Артефакты

– А что, если на этой кинки-вечеринке что-то действительно случилось из ряда вон? – На этих моих словах мы настороженно переглянулись.

– А может, это случайность? Знаешь, так бывает, когда принимаешь снотворное – оно не действует, ты ворочаешься, переворачиваешься с одного бока на другой… И ничего… Ты принимаешь еще одну таблетку… Снова… И перебор. Как в игре «очко», – Настя искала разумные выводы в хаосе последних событий.

– Не путай «очко» с русской рулеткой, а снотворное – с антипсихотиком. Линда вообще не знала никаких лекарств, кроме активированного угля. – Я тоже принялась ковырять собственные кеды, не зная, чем занять руки.

– Скажу больше: она обычно даже не знала, где лежит активированный уголь, – согласилась со мной Настя.

Тут влетел Гога, наш старый общий друг.

Несколько лет он провел в Ханты-Мансийске, кормил комаров, делал местное телевидение чуть более юмористичным. Когда понял, что сходит с ума и по выходным играет в шахматы сам с собой, – схватил билет в Москву и с осени должен был выходить на федеральный канал. Еще в планах было наконец согреться: в Москве по сравнению с тайгой стояли шикарные погоды, +12 °C. А в Ханты-Мансийске уже неделю, как по ночам снег шлялся по улицам города.

Аэропорт Внуково встретил его моим сообщением о возможном самоубийстве Линды, и Гога мигом примчался в больницу, прямо с вещами наперевес.

– Как вы могли недосмотреть?

– Это все она! Меня в этой стране не было! И когда я уезжала, все было на своих местах: эта, тогда блондинка, любилась со своим Романовичем, та блондинка, – Настя махнула в сторону палат, – ходила с пузом и вязала носочки чулочной гладью!

Гога быстро сориентировался, что еще пара ремарок – и нас придется разнимать, и взял на себя всю вину во избежание эскалации конфликта:

– Ладно, я за всеми вами недосмотрел!

– Нет, за мной ты прекрасно досмотрел, – снова ринулась в бой Настя. – И после трех недель, проведенных со мной в одной кровати, ты собрал монатки и удрал в свой Ханты-Мансийск.

– Ну, ты тоже времени зря не теряла: не успел я доехать до Ханты-Мансийска, как ты уже умотала к своим тори и виги жрать кровянку на завтрак!

До этого момента мне и в голову не приходило, что моих друзей связывало нечто большее, чем пара развратных рандеву. И, чтобы не допустить кровопролития, не нашла ничего лучше, как дать им обоим по подзатыльнику.

В этот момент мимо нас прокатили тележку с чайниками, гранеными стаканами и кастрюлями с кашей.

– К Линде пойдем? Или дальше будем выяснять, кто кого бросил? – я поднялась с пола и направилась к палате.

Линда лежала под капельницей. Мелкие сосудики на лице полопались, и она казалась сильно румяной. Губы потрескались во время промывания желудка, и на уголки рта ей обильно нанесли вазелин.

– Я давно тут как овощ валяюсь? – бодрым для ее состояния голосом Линда вывела нас из ступора. Что говорить, никто из нас не знал.

– Нет, часов семь. Как себя чувствуешь? Получше? – Я взяла ее горячую потную ладошку. Врачи предупреждали, что температура еще пару дней будет скакать как лошадь на ипподроме.

– Я ничего не помню. Первый раз в жизни я ничего не помню. Меня спрашивают, зачем я приняла какие-то препараты, а я не помню. Не помню! – Горными ручьями слезы струились из ее опухших глаз.

– Совсем ничего не помнишь? Как дома оказалась? Как на лестницу из квартиры выползла? – спрашивала Настя.

– А как я дома-то оказалась? Я помню кинки-вечеринку, игристое помню. Двух негритянок, которые танцевали стриптиз. Помню бармена. Помню, что чулок зацепила о браслет. А дальше – уже больницу. Даже как промывали желудок, не помню. Теперь меня, наверное, уволят, и мне будет не на что жить.

– Тебе, кстати, не звонили по поводу дневника Киры Макеевой? – поинтересовалась я после слов «не на что жить».

Линда покачала головой.

– А это прям сейчас так важно? – рявкнула на меня Настя.

– Какой-то коллекционер хотел его купить у Линды за несколько тысяч долларов. Я дала ее контакты. Подумала, что Линде не помешали бы деньги.

– Не помешали бы. – Линда рисовала ложкой на каше высокохудожественные узоры. – Вы же верите мне, что я ничего не принимала?

– Может, в полицию обратиться? – встрял в разговор Гога.

– Ты готова написать в заявлении, что пришла на закрытую кинки-вечеринку и там тебя накачали черт знает чем? Тебя никуда не увезли, не изнасиловали, не убили. Мы ничего не докажем – только в грязи изваляют. Да еще, когда будешь судиться за алименты, к делу пришьют, что добропорядочная мать ходила в бордель, – вполне рационально рассуждала Настя.

– Кинки-вечеринка – это не бордель! – не успев прожевать, промямлила Линда. Ей даже манная каша казалась раблезианским пиршеством.

– А ты попробуй теперь пойди и кому-нибудь это объясни! – согласилась я с Настиными доводами. – Ладно, мы съездим к тебе домой, возьмем вещи и отвезем тебя в какой-нибудь подмосковный санаторий! Будем посменно там с тобой жить! Насчет денег не беспокойся, я продам этот чертов дневник, и мы со всем справимся.

– Он лежит у меня среди книжек в шкафу на полке, которая под стеклом.

Когда Гога вышел из палаты, чтобы раздобыть еще чая для Линды, я решила разрядить обстановку и огорошила всех новостью, которую приберегала для бранча.

– Угадайте, с кем я на прошлой неделе случайно переспала?

Линда с Настей переглянулись.

– Дайте мне снотворного! – отвернулась от меня первая, едва сдерживая смех.

– Скажи, что ты после этого поменяла постельное белье! – поморщилась вторая.

– За что вы так не любите Романовича? – я была крайне недовольна их реакцией.

– Не то чтобы мы его не любили… Просто мы любим тебя! Сильнее, чем его, – обняла меня Линда.

– И каждый раз, когда он появляется в твоей жизни, ты теряешь чувство равновесия. С ним всегда – невесомость, – закончила фразу Настя.

– И, кстати, мы до сих пор не знаем, почему вы два года назад расстались, – вставил свои пять копеек Гога, который стоял в дверях и все слышал.

Тоже мне друзья.

Пердюмонокль

Гога остался с Линдой играть в буркозла, мы же с Настей отправились на съемную квартиру Линды за вещами. По дороге, правда, меня осенило, и я резко сменила направление. От резкого разворота задремавшая и пускавшая во сне слюну Настя пришла в чувство и очертила вопросительный знак взглядом.

– Надо в одно место заехать, – я сверилась с часами и утешала себя тем, что Винни-Пух не зря считал мудрым ходить в гости по утрам.

– Ты меня пугаешь! – пробубнила Настя и натянула ворот от свитера на лицо.

– Я сама себя пугаю. Но хочу найти фотографа с той злосчастной вечеринки, пока эти фото не попали в Сеть или пока никто их не удалил. Если Линду и правда накачали, то это случилось там, в лофте на Трехгорке. Пусть лучше у нас будут эти фотографии для подстраховки. Если у нее отберут Ваньку с концами, она правда этого не переживет.

– И, естественно, мы едем к бывшему фотографу, который знает бо́льшую часть фотографов Москвы, – Алеку Романовичу? – уставилась на меня Настя.

– Он, между прочим, нас из Рима вызволил, когда мы с тепловым ударом слегли, а ты ему даже спасибо не сказала.

– И не скажу! Может, мне нравилось лежать в номере отеля с мокрым полотенцем на лбу!

Видимо, Романович – это мой душевный гомеостаз. Завсегдатай моей жизни. И как бы я ни пыталась исторгнуть его из своей судьбы – результата мои инсинуации не давали.

Сказать, что мы были вместе все эти годы, – значит слукавить, отфотошопить реальность до неузнаваемости. История наша вдоль и поперек пронизана расставаниями, простегана драмой, без нее мы бы так долго не продержались. Столпы, на которых все выстояло, – расставания и примирения, не дающие пламени потухнуть, а нам – истлеть. Оставить чувства подугленными, но еще не дотла – хранить пепел, чтобы восстать. Когда-то позже.

Из пяти элегичных лет вместе мы были года три. Из трех, если повезет, один провели на мажорный лад и казались себе счастливыми. А не только казались, но и были счастливы – несколько месяцев. И они, наверное, стоили всех испытываемых в остальное время мучений и всей этой элегичности.

Алек еще в середине нулевых годов взял в долгосрочную аренду с дюжину ангаров и складов под хромакейные павильоны для съемок, чем сыскал большой почет в киношной среде. А после под шумок и вовсе организовал продакшн, занимающийся компьютерной графикой. Снял квартиру неподалеку от офиса, в индустриальной, исполосованной заводскими сооружениями части города – с видом на цеха мукомольного завода и поблескивающий вдалеке Сити. Внизу кишмя кишели машины, пыхтели, надрываясь, автобусы, гнусаво ворчали мотоциклы, он же медитировал под дорожный гул и ловил состояние дзена. Подобные рулады его успокаивали, как бы намекая, что жизнь идет. Никаких остановок. Никакой колкой тишины, которой он так боялся. Ему было все равно, чем заполнять эту тишину: скрежетом ремонтных работ, «Бухенвальдским набатом», «Временами года» Вивальди или сплиновским «Бог устал нас любить».

Он все так же пил бергамотовый чай с четырьмя кусками сахара, не вынимал из кружки пакетик и ложку, и те вечно смешивались в единую субстанцию, которую разнять можно было только ножницами. Ему до сих пор было достаточно трех часов, чтобы выспаться, и заплесневелого хлеба, чтобы получить острое кишечное отравление. Из того, что прибавилось к его характеру, – глубокая разочарованность в жизни и, надеюсь, надменный пофигизм. Алек, будто дельфийский оракул, предсказывал гибель искусства как такового. Поначалу сильно ругался на бесталанные ролики и фильмы, потом и с ними смирился, молча и не ропща, выполнял требования заказчика, не пытаясь ничего облагородить и никого облагоразумить, окончательно уверовав в то, что Бог всегда на стороне больших батальонов.

Наши с ним разности множились по часам: он все время куда-то бежал, будто преследуемый Сциллой и Харибдой, а я цитировала Бродского: «Не выходи из комнаты, не совершай ошибку» – и следовала его завету. Оба наших подхода к жизни были химерическими.

Так или иначе, нам стало мало друг друга, и мы совершили роковую ошибку – сознательно и добровольно пустили в наш вакуум третий элемент и не смогли этого простить. Сами себе.

Последний раз я была в квартире Романовича именно в ту злосчастную ночь.

Поэтому я не сразу решилась подняться и замялась потом, как будто пересекала не порог, а линию фронта.

– А ты, я смотрю, наряды не меняешь! – не мог сдержать хохота Романович.

Он встретил нас на пороге в банном халате, который не успел подпоясать. Потом Настя подняла руку, показывая, что не хочет лицезреть его наготу, и скомандовала:

– Кофе! – она разулась и вальяжно села за его рабочий стол.

– И валерьянки, – добавила я иронично и мило.

Надо же как-то сохранять хорошую мину при плохой игре.

– Будет уместно, если и я кое-что попрошу? Например, объяснений? – смущенный Романович потрусил за нами к компьютеру.

– Сначала кофе – потом объяснения! – Настя в критические моменты собиралась в упругую струну и была непоколебима в любых решениях.

Спустя пять минут Романович поставил перед нами две кружки кофе, не пролив ни капли мимо, и, не проронив ни слова, вопрошающе уставился на нас.

– Ты можешь узнать, кто снимал вчера кинки-вечеринку на Трехгорке и каким-нибудь плюс-минус законным методом узурпировать отснятое? – рубанула с плеча Настя.

Романович от удивления присел на край дивана и покачнулся. Проморгавшись, удостоверился, что все это ему не снится. Откинулся на спинку, пролистнул в голове возможные наши бедокурства и на выдохе произнес:

– Ёперный театр. Вы что, устроили там оргию?

– Не пори чушь! – оборвала его Настя. – Ты можешь представить кого-нибудь из нас, участвующую в подобном?

На самом деле Романович-то как раз и мог подобное представить. И дабы не посвящать Настю в подробности нашего с Алеком расставания в это и без того напряженное утро, я решила поведать ему о произошедшем просто и прямо:

– Линду там отравили клозапином!

– Нас там не было, – внесла поправку Настя. – Фотографа искать будешь?

– Я могу зайти на две минуты в душ?

– Нет! – Настя допила кофе и протянула ему кружку: – Это если захочешь справить нужду. Пока не найдем фотографии с вечеринки, мы не сдвинемся с места.

– Насть, даже я хочу в туалет, – был мой призыв к демократии.

– Кому сказала: терпи. – Настя отодвинула кресло от рабочего стола Алека и жестом предложила ему разместиться. Сдавать режим диктатуры она не собиралась!

– Романовичу сказала, а не мне, – попытала я счастья еще раз.

Спустя два часа звонков, электронных писем и сообщений Алек выяснил, что снимал вечеринку некий Фил Тродуэн. На самом деле он, естественно, был Филиппом Скоробковым, просто из генеалогического древа вызнал, что его прабабка водилась с каким-то французишкой, и взял его фамилию как творческий псевдоним.

– У меня есть его домашний адрес. Поехали! – закопошился в прихожей Романович.

– А мы не можем просто попросить его залить фото? – поинтересовалась Настя.

– Зачем? Я просто заберу у него карту памяти, так надежнее. А он скажет, что у него украли фотоаппарат. Поехали.

Мсье Тродуэн жил за городом.

Я на скорую руку соорудила нам с десяток бутербродов, а Настя умудрилась за секунду до выхода нырнуть обратно в квартиру Романовича, слямзить оттуда пару подушек и плед и в обнимку с этим скарбом направилась к машине. Мы растянулись на заднем сиденье и еще до выезда на трассу обе уснули.

Стоит ли пояснять, что проснулись мы с Настей через два часа в лесу. Она судорожно толкала меня в бок.

– Где Романович?

– Какой Романович? – я плохо соображала спросонья и не очень четко выстраивала в голове цепочку последних событий.

– Твой злополучный Романович.

Я выбралась из-под пледа и оценила диспозицию. Ни души вокруг. Ключей в зажигании я также не обнаружила.

– Если честно, меня больше интересует, где мы с тобой, а не где Романович.

Спустя несколько зевков мы, лениво потягиваясь, выползли из машины и решили осмотреться. Вечерняя полумгла наплывала с востока, розоватое небо, расчерченное тонкими ветками, рисовало пейзаж японской акварелью. Дорога обрывалась возле небольшой тропки вглубь пролеска. Позади нас в поле зрения были несколько громоздких коттеджей грубой красной кирпичной застройки начала девяностых, лес и разнузданная дорога с ярко выраженной колеей. Пока мы потягивались, разминали ноги и наслаждались тишиной, послышался щелчок. Машина автоматически закрылась.

Мы с Настей дрогнули от испуга и переглянулись.

– Ты, конечно же, телефон тоже в машине оставила? – почему-то не сомневалась она во мне.

По лесу в пижаме и халате мне еще не доводилось расхаживать, но все когда-то случается в первый раз. Мы шли, отдаляясь от солнца и наступая на тени самих себя. Звучит странно, но до того момента я несколько лет не чувствовала себя объемной картинкой.

– Не заплутать бы! – оглядывалась по сторонам Настя, пытаясь вычленить запоминающиеся детали местности.

Я виновато кивнула.

– Предлагаю разделиться и отправиться на поиски Романовича.

– Это вот чтобы наверняка и точно всем потеряться? – я остановилась и воззвала к разуму.

– Ну хорошо, пошли хоть в лесок прогуляемся, а то физиология – дело такое. А дальше решим.

Естественно, когда мы вышли из леса, машины Романовича не было.

– Тебе какой вариант больше нравится: что машину с нашими телефонами и документами угнали или что Романович нас бросил в лесу? – Настя, в отличие от меня, никогда не доверяла Алеку и подозревала его во всех грехах и деяниях, особенно просматривая криминальные хроники.

– Какие теперь предложения, майн херр коммандант? – я посмотрела на Настю с искренним недоумением. – Лезть на самую высокую сосну и высматривать шоссе?

– Кстати, не такой плохой вариант. Но для начала предлагаю зайти в какой-нибудь дом и попросить телефон позвонить. Ты телефон Влада наизусть знаешь?

– Только Романовича, и то первых пять цифр. Что? Что ты так на меня смотришь? Это потому, что трехзначное число раз стирала его номер, чтобы не написать, когда выпью.

– Кстати, почему ты никогда не рассказывала, как встретила Влада? Если что, у меня в кружке кофе с коньяком.

– Давай, – я сделала солидный глоток с нескрываемой жадностью. – Это же коньяк с кофе!

– От перемены мест слагаемых похмелье не меняется! – Настя опустилась на скамейку возле старого скрипящего колодца. Я примостилась рядом.

– Ну это как сказать, – я снова пригубила, поморщилась и на выдохе изрекла: – Нас же Алек познакомил.

– Типа пристроил, как котенка, в добрые руки? Или это ты в отместку решила по его нервной системе проехаться?

– И то и другое. Сначала я мстила, хоть и не сознавалась себе в этом, а потом уже Романович, видимо, решил, что всем так будет лучше.

– Всем – это тебе или ему?

– Хочется верить, что мне. Знаешь, Влад же первый мужчина, с которым все как у людей, не фантасмагория с театром абсурда вперемешку, а по-настоящему, что ли…

– А с Романовичем было по-игрушечному?

– Романович – одна сплошная зона турбулентности. А Влад – он, как это модно говорить, четкий. И простой.

– И тебя это устраивает?

– Конечно, нет. Но я все равно не перестану пытаться стать человеком! – Я поднялась со скамейки и хотела было отправиться на поиски телефона, но Настя была непоколебима в своем любопытстве.

Говоря, что с Владом все развивалось как у людей, я, конечно, перегнула. Секс через час после знакомства совесть мне, может, и простила бы, но вот остальное, о чем я даже в подпитии подругам не рассказывала, – наверное, уже перебор. Тот самый факт биографии, который очень хочется перетянуть с рабочего стола в корзину, удалить, а потом и вовсе снести операционку, чтобы наверняка.

В те выходные мы с Романовичем в очередной раз зафиналили наш лямур-тужур, ни минуты не миндальничая и разразившись едкой крамолой. Я хлопнула дверью, схватила ноутбук в охапку, сунула косметичку в зубы и отправилась в седую ночь с косматыми облаками. Ни сердцебиения, ни влажных глаз, ни кома, подступающего к горлу, – одним словом, отмучилась. Мне хотелось пробить головой люк в крыше пучеглазого такси и вопить на всю улицу «Марсельезу», исполнить национальный танец племени маори и выпить на радостях бутылку розе. Последнее, как вы понимаете (хоть я и отсрочила одиночное пьянство насколько смогла), было излишним, ибо уже спустя два часа, гонимая бесами и жаждой высказать все, что думаю, я стояла под окнами Романовича.

Проще понять квантовый парадокс Зенона, чем объяснить мои поступки.

Домофон в подъезде Алека, как всегда, не работал, если столбик термометра пробивал дно и температура опускалась ниже –20 °C. Пришлось конкретно раскорячиться, упираясь ногой в косяк, и тянуть на себя дверь, представляя, что ручка – это репка, а ты – дедка и далее по списку. Только, в отличие от сказки, помимо извлечения корнеплода мне требовалось сохранить в целости и сохранности алкогольный провиант. Поэтому, поскользнувшись, я совершила кульбит (нелепое полусальто), грохнулась градусником в сугроб, но ни одна бутылка не пострадала. Отряхнувшись и набравшись решимости, я достаточно быстро победила дверь и уже в лифте ворочала в голове возможные поводы своего внезапного появления. Из вариантов в голову приходила экстренная нужда в справочнике фельдшера 1983 года или свитере с угрюмыми оленями из синтетической пряжи. Ага, в половине третьего ночи. Согласна, звучит не очень, но ничего путевого в голову так и не пришло. Так что я сделала глубокий вдох, прислонила дно бутылки игристого к звонку, а сама гордо выстроилась перед глазком – с видом, как будто на паспорт фотографируюсь.

Романович открыл дверь и попытался открыть еще и рот от неожиданности, но я тут же его перебила:

– Я в курсе, что мы разошлись, но мне очень нужно тебе все высказать и, кажется, лечь спать. Желательно тут.

– А с домом что? Ты его спалила или просто затопила? – Романович взял шубу, провиант и унес в неизвестном направлении. Я кряхтела и расстегивала ботинки с мерзким характером и заедающими молниями.

Романович, едва скрывая гримасу, готовый разразиться гомерическим хохотом, вернулся, наклонился и победил мою строптивую обувь одним рывком. Не отдаляясь от меня, он спокойным тоном спросил:

– Если совсем честно, ты почему приехала?

– Я? – на секунду я растерялась, а потом согласно своей реактивной системе бросилась в оборону: – Хотела сказать тебе, что ты мудвин и что я видела, как ты… – Тут мог бы быть миг внезапного откровения, но я впервые испугалась за свое психическое здоровье. Приняла друга Романовича за пьяную галлюцинацию. – Подожди, ты тоже видишь?

За низким столом-треногой вальяжно сидел мужчина приятной наружности и откровенно угорал над тем, что происходит. Он помахал мне рукой, откинулся на тахту и, захлебываясь, гоготал, видимо, сопоставляя рассказы Романовича с действительностью. Бравада во мне заметно поугасла.

– Проходи, знакомься – это Влад. Мы вместе были на стажировке в L. A., снимали одну квартиру на двоих. Только он у нас по экономическим аспектам, сейчас в аспирантуре или MBA заканчивает, я уже потерялся в его научных происках. Короче, мозг. Не то что мы с тобой.

– Прямо пресс-релиз, – удивилась я подробному введению в курс дела Романовичем.

– А это – Маша, моя…

– Уже не твоя, – внесла я поправку и улыбнулась.

– С каких пор? – пытался перевести все в шутку Алек.

– Уже трое суток, – я перевела взгляд на часы, – и четырнадцать минут как.

– Я думал, ты привычно взбрыкнула из-за того, что я уделяю тебе мало времени, – Романович перешел на шепот, понимая некоторую неловкость ситуации.

– Нет, не привычно. На этот раз с концами, – отвечала я ему синхронным шепотом, желая провалиться на этаж ниже.

– Почему?

– Да потому что я видела! – закричала я.

– Да что ты, твою мать, видела-то?

– Ребят, может, выпьем? Хорош, я ваших разборок правда не вывезу – только с самолета. Спокойно нафигачиться хочется, ей-богу!

Мне пришлось присесть в кресло рядом и натянуть дежурную улыбку, как маску в разгар сезонного гриппа. Влад цедил виски и рассматривал камни из стеатита, которые Романович использовал вместо льда. Я включила Lighthouse family на телефоне и вывела музыку на колонку.

– Прости за попсу. Мне сейчас прямо вот надо! – развела я руками, как всегда, оправдываясь за свои куртуазные выходки. – Кстати, у тебя руки красивые, – просканировала я Влада на вшивость и отличительные черты. Влад вытянул перед собой пальцы и присмотрелся.

– Ну да, ниче так. Странно, я думал, что женщины первым делом смотрят на ботинки: чистые или нет.

Романович в тот момент устроил на кухне поединок штопора и бутылки вина. Та предательски не поддавалась. Он активно грел уши, вслушиваясь в наш диалог и стараясь не упустить момент, когда я присяду Владу на уши, и вовремя оказать другу гуманитарную помощь в виде очередной порции односолодового.

Влад был красивый – точнее, как красивый. На пьяную голову все люди красивые, но этот – было в нем что-то такое булгаковское, с мрачной червоточиной и непоколебимым спокойствием. Я даже на несколько секунд зависла и не смогла вовремя отрикошетить репликой его ремарку про ботинки.

– Ты же босиком…

– Можешь оценить мои носки.

– Может, еще попросишь его встать и покрутиться? – вставил свои пять шекелей Романович.

– Наливай давай! – мне вдруг захотелось праздника, такого пира во время эмоциональной чумы. Зачем я вообще на самом деле приехала? Забыла.

– Не могу, я пробку раскурочил, и даже шариковой ручки нет – протолкнуть. Могу только виски. – Романович всегда переживал, когда у него что-то не получалось: открыть банку консервированных персиков, не порезавшись, пятый раунд в сексе или настроить кофемашину, чтобы она сама делала тебе кофе в определенное время.

– Ты же знаешь, что я и крепкий алкоголь – это хуже соды и кока-колы в закрытой банке.

– Да по фигу.

– Уверен?

Спустя десять минут казалось, кто-то из нас троих – лишний. Не то я, не то Романович, но точно не Влад. Он травил байки про откаты и финансовые схемы и анекдоты с бородой, которые заходили на хмельную голову как дети в школу. Мы сами не поняли, как Романович отсел от нас за ноутбук и, отгородившись наушниками от мира, погрузился в осмотр локаций для грядущих съемок.

– Глаза у тебя грустные, – вдруг прервал свои рассказы Влад.

– Нет, просто устала, и хочется…

– Секса? – отшутился Влад.

– Точно! Секса хочется! А я все думала, зачем я приехала! – Я затихла, уставившись, как Романович почесывает одной пяткой другую, совершая очередной звонок по скайпу с европейским продакшном.

– Со мной? – Влад не растерялся и вернул меня в «здесь и сейчас». Я поперхнулась, отвела глаза, зарделась пурпурным румянцем, а он продолжал смотреть. Стальные нервы.