секции: скалолазание, самооборона. А в футбол можно вообще играть хоть до ночи. Правда, Ромка никак не мог привыкнуть к нашей кормежке. Каша по утрам его почти бесила. Ему всегда хотелось фруктов и разных йогуртов. И еще его тяготило то, что он не имеет возможности выбирать себе сам одежду, рюкзак, кроссовки. При этом Роман понимал, что отец обязан по закону предоставить ему отдельное комфортабельное жилье, а больше ничего от отца он брать и не собирался. Ромка хотел стать врачом, и он был уверен в том, что он им обязательно станет. Что будет хорошо зарабатывать и сможет быть вполне успешным и самостоятельным человеком.

Кажется, именно это – какое-то исходящее от него спокойствие и уверенность в себе и своем будущем – и привлекало в нем Любу. Именно это отличало Аверьянова от нас, всех остальных. Я думаю, что Ромка ей очень нравится. Хотя Люба никогда не подает виду. Она даже как бы вроде и общается больше не с ним, а с Витямбой и Русланом. Но я уверен, что реально нравится ей именно Ромка.

…А кто нравится мне?.. Раньше мне очень импонировала Кристина. Мне нравились ее густые волосы, стройная кукольная фигурка, ее нежные ручки и даже это глуповатое выражение лица. Кристина, конечно, красотка, хотя примитивная и скучная. За нее всегда думает Люба. После того как мы выпустимся и Любы рядом уже не будет, Кристина быстро наделает множество всяких глупостей, абортов, никчемных влюбленностей, глупых покупок, необдуманных поступков… В общем, она слишком типичная детдомовская милашка, и когда уйдет отсюда, то станет типичной детдомовской выпускницей. Со всеми вытекающими. Просто раньше она меня как-то волновала. Я иногда представлял себе, как лежу с ней, голый, прижимаю к себе ее упругие бедра и наши соски трутся друг о дружку… и эти видения были так осязаемо реальны, что мне казалось, что ее губы обхватывают мои и она гладит меня нежно по спине и затылку своими маленькими нежными пальчиками…

Кристина возбуждала меня чисто телесно, но при этом она была мне какой-то чужой. Я никогда не знал, о чем с ней говорить. Она всегда была для меня не больше чем невнятное дополнение к Любе. Даже толстенькая, вся в пирсинге Машка кажется мне намного содержательнее.

Сейчас мне почему-то никто особенно не нравится из девчонок. И это странно. Ведь, достигая юношеского возраста, все детдомовские девочки и мальчики начинают влюбляться как по команде. Друг в друга, в тех, кто рядом. Дефицит родительской любви начинает компенсироваться удвоенной страстью к противоположному полу. Если тебя никто никогда не обнимал и не прижимал к себе с самого раннего детства, если ты всегда был лишен как психологического, так и физического контакта с теми, кто тебя любит, ты готов прижиматься и целоваться с девочкой до бесконечности. Как будто пытаешься пройти с ней заново все те моменты, когда в детстве мама должна была тебя обнимать, гладить по голове, кутать в одеяло, шептать тебе на ушко о том, что ты ее самый-самый любимый мальчик…

А поскольку контроль воспиталок не может полностью заменить родительский, то очень скоро детдомовские девочки и мальчики начинают жить как муж и жена. Только как муж и жена, у которых нет дома и нет права быть мужем и женой. В каждой группе ведь есть и мальчики, и девочки, и их спальни находятся по соседству. И они вместе не только в школе, но и за завтраком, обедом и ужином, за уроками, у телевизора, в кружках, на экскурсиях, на прогулках… Да практически везде. Возможностей для общения, включая и в постели, очень много. Почти все наши пацаны имеют сексуальный опыт уже лет с четырнадцати. Тот же Витямба уже год встречается с Катей из десятого класса. Они считаются чуть ли не самой красивой парой в нашем детском доме. Руслан и Сашка Медведев тоже имеют девушек. Но там все не так серьезно, как у Витямбы с Катей. Что касается Аверьянова, то он особенно и не стремится к тому, чтобы иметь постоянную девушку. И это понятно. Он-то как раз не был лишен с самого раннего детства ни материнской, ни отцовской любви. Ромка считает, что спешить с этим незачем. И ведь правда написана в книгах: влюбляются те, кто внутренне готов влюбляться. Так вот, Ромка – не готов. А вот Кирюша на девочек смотрит, но страшно комплексует из-за своей детской фигуры, тоненьких ножек и маленького роста.

…А вот почему девочки нет у меня – этого я не знаю. Я, конечно, не так неотразим внешне, как Витямба, и не имею такого авторитета интеллектуала и столь ярко выраженной жизненной перспективности, как Ромка, но все же я не так уж и плох внешне. Я высокий, а это среди детдомовцев, потребляющих белковую пищу в меньших объемах, чем их домашние сверстники, редко встречается. И я хоть и не так силен, как Медведев или Руслан, все же вполне хорошо развит физически. Самооборона, скалолазание, футбол не являются для меня чем-то священным, как у Медведева, но я всем этим занимаюсь. Правда, без особого энтузиазма. Ну, прыщи, конечно, бывают, но все же не так они меня мучают, как Руслана. Еще у меня один недостаток – это немного кривой зуб сбоку слева на верхней челюсти. Он как будто бы немного завален из общего ряда. Но этого почти не видно. Только если я очень громко хохочу и широко открываю рот. Но я очень редко так хохочу. Для этого почти не бывает повода.

У меня, конечно, тоже есть любимые предметы в школе. И это не физра, как у девяноста двадцати процентов наших пацанов. И не труды, где надо прикладывать не голову, а руки. Ну, конечно, я, как и все у нас в девяносто шестом, люблю уроки истории. Но это и так понятно: Игоряша!.. Но все же самые мои любимые предметы – это литература и музыка. Мне нравится читать. Особенно как раз художественную литературу. По этому предмету у меня всегда одни пятерки. Сашка Медведев, который вообще не читает книг, всегда перед литрой просит, что бы я ему коротенечко пересказал, че там в этом «Евгении Онегине» или в «Отцах и детях». И стихи я тоже люблю. Пушкина много читал и Есенина. Очень люблю стихи про природу и разные времена года. Так хорошо и приятно все это представлять в голове!.. И мечтать о том, что это все происходит со мной и что я хожу по влажным осенним полям, перепрыгиваю в лесу через лужи или валяюсь на печной лежанке, заложив руки за голову, и хочу сейчас встать, велеть запрячь санки и прокатиться по заснеженным полям и лесной дороге, окруженной заметенными снегом, сверкающими, как белые брильянты, высокими елями… А вечером девушка в голубом платье будет играть на фортепиано, а я буду сидеть поодаль и любоваться ею. И на ее лоб будет спадать локон светло-русых волос, и она будет поправлять его и смотреть на меня немного украдкой и потаенно…

…И еще я очень люблю музыку. Современную, вообще-то, тоже. Но все же больше всего классическую. Я полюбил ее еще в детстве, когда на музыкальных занятиях нас, малышню, готовили к концертам и праздникам. Даже тогда мне нравились эти звуки, льющиеся из большого черного пианино. И я отказывался петь со всеми песенку или подыгрывать музыкальному работнику на металлофоне или на бубне. Мне казалось, что наш нестройный хор и фальшивые звуки примитивных инструментов только портят эти волшебные, то веселые, то торжественные, то грустные звуки, льющиеся из пианино. Мне нравилось слушать. И если в помещении группы, пока мы все играли в машинки и строили из конструктора, играло радио, я всегда к нему прислушивался. Если воспитательница или нянечка пытались его переключить на что-то другое, я устраивал крик и требовал вернуть «песенку» назад. Два года тому, когда я уже учился в седьмом классе, к нам пришли преподаватели из музыкальной школы и предложили нам по доброте душевной, кто хочет, начать заниматься музыкой. Я к тому времени постоянно ходил на наш детдомовский хор. Но тут предложили не просто петь, а предложили индивидуальные занятия по обучению игре на музыкальных инструментах. Можно было выбрать один какой-нибудь, но я попросился на два – фортепиано и гитара. Преподаватели приходят к нам раз в неделю, и некоторым, включая и меня, разрешили тренироваться на инструменте и в другое время. По вечерам, когда в актовом зале пусто, я сажусь за пианино и разучиваю гаммы и пьесы, которые мне дает учительница музыки. Ее зовут Валерия Ильинична Лежебрух. Ей на вид лет тридцать пять, наверное. У нее короткая стрижка с неровной челкой на круглом лице, одновременно грустные и счастливые темные глаза и костистые кисти рук. Она часто берет меня за руки, как бы поправляя их, и тогда мне делается так волнительно и хорошо, что я перестаю следить за нотами и много ошибаюсь. Но она всегда добра ко мне и никогда меня не ругает. Только иногда поправляет:

– Саша, будь внимательней. Тут же в нотах все написано: легато. А ты играешь стаккато. И не злоупотребляй, пожалуйста, педалью.

А год назад я стал еще ездить в музыкальную школу на отдельные уроки. Я узнал у Валерии Ильиничны, что в музыкальной школе есть групповые занятия по сольфеджио и музыкальной литературе, и попросился туда сходить послушать. Она сказала, что меня вряд ли туда пустят. Там сформированы группы по классам обучения, и все эти занятия платные. Сама она приходила к нам в детдом и учила нас бесплатно, просто от доброго сердца. И я знал об этом и ценил наши с ней занятия очень. Разве можно не выучить задание, если человек приехал в свое свободное время и задаром, чтобы тебя учить такой прекрасной штуке, как музыка! Я старался. Еще и потому, что мне очень хотелось, чтобы Валерия Ильинична видела, что у меня получается и она ездит к нам не просто так. Что и у нас тоже есть успехи.

Но мне так хотелось попасть в музыкальную школу, чтобы хоть посмотреть, что это такое и как там все происходит, что я не послушался ее и, узнав, где эта самая музыкальная школа находится, пошел в нее пешком. Правда, оказалось, что само здание находится почти в самом центре города, очень далеко от нашего отдаленного Заводского района. Проездных нам не выдают, только тем, кто уже после девятого класса поступает в техникумы или колледжи. Зачем ребенку проездной, если он обязан находиться на территории детского дома, а школа – в соседнем здании? В маршрутку меня не пустили. И я пошел пешком. Только через полтора часа я дошел до места. Уже вечерело, и двухэтажное небольшое задание музыкальной школы подмигивало мне желтоватыми зашторенными окнами. Я постоял невдалеке и посмотрел, как из дверей время от времени выходят ребята с нотными папками, некоторые в сопровождении взрослых, бабушек. Многие несли скрипки в футлярах или гитары в чехлах. Я наконец-то решился и пошел внутрь. В коридоре было много банкеток и ожидающих своих детей родителей. Я прошел мимо них и уперся в гардероб.

– Давай свою куртку и шапку в рукав засунь. Потеряется – сам будешь искать.

Я снял куртку и отдал ее пожилой гардеробщице в синем халате. Раздался звонок, и из классов стали выходить небольшими группками дети. Я примостился в сторонке у окна и осторожно наблюдал, как взрослые достали свертки с бутербродами и печеньем и термосы и начали подкармливать ребят. Другие просто болтали между собой, смеялись. У всего этого здания была какая-то невероятная, еще неведомая мне звуковая палитра. Из разных комнат доносились звуки самых разных инструментов: пианино, виолончель, несколько флейт одновременно. И все они играли каждый свое, но при этом весь этот хаос звуков совсем не казался мне какофонией. Наоборот. Мне нравилось это слушать. И казалось, что это очень здорово, когда на двух этажах во всех комнатах одновременно учатся играть так много людей!

Меня, кажется, никто не замечал. Так я простоял всю перемену, делая вид, что я тоже один из этих детей, которых привели сюда родные, чтобы обучаться музыке. Раздался звонок на занятия. Из соседнего класса вышла строгая женщина в больших очках и всех позвала на занятия. Увидев меня, одиноко глазеющего у окна, она немедленно обратилась ко мне:

– Тебе что – нужно особое приглашение?

Я и сам не понял, как очутился в небольшом классе и сел за одну из десяти парт, стоявших там. Это был урок музлитературы. Женщина в очках рассказывала про пятую симфонию Бетховена, наигрывала время от времени на фортепиано музыкальные отрывки и часто заводила на проигрывателе целые отдельные куски. Все слушали ее и записывали в тетради, когда она говорила, что это надо записать. Мне было писать нечем и не в чем. Я нашел в парте какой-то обрывок бумаги и углубился в него, боясь даже приподнять голову. Я был страшно испуган, что меня обнаружат и выпроводят отсюда с позором. Вдруг очкастая заметила, что я не пишу, и спросила меня все так же строго:

– В чем дело? Почему ты не конспектируешь? Экзамены ты как сдавать собираешься? Ты что? Потерял ручку? На вот, возьми карандаш пока, пиши им. И в следующий раз надо сразу сказать, что нечем записывать.

Она дала мне простой карандаш, и я принялся старательно писать все, что она говорила. Так я пробыл там весь урок и на перемене вышел со всеми из класса в диком стрессе. Какая-то девочка, которая сидела за соседней партой, окликнула меня:

– Эй, новенький! Ты что, не знал, что сюда надо приходить с тетрадью и альбомом для нотной записи?!

– Что за альбом такой? – не понял я.

– Да вот же. Странный ты какой-то… – И она показала мне тетрадь, страницы которой были разлинованы пятиполосными строками во всю ширину листа. – На, держи. Вырву тебе страницу для сольфеджио. Сейчас после перемены у нас эта муть начинается. Терпеть я не могу эти диктанты писать! Ну ладно, увидимся, меня папа ждет.

…Так я начал посещать музыкальную школу. Инкогнито. И бесплатно. И продолжалось это целых два месяца. Была зима. Я одевался потеплее, чтобы не замерзнуть по дороге, и шел пешком полтора часа туда и полтора обратно, чтобы одолеть музыкальную науку. Я вынужден был там прятаться на переменах, чтобы Валерия Ильинична вдруг не обнаружила меня, научился осторожно проскальзывать в классы, дабы избежать вопросов о том, кто я такой и что здесь делаю. Я носил с собой собственноручно сделанную нотную тетрадь, где я по линейке разлиновал нотный стан. Я знал, что рано или поздно меня поймают и тогда мне не избежать позора, но я готов был вытерпеть и это, лишь бы подольше поучиться здесь. Я дико старался использовать эту возможность и ловил каждое слово очкастой музлитераторши. Я вникал в каждую мелочь на уроках сольфеджио и вскоре уже вполне догнал остальных ребят. Труднее всего было во время переклички, когда преподавательница зачитывала имена и фамилии из журнала, а ученики отвечали с места «я» или «здесь». Иногда мне удавалось оставаться незамеченным. Но если учительница спрашивала, что почему-то моей фамилии нет в журнале, я, набравшись самообладания, отвечал, что не знаю почему:

– А вы запишите. Я Белов Александр.

Дело раскрылось внезапно. Неожиданно. А все потому, что у меня в музыкальной школе появился друг. Его звали Миша. Это был толстый белобрысый мальчик на год младше меня. Мы иногда разговаривали на переменах, а когда я подтянул по сольфеджио, он частенько списывал у меня музыкальные диктанты, в которых я, кстати, тоже лепил кучу ошибок. Мишу водила на занятия мама – молодая красивая женщина, на которую Миша был совсем не похож. После уроков он поедал бутерброды и йогурты, которые давала ему мама. Как-то раз он представил меня ей.

– Это Саша Белов. Из нашей группы.

– Здравствуйте!

– Здравствуй, – улыбнулась она приветливо. – Хочешь тоже яблоко?

– Нет. Спасибо, – отказался я из скромности и соврал: – Мне надо домой идти. Меня ждут. До свидания.

– Подожди-подожди! – запротестовала она. – Давай мы тебя на машине подкинем. Сейчас Мишин папа подъедет и заберет нас. Ты где живешь? Мы тебя довезем. Уже темно на улице, а тебя никто, смотрю, не забирает из родителей. Не стесняйся, Саша. Это же нетрудно. Нам с мужем будет очень приятно немного помочь товарищу нашего сына. Ты далеко живешь? Какая улица?

– Нет. Спасибо большое, но я отсюда далеко живу. Надо ехать на маршрутке. Я побегу, до свидания! – И я поскорее рванул от них.

Но в следующий раз Мишина мама снова стала предлагать мне ехать на машине. Причем Мишин отец был тут и, улыбнувшись мне, взял обе наши с Мишей сумки и понес их в машину. Мне пришлось идти за ними. Я судорожно вспоминал хоть какой-нибудь адрес поблизости, но в голову от волнения ничего не лезло. И когда мы сели в машину, мы с Мишкой на заднее сидение, я назвал один единственный адрес, который знал:

– Заводской район, улица Климасенко, дом 7.

– Ого! – удивился Мишкин папа, и они переглянулись с его женой. – Однако ж далеко ты забрался. Но раз обещал довезти – довезу.

Мы поехали. Я весь дрожал и не знал, что мне делать. Надеялся только на то, что они не знают, что находится по этому адресу. Но он знал. Когда мы подъехали к самому чугунному забору детского дома, я попросил высадить меня здесь, выскочил из машины, судорожно попрощавшись, и перешел на другую сторону улицы, чтобы они подумали, что я живу в пятиэтажке напротив нашего заведения. Но тут как назло меня поймал за шиворот наш старший физрук.

– Ты почему, Белов, до сих пор не на ужине? Где ты шляешься по ночам?

И он, взяв меня под руку, повел назад через улицу, прямо в наш двор. Сопротивляться и убегать было бесполезно… Машина все еще стояла на месте со включенным фарами. Меня проводили прямо в ворота детского дома, и они, конечно, все видели… Я шел не оборачиваясь. А машина стояла и удивленно провожала меня…

В общем, они все поняли. Все сошлось. И то, что меня никто не приводит в музыкалку, и то, что никто не забирает из нее. Меня никто не кормит на переменах. Я плохо и бедно одет. Я детдомовский. Теперь они это знают. Ну и пусть. Главное – чтобы об этом не узнали в администрации музыкалки… Через день я снова пошел туда. Я боялся, но шел, всю дорогу успокаивая себя тем, что мне ведь, собственно, ничего не могут сделать. Ну ходил я два месяца бесплатно на уроки музыки, ну врал, что меня в журнале по ошибке не вписали. Что мне будет? Чего меня лишат? Возможности посещать музыкалку? Ну ничего. Переживу и это. На самом деле лишить чего-либо того, кто и так почти ничего не имеет, просто невозможно. Плевать на все это. Я пойду. И если удастся еще даже несколько раз (пусть даже всего один раз!) послушать эту очкастую по музлитре – это уже будет хорошо!

…Отношение Миши, как и его матери, ко мне явно изменилось. Я всегда это замечаю, когда окружающие вдруг узнают, что я детдомовский. Сразу на лицах появляется какая-то растерянность, смесь жалости и некоторого испуга, что ли… Вот и они. Сразу видны изменения. У Мишки оказалась двойная порция бутербродов и йогуртов, и он вежливо и неназойливо предложил мне еду. Я поблагодарил. Теперь все равно бессмысленно отпираться и делать вид, что не хочу есть. Мамаша тоже хоть и не подает вида, а смотрит на меня с сожалением. Да не волнуйтесь, маменька, я вашего сыночка никак не испорчу и не обижу. Но понимаю, что они не подозревают, что я в музыкалку хожу инкогнито, незаконно. Наверное, решили, что это программа такая городская – типа учат детдомовских музлитературе и сольфеджио. Вот и хорошо. Пусть и дальше не догадываются. Время ведь на меня работает.