Красная Луна

Она хорошо училась. Но в первом классе у неё были две двойки. Первую свою двойку она получила, обронив на тетрадный лист в сиреневую линеечку с розовыми полями кляксу с автоматической перьевой ручки, заправляемой чернилами. Тогда бедным первоклассникам разрешалось писать только именно такой ручкой. Считалось, что выписывание закорючек этой ручкой позволяет «поставить» красивый почерк. Писать учили с «нажимом» по правой стороне букв, будто бы буквы объёмные – и сторона, на которую свет падает изнутри, должна видеться толще. Папа презентовал ей две своих ручки: их ему подарили на работе на День рождения: одна была чёрная с золотым пером, другая – синяя с маленькой золотой рыбкой с красным хвостом, что плавала в жёлтом масле, залитом в ручку… Вторая ручка ей нравилась больше. Ещё на конце этой ручки была большая кисточка из красных шёлковых нитей. Она очень любила играть этой ручкой, напоминающей о синем море и о том, что надо вовремя уметь попросить исполнить своё желание… Переворачивала её взад-вперёд – и рыбка, виляя хвостиком, меняла своё направление. Когда ей становилось на уроке скучно, то она забавлялась плаванием этой золотой рыбки. Она даже иногда просила у неё, как у настоящей «золотой рыбки», чтобы исполнилась её мечта. Если она не очень много у неё просила, а скажем, чтобы получить «пятёрку» или чтобы на праздники не задали уроков, желание иногда исполнялось… Она была отличницей, но когда её звали к доске, то почему-то всегда сутулилась, втягивала голову в плечи и всегда боялась что-то забыть. А чтобы учительница не спросила её про это забытое, она просто тараторила хоть что-то и старалась не останавливаться: а вдруг её спросят то, что она не знает… Эту свою привычку нести то, что вспомнишь из выученного, она сохранила все годы своего учения, когда приходилось очень много зубрить.

Почему она пошла на истфил? Ведь предупреждали же её родители, что у неё не будет работы или она будет сидеть где-нибудь в библиотеке на нищенскую зарплату… Ей легко давалась математика. Особенно она любила алгебру: лишнее выносить за скобки, делить целое, сокращать, возводить в степень и брать интегралы. От папиной сестры, математички, ушедшей на пенсию, ей остались в наследство такие книги, как «Занимательная алгебра» и «Живая математика» Перельмана, – и она щелкала задачки из них, как кедровые орешки – молочными и новыми, ещё не запломбированными зубами. Однажды, когда она была во втором классе и к ним пришли пионерские вожатые проводить математическую викторину, она поразила этих старшеклассников тем, с какой лёгкостью она всё решала. Они даже назвали её «вундеркиндом»… На уроках алгебры она откровенно скучала – и учительница частенько давала ей прорешивать примеры из домашнего задания.

Математикой и физикой занимался с ней папа, вернее, даже не занимался, а в старших классах, когда пошли задачки посложнее, он просто, если она не могла что-то решить, долго и упорно разбирался и, наконец, решал то, с чем иногда не могла справиться даже их учительница.

Русский язык и сочинения проверяла мама. Больше всего маленькая Олеся боялась, что её родители могут развестись, как это было у многих её одноклассников. Когда родители ругались, она стояла за дверцей шифоньера и плакала, кусая губы до крови, чтобы никто не слышал её всхлипов. Она специально открывала дверцу шкафа, утыкалась зарёванным лицом в свои немногочисленные платьица и ждала, когда же перебранка кончится. Мама потом мазала её кровоточащие губы сладким люголем, хотя трещинки всё равно заживали медленно, но она думала, что пусть лучше не заживают трещинки на губах, чем на сердце…

Мама у неё была не то чтобы легкомысленная женщина, нет, она как раз была очень серьёзная и строгая, но ей нравились умные и успешные мужчины, которых она без проблем добивалась, так как была яркая и утончённая женщина со своим неповторимым шармом и многим приходилась по сердцу. Она с лёгкостью заводила романы на курортах, работе, в гостях… Возможно, что это был только лёгкий флирт, когда двое лишь чуть-чуть соприкасаются и рукавами, и душами… Так… Заинтересованный взгляд, ласковое участие в делах другого, парение над землёй в гондоле, привязанной к воздушному шару…

4

Олеся влюбилась на третьем курсе в доцента, молодого доктора наук, который преподавал у них русскую литературу. Он был, по её понятиям, немолод, где-то около сорока, и вполне мог бы быть по возрасту ей отцом. Его дочь училась у них в институте на втором курсе. Высокий красивый мужчина с русской фамилией и еврейской наружностью. Чёрные, как смоль, локоны, почти до плеч, падали на его очки в роговой коричневой оправе, такой огромной, что закрывали пол-лица. Нос у доцента был греческий, с горбинкой…

В сущности лекции его были суховаты и скучны, точно листок, который положили в гербарий – и забыли, а когда вспомнили и открыли альбом, чтобы снова лицезреть его яркие краски, то вдруг обнаружили, что он побурел. Но было в этом доценте что-то демоническое. Карие глаза, увеличенные сквозь линзы очков, притягивали магнитом. И он удивительно преображался, когда начинал читать стихи: на лице появлялось какое-то отрешённое выражение, скользили тени, точно от первой листвы, облитой солнечным светом. Стихов он знал наизусть очень много и читал их на своих лекциях довольно часто. Видимо, ему самому просто доставляло удовольствие это декламирование с кафедры. Читал с надрывом, в очень своеобразной манере, завораживающей каким-то своим внутренним надломом. Даже голос его менялся. Будто сухие ветки начинали ломаться от налетевшего ветра, а листва грустно шептала им вслед… Поговаривали, что он и сам балуется стихами и даже публиковался в университетской газете. Стихи его были неплохие, средние, ровные и серые, как железобетонные плиты, но в Союз писателей он не лез, хотя был довольно амбициозен, но только по части научных изысканий. У неё никогда не возникало желания почитать его стихи. Видимо, боялась разрушить ту ауру, ту магию, которую он так легко создавал вокруг себя: ей облучилась половина студенток курса.

Как-то она передала по рядам в аудитории фотографии с какого-то университетского мероприятия: ни одна из фотографий, где был изображён он, – к ней не вернулась.

Экзамены сдавали ему обычно плохо, не сдавших всегда набиралось человек десять, а то и больше. Олег Борисович был преподавателем требовательным, и списать у него было нельзя, но можно было его заговорить, просто нести с восторженными глазами какую-нибудь околесицу про писателей. Молоть то, что знаешь… Главное, чтобы находил он в твоих глазах свечение, то, что шло из глубины сердца, выбивалось из сумрака серых будней, точно подснежник из-под корки льда.

Она сидела на его лекциях и умирала от любви. Мысли уносились, как не запряжённые лошади, на крупе которых она сидела, судорожно вцепившись в гриву, неслись в сторону от ровной наезженной дороги по кочкам и канавам, напролом через некошеные кусты и траву. Она даже переставала слышать, о чём он говорит. Смотрела на него восхищёнными глазами, блестевшими, как поверхность моря, на которой играл солнечный луч.

Выбирала на каждую его лекцию платья и кофточки поярче, с воланами, оборками, рюшами, вышивкой и аппликацией, ажурные жилеты и накидки, отороченные кружевной тесьмой. Свои наряды она тогда шила сама, купить в магазинах что-то приличное было нельзя. И она раскраивала старые бабушкины и мамины платья, делала из двух их нарядов один для себя. Ничего, что строчка кривая, простроченная на старенькой бабушкиной машинке «Zinger», зато такого наряда ни у кого нет – и он обращает на себя внимание.

На семинарах тянула руку, аж дрожала: «Спросите меня!» Готовилась тщательно, старалась выдать что-нибудь этакое оригинальное. Смотрела на него не отрываясь, впитывала его в себя, как лист воду.

В шумном коридоре разглядывала исподтишка его дочь. Ничего особенного. Обыкновенная девица в джинсах и невзрачных свитерах, с чёрной толстой косой, в больших очках в чёрной роговой оправе, на папу похожа, отличница, но это ещё вопрос: сама она отличница или это папина заслуга. Но Олеся и сама отличница. Почему-то не представляла его в роли своего отца, хотя его дочь была всего лишь на год её младше.

Влюблена была она в своего женатого преподавателя, конечно, совершенно платонически. С замирающим сердцем, точно стояла на краю пропасти, заглядывая в бездну, слушала заместителя завкафедрой, когда он зачитывал руководителей курсовых, затаённо мечтая о том, чтобы это оказался Олег Борисович. А когда поняла, что её желание сбывается, то сердце её забилось, как посаженная в клетку дикая птица… Значит, её он точно будет знать и ей придётся общаться с ним гораздо больше, чем только на лекциях и экзаменах… Руководитель курсовой – это к тому же и руководитель студенческой практики. Практика у них была не только в школе, но и фольклорная.

Когда писала курсовую, хотелось написать попричудливее, поумнее, чтобы выделиться. Выписывала цитаты из чужих умных критических статей, раскладывала из них пасьянс, тасовала по тексту, как колоду карт, – и так, и этак – всё не нравилось. Всё казалось сухим и скучным. Вообще-то так и нужно было: скрупулёзный литературоведческий разбор, но ей хотелось лёгкости, полёта на крыле над горными вершинами.

Замечала, когда обсуждали её курсовую, что он смотрит иногда на неё как-то странно. Его зелёные глаза с изумрудными прожилками, похожие на драгоценный камень, становились чёрными и, увеличенные сквозь очки, казалось, присасывались к ней пиявками. Она поспешно отводила взгляд, втягивала голову в плечи, съёживалась, закрывалась, точно лилия во время холодного дождя. Дождинки его взгляда висели на лепестках, она ощущала их тяжесть… Начинала теребить, перебирать, словно чётки, бусинки на шее; пальцами о стол барабанить; платочек в руках мять так, что не замечала, как он жёваный становился, словно его отжали в стиральной машинке при максимальных оборотах центрифуги.

А то вдруг однажды накрыл своей большой ладонью её пальчики, нервно выстукивающие на столе, будто на барабане, какой-то танец папуасов: будто капкан захлопнул. Попался зверёк! Погладил ладонь своими шершавыми, как наждачная бумага, пальцами. Она смутилась, поспешно выдернула руку, сознавая, что лёгкое пожатие кисти ей приятно. Было ощущение, что сердце сорвалось с места и мечется в огромной пустоте тела. Затем сердце вдруг расширилось, заполнив эту пустоту, и слышно было, что оно стучит, будто заведённые часы у взрывного устройства… Счёт пошёл… Жёсткая ладонь сжимала и отпускала сердце…

Вообще он часто уходил от темы, рассказывал различные байки из своей жизни, наблюдая за реакцией Олеси. Шутил, пытался рассмешить. А она язвила в ответ.

А на лекциях, наоборот, смотрел мимо, отводил глаза, поймать его взгляд было невозможно: он становился вертким, точно ящерица, которая боится того, что придётся оставить хвост в цепких руках. Заметила, что если она начинает смотреть тоже мимо, то он принимался повышать голос, теребить часы и шутить. А если она не реагировала, то сразу становился хмурым.

Как-то столкнулась с ним в узком коридоре – так он весь сжался, чтобы её не коснуться случайно… Подумала: «Зачем же он ловил мою ладонь в свою, будто задремавшую зверушку?»

Сердце замирало в предчувствии счастья, когда представляла, что целый месяц она пробудет с ним на фольклорной практике.

5

Тарахтел моторчик катера, мелькали по обе стороны реки ивы на берегу… Вода стояла такая большая, что кроны ив находились наполовину в воде, полоскали свои листья в реке, будто женщина, смывающая шампунь с распущенных волос… А дальше корабельные сосны устремлялись ввысь, качали своими мохнатыми кронами, словно головами в нутриевых шапках. Они плыли на закат, на роскошный малиновый занавес, который на глазах темнел, будто пропитывался кровью… На палубе гулял ветер. Он трепал волосы так, что от женских кудрей, старательно уложенных на бигуди, ничего не оставалось. Волосы стали напоминать мочалку, которой не один год тёрли спину… Мелкие брызги, подхваченные ветром, летели в лодку, и становилось очень холодно. Одна из девушек повязала по-деревенски платок до подбородка, закрывая лоб. Смеясь, за ней последовало ещё несколько. Остальные натянули поверх свитеров куртки. Олег Борисович вырядился в кепку, надвинул её почти на глаза, видимо, боясь, что её может унести ветер. Багровый солнечный шар, не достигнув горизонта, запал в сизую тучу, похожую на горный хребет. Начал накрапывать мелкий дождь. Олеся подумала о том, что она теперь понимает, что значит «дождь сеет, как из сита». Они все сидели теперь, прижимаясь друг к другу, а некоторые даже в обнимку… Она оказалась зажатой между подругой Светкой и Олегом Борисовичем. Её била видимая дрожь. Она прямо чувствовала, как по коже бежали мурашки, поднимая волосы. Негнущимися пальцами достала зеркальце, чтобы поправить по-идиотски повязанный платок. «Ну и рожа… Губы синие, точно только что ела чернику; нос – как у заправского алкоголика, красный, лоснящийся, облупившийся от ветра и воды; глаза – будто она полдня занималась подводным плаванием в хлорированной воде…»

– Хороша красотка!

Она посмотрела на Олега Борисовича – и увидела, что его нос такой же красный, да ещё с синими прожилками, пористый… Ей стало смешно… Она не выдержала и прыснула… Света толкнула её в бок локтем:

– Успокойся!

– Лодку перевернёшь! – предупредил Олег Борисович. И цепко взял её за рукав, точно маленькую девочку.

Сердце ушло куда-то вниз, как при спуске в самолёте…

6

Жить поселились в школе. Лето было в том году сырое и холодное, как говорят, гнилое, и оно плавно перетекло в такую же заплаканную и тоскливую осень. Спали на полу на матрасах из детского сада. В комнате пятнадцать человек. Готовили сами на кухне: назначали дежурных. Олег Борисович привозил продукты из районного центра или покупал у местных жителей. Всё было очень непривычно. Чего стоил один туалет на улице, в который страшно вечером ходить одной… Мылись в местном озере, несмотря на холода и студёную воду. Хотя некоторые ребята договаривались с местными жителями о бане, но Олесе в бане от духоты и жары становилось плохо – и она просто боялась туда идти. Олеся заходила неглубоко в воду, чуть выше колен, и намыливала шампунем голову, потом промывала волосы, нагибаясь и опуская голову в студёную непрозрачную воду, в которой плавали сине-зелёные водоросли. Завязывала после мытья голову платком, как на шоколадке «Алёнушка», чтобы не заболеть… Она даже не завивала пряди здесь на бигуди: бесполезно было, всё распрямлялось через полчаса… Ходила, как нимфа, с распущенными прямыми волосами: волосы были слишком короткие, чтобы собирать их в пучок, и подметали веником её плечи.

Перенасыщенные знаниями студенты, только что сдавшие свои нормы латинских выражений и основ языкознания, самозабвенно и весело ударялись в словообразование: «Что-то тут минилюдно, некого будет за-карпе-диэмить!..» Это от латинского «carpe diem» — «лови момент».

Ходили по домам, говорили, что записывают песни-сказки. Бабули смущённо отвечали: «Ох, да я уж ничего не помню… Ну, проходите…» Звали своих подруг, сморщившихся, точно оттаявшее прихваченное первым морозцем яблоко, затерявшееся в опавшей жёлтой листве, и начинались воспоминания, только успевай записывать.

Потом бабушки и дедушки уже и сами потянулись в школу, когда из недр памяти всплывала какая-то забавная песня или частушка… Будто пробурили скважину через спрессовавшиеся пласты жизни – и забил артезианский источник.

Попали однажды к старообрядцам. Они не общались с мирянами обычно: общение с мирянами – грех, поэтому старообрядцы не здороваются с ними за руку, не трапезничают вместе, а если и случается такое, то потом отмаливают этот грех, а осквернённую посуду выкидывают…

А тут Олег Борисович как-то сумел договориться с одним… Их усадили на некрашеные серые лавки у стола в большой комнате, пропитанной солнцем, с образами в углу… В комнате всё было светлое, как в больничной палате, в диссонанс с мрачной старообрядческой одеждой: грубая суконная белая скатерть, жёлтые бревенчатые стены, выскобленные до такой степени, что казалось, будто их покрыли лаком, дощатый пол, тоже некрашеный, но, скорее всего, чем-то пропитанный, чтобы не гнил, так как он был цвета свежеспиленной древесины…

К ним вышел мужичок с чёрной бородой-лопатой, вальяжно лежащей у него на груди, в серой засаленной рубахе, подпоясанной грязной толстой верёвкой. Его смоляные волосы, в которых запутались серебряные нити, были острижены «под горшок». У мужика были властные манеры хозяина и цепкий быстрый взгляд, который схватил Олесю, как щелчок фотоаппарата, и она почему-то съёжилась. Хозяин, погладив бороду, начал степенно рассказывать о жизни старообрядцев:

– Все болезни – от грехов людских. Тело человека живет недолго, а душа долго… Кто последует своему телу – тот быстро умирает, всего-то в 60–80 лет, кто последует душе – тот спасётся.

Она это запомнила…

– Старообрядцы строят свою жизнь по пути души, то есть проводят её в трудах и молитвах, сохраняя древние истинные тексты молитв. Пользоваться благами цивилизации это непростительный грех, поэтому-то в общине нет ни телевизоров, ни радио, и даже книги отсутствуют, кроме как на старославянском языке. У нас нет паспортов, и мы никуда не отпускаем учиться своих детей, не пользуемся почтой и больницей…

А потом неожиданно для всех он пригласил их на старообрядческую свадьбу… Они в изумлении поинтересовались мотивами приглашения, но хозяин, пряча усмешку в усы, похожие на мох, покрытый инеем, ответил:

– Так мы там петь будем.

– А как же осквернённая посуда? – робко спросила Олеся.

Усмешка растянулась до ушей, приоткрыв жёлтые, будто кафель в налёте ржавчины, зубы хозяина:

– Выкинем!

– А общая трапеза как? – продолжила приставать к старообрядцу Олеся.

– Посадим вас за отдельный стол!

7

Мёрзла на этой практике очень. Если вечером не было дождя, сидели у костра и пели под гитару песни, но уж не фольклорные, а современные, задушевные, про любовь. На курсе было несколько певцов-гитаристов и участников клуба «авторская песня». Олеся петь не умела, Олег Борисович – тоже. Смотрели зачарованно, как пламя костра облизывает своими горячими языками отсыревшие сучья, которые тут же становились похожими на раскалённую спираль, исчезающую в его пасти. Блики пламени, словно отблески от ёлочной гирлянды на новогодних игрушках, играли на толстых стёклах очков Олега Борисовича. Казалось, что глаза Олега Борисовича становились всё больше и больше, зрачки-туннели, как андронный коллайдер, втягивали в себя Олесю, маленькую частицу этого мироздания, грозя закрутить, поглотить своей чёрной дырой, из которой уже не вернуться.

На той практике всё и закрутилось у неё с Олегом… Она сидела на спиленном берёзовом бревне рядом с Олегом Борисовичем и боялась пошевелиться, чтобы не коснуться любимого преподавателя. Он же, напротив, был очень разговорчив и подвигался всё ближе. Она чувствовала жар его бедра, греющего, будто печка, на расстоянии. Её лицо пылало от этой печки, точно она целый день подставляла его жаркому южному солнцу – и лицо облизывал своим солёным языком морской ветер. Она охлаждала горящие щёки ледяными ладонями, согревая кончики пальцев, в которые, напротив, казалось, совсем не поступала кровь – и они деревенели, превращаясь в барабанные палочки, выстукивающие дробь на бревне, на котором они сидели с преподавателем. Один раз Олег Борисович накрыл её одеревеневшую ладошку своей и под покровом ночи погладил шероховатыми подушечками пальцев её заледеневшие фаланги, нежно очерчивая ноготки. Она в испуге попыталась вытащить попавшую в капкан ладонь, но не смогла. Кисть притиснули к дереву – и корявый сучок больно впился в ладонь. Потом рука Олега Борисовича упорхнула восвояси – и Олеся почувствовала, что кончики её пальцев превращаются в сосульки…

Через пару дней Олег Борисович предложил студентам послушать вечером у костра частушки, что они насобирали. Костёр был яркий, горел без дыма, дышал в лицо, как разгорячённый страстью любовник. Днём в ближайшем перелеске сумели насобирать сухих веток и бересты… Теперь оставалось только подбрасывать их в ненасытную пасть огнедышащего чуда… Огонь весело бежал по сучьям, лаская их своим раздвоенным змеиным языком… Частушки, всем на удивленье быстро надоели – и Олег Борисович предложил просто почитать свои любимые стихи… Но, к их стыду, никто стихов на память не знал, хотя все они были филологами и поэзию любили. Тогда Олег Борисович, смеясь, дал им задание подготовиться к следующему вечеру и сказал, что у кого окажутся здесь, в деревне, с собой поэтические книги, то те получат зачёт по практике автоматом, а коль никто из них не помнит стихов, то сейчас он будет читать сам… У Олеси была с собой книжечка стихов современного поэта Юрия Кузнецова, которую она взяла почитать с собой на досуге, и Олеся радовалась, что завтра она уж точно будет «готова» и лёгкий зачёт ей обеспечен.

Олег Борисович читал очень артистично, становясь похожим на демона с картины Врубеля. Тёмные, как смоль, глаза блестели агатовыми камешками, прополощенными в горном ключе… Он помогал себе жестами. Олесе казалось, что это взлетают руки дирижёра, взвиваются, словно большие чёрные птицы, чтобы поймать какую-нибудь мошку, а затем с шумом складываемых крыльев опускаются поближе к земле, где в низкорослом кустарнике прячется гнёздышко. Она ломала хворост и подбрасывала его в костёр. Её рука случайно коснулась руки Олега Борисовича – и ей показалось, что её задела крылом пролетающая птица… Сладко ёкнуло сердце… Что-то томное было в его взгляде, на лекциях Олеся никогда такого взгляда у преподавателя не замечала… То, что она в него влюблена, её не пугало, он нравился половине девушек факультета, но большинство из них воспринимало его просто как интересного импозантного преподавателя, не помышляя даже о какой-то дружбе с ним… Молодой доктор наук, который кого-то любил, наверное, свою жену и дочь, а может быть, ещё кого-то, он нравился студенткам, но он был для них чем-то вроде артиста в телевизоре… Кучи поклонниц у сцены с охапками цветов… Красивая и, должно быть, вкусная ягода чужого поля, опрысканная от вредителей ядом. Их же сладкая ягода была под рукой: мальчишки-сокурсники, одноклассники, пацаны, встретившиеся на танцах и вечерах, – с ними они целовались в полутёмном подъезде, вздрагивая от хлопнувшей наверху двери, отскакивая друг от друга, как одноимённые полюса магнита, от открывшейся двери, ведущей из подъезда на улицу.

8

По средам Олег Борисович уезжал на своём УАЗике в областной центр за продуктами: в местный магазинчик даже хлеб завозили эпизодически и мало, его всегда не хватало на всех жителей. Да и мясо приходилось доставлять из райцентра: коров местные жители в это время не закалывали, и вообще было их немного. Олег Борисович брал с собой в помощь обычно кого-нибудь из студентов. В этот раз предложил поехать с ним Олесе. Олеся была страшно горда оказанной ей честью. Пока ехали по бездорожью, Олег Борисович почти не разговаривал, дорога была разбита, он сосредоточенно смотрел на дорогу, то и дело переключая скорости. Олесе нравилось сидеть рядом с молодым доцентом… Она влюблённо смотрела на его чёрные кудри, в которые вплеталась первая седина, похожая на серебристую паутину. Нос с горбинкой, как у коршуна… Глаз не видно: они под затемнёнными стёклами очков. Мясистые, нервно подрагивающие и извивающиеся губы, точно красная голая гусеница…

День был погожий, хотя и холодный. Последнее осеннее солнце бросало в глаза пригоршни света, от которого можно было ослепнуть, словно это и не солнце вовсе, а белая блестящая соль. Пёстрые, как цыганки, деревья роняли золотые монисты, шелестели широкими цветастыми юбками, жёлтыми и розовыми купюрами, бросали их на траву, ставшую похожей на старую мочалку. Рябина качала красными гроздьями ягод, пытаясь увернуться от острых клювов каких-то невзрачных сереньких птиц, названия которых Олеся не знала. Лес был уже наполовину прозрачный, а небо выгоревшим, выцветшим, точно через кружевную пёструю шаль проглядывало незагорелое тело…

Дорога была на редкость разбита, УАЗик подпрыгивал на ухабах, трясло и качало, гадко пахло бензином и выхлопными газами. Олеся не любила такую дорогу, поначалу она даже хотела отказаться ехать с Олегом Борисовичем, но соблазн провести несколько часов в его обществе был велик. Однако разговаривать в пути ей совсем не хотелось, так как она боялась, что укачается по дороге, несмотря на то что выпила таблетку. Выехали на трассу – Олег Борисович помчался быстро, и она теперь смотрела, как мелькают придорожные домики в посёлках, многие из которых курились дымком. Ветра не было – и над крышами поднимались эдакие размытые серые привидения, выпархивая облачком из труб.

В городе они довольно быстро купили мясо, курицу, крупы, макароны, сливочное и подсолнечное масло, сыр, печенье, конфеты, чай… Потом она стояла в магазине и сторожила купленные продукты, а Олег Борисович грузил их в машину. Делал он это очень долго. Она даже подумала, что ему надо было взять кого-нибудь ещё из мальчишек в помощь.