Черти-Ангелы Натальи Викторовны

Прощаюсь с Сашкой и выскакиваю из квартиры. Папа задержался. Но не жду его, весело скачу по ступенькам. Наконец-то буду ночевать дома. Попрошу отца купить «Буратино» или «Крем-соду». А ещё мороженое. Или пирожных. Мы и маме отнесём завтра в больницу. Она очень любит пирожные. Хотя… и я бегу назад с идеей.

– Папа! – сталкиваюсь с ним возле дверей. – Поедем в больницу прямо сейчас! Давай сделаем маме сюрприз, а? – смотрю на него с мольбой. Почему-то мне нужно, мне непременно нужно – сегодня. Отец отвернулся.

– Пап, ты чего? – робко трогаю за рукав. Он, наверное, устал, а тут – я с просьбами.

– Да, мартышка, ты права. Давай. Мы ещё успеваем.

Тусклый свет. Блеклые голубые стены. Коридор в бесконечность. Мы не успели.

* * *

Вдруг так пить захотелось, будто сутки жажду испытываю. Спрятала тетрадку под матрас и выскочила на кухню. За тюлевой занавеской на дверях – двор, щедро залитый полуденным солнцем. Вода в ведре на лавке нагрелась и стала невкусной, пить невозможно. Похода к колодцу не избежать, поняла я. Ну, блииин, там же горячо! Высунула нос наружу. Жара, как всегда – воздух плавился, и ветер сухой, явно не в помощь. Днём на улице – ни души, ни звука. Не жужжали мухи, не лаяли собаки, хлопотливые куры примолкли на насесте. Хотела прошмыгнуть босиком, но тут же взвизгнула и запрыгнула в шлёпки: серая пудра обожгла пятки. Земля – хоть чай заваривай. Ещё бы до колодца добраться.

Тропинка вилась сквозь заросли лопухов мимо сеновала. Там, я знала, уединились Лена с мачехой. Пробиралась на цыпочках – вдруг решат, что подслушиваю, и не удержалась от искушения: замерла, что твоя цапля на охоте за лягушками, уши растопырила, как инопланетянин из мультика про Громозеку – интересно, о чём они уже целый час болтают?

– Я старалась, я правда, старалась. Не понимаю, что делала не так? Любила, терпела, жалела. Мне ведь много не нужно – простое семейное счастье, мечтала о своём маленьком рае, а получился ад. Почему? – в голосе двоюродной сестры столько боли, что у меня покрылись руки мурашками.

– Знаешь, куда вымощена дорога благами намерениями? То-то. Мы желаем как лучше, а получается через одно место, – ответила Галина Михайловна.

Я потихонечку двинулась, смущённая своим поступком. Думала, они косточки отцу перемывают, или мне, но оказалось, что я не права. И обрадовалась почему-то, что не права. «Интересно, если в ад мостят дорогу благами намерениями, то какими – в рай? – размышляла, набирая воду, – и вообще, чё за бред церковный, как попадьи на лавочке. Ленина на них нет. Ерунда какая-то!». Ворчанием я пыталась отогнать мрачные мысли. И удивилась тому, что Лена до сих пор так переживает. Тем более, она никому не рассказывала, что произошло. Почему собрала дочек, узелки и – прямым рейсом из Новосибирска к бабушке в деревню. Казалось, что у неё уже наладилось за летние месяцы жизнь, настроение. Всегда улыбчивая, приветливая, и вдруг – столько боли!

«Я не ангел, ты мне не доверяй.

Я тебе пообещаю этот рай,

И к глубокой пропасти подтолкну,

И оставлю на краю одну.

Ты шагнёшь или замрёшь, тебе решать:

Падая, взлететь, иль, стоя, умирать,

Выбор сделать всё равно придётся

Между небом жизни и её колодцем.

Я тебе пообещаю этот рай.

Ты пойдёшь со мной? – теперь решай.

Бедная, бедная Лена», – вздохнула я, записывая, когда вернулась в комнату. И помочь ей ничем не могу. От невесёлых дум меня отвлекли девчонки, позвали на речку.

Ах, как хорошо было на Кагальнике в такой жаркий день! От тёмно-зелёной, почти чёрной воды веяло прохладой. Едва слышно перешептывались камыши с ивушками. Ласточки рассекали воздух, чертили на  голубом ватмане небес свои гиперболы да параболы. И мы с девчонками на середине реки прыгали с камеры КАМАЗа с шумом, с восторгом и с воплями. Чёрный круг весело уворачивался, скользил упругим боком под руками, мы хохотали, пытаясь его приручить. Прислушалась к себе: грустные мысли отступили совсем, отдавая душевные просторы чувству простому, но необъятному, от которого всё замирало внутри, натягивалось – тронь, зазвенит – чувству безотчётного счастья.

Счастье, потому что только пятнадцать лет, вся жизнь впереди, уж месяц-то лета точно, а рядом папа, подруги, сестра. Вечером будут вареники с поздней вишней и домашней сметаной. Приедут пацаны на лавочку, обсуждать завтрашний футбол. Девчонки говорят – всем составом примчат, так что я, наконец, увижу их кумира. Не на «Риге» там какой-то затрапезной, (ты, чё, с дуба рухнула, он на мопеде не ездит), а на самом «Минске», как прынц на белом коне! Счастья столько, что не раздражала даже домашняя повинность трудовая – успеть до вечера налущить фасоль, а то ведь никуда не пустят. Видимо, Кагальник смывал с души всё ненужное, плохое, и уносил с собой, куда-то в даль, в Азовское море.

Всё я успела, подружки помогли. Гуртом и батьку легче бить, смеялся отец. А мы спешили, почти не болтали. Зато в семь, как штыки, заняли наблюдательный пункт в ожидании. Радовались, как буйно у двора Оксанки разрослись «жёлтые шары» и жимолость: можно же запросто в них спрятаться (как бы ягод пособирать, или мы тут в прятки играем, а вы что подумали) и рассмотреть всех мальчишек подробно. Поближе. Мне так вообще любопытно – я их с весны толком ещё не видела.

«Я тебе пообещаю этот рай», – мелькнула в голове сегодняшняя строчка, когда услышала приближающиеся звуки мопедов. Сердце больно стукнуло в ответ.

«4 августа.

Ой, блин! Сегодня Илья в воду пописал, поэтому нас не пустили купаться на речку. Предрассудки какие-то! Зато, Дневничок, появилось время, чтобы поздоровкаться с тобой. Привет тебе, привет!

Столько всего произошло, что не знаю с чего и начать, чесслово! Я как тот человек, что набрал полный рот воды: ткнёшь пальцем – и брызги полетят на всю Ивановскую, только из меня – буквы и слова! А теперь закройте уши, как говорится, потому что всё остальное… секрет! Мы не виделись кое с кем три дня. Целых три дня! Это так много! Даже боюсь думать о том, что скоро уезжать в Ростов»,  – я, конечно, пыталась выбросить  мысли о разлуки из головы, ведь до отъезда оставалось три недели с хвостиком, но напрасный труд.

И какое тебе до этого дело, правда же? Не переживаешь, что мы теряем время, когда каждый миг на счету. Возможно, твоё сердце не колотится так громко, как моё, будто стучат сотни шахтёрских касок об асфальт в дни забастовок. И не бледнеешь каждый раз в страхе, что все, все, вокруг услышат стук и будут усмехаться. Но тогда зачем приезжал семь дней подряд? Зачем улыбался? Где ты вообще взялся на мою голову?

«Начать, пожалуй, нужно с тех злополучных кустов. Понадобилось, блин, мне разглядеть поближе кумира молодёжи. Не, Дневник, ну все девчонки по нему сохнут, и мне ж надо. Конечно, мы с Оксанкой влезли в эту чёртову жимолость, толкались как килька в банке. Она чуть ли не визжала мне в ухо «вон он, вон, смотри» – щекотно, жарко. А самое обидное, что пацаны-то все – к нам спиной, и только один лицом…».

Подруга тыкала пальцем в чью-то рубашку, я ухмыльнулась:

– Действительно, красавец. Особенно – спина. Какие лопатки! И живописная клетка. А заднее колесо – глаз не оторвать.

Оксана прыснула в кулак. А я медленно обводила взглядом компанию – ну, что за невезение, и вдруг словно споткнулась. Душа ёкнула и красная волна накрыла с головой по самые уши, будто меня поймали с поличным за чем-то нехорошим – ты в упор смотрел в нашу сторону. Представила, что увидел со стороны: девчонки, две жирафы, тянули шеи из зарослей – стыд-то какой!

«Я – кубарем, Оксанку выпихнула, шум-гам – чисто воробьи â кустах. Потом подружки отправили меня к Лене за семечками, а это, значит, перейти дорогу к своему двору на глазах у мальчишек. Попёрлась. И, конечно, посередине дороги подвернула ногу. Упала, такая деловая, в пыль. Сижу. Подвоха в этот раз от судьбы я не ожидала. Хотя, когда было по-другому? Как говорит бабушка, не в говно – так в Красную Армию!».

Ты подъехал и подал руку. Помог подняться. Господи, какой тут ковбой Мальборо, девчачий идеал, где он, ау! – когда на меня смотрит всё небо мира?

«Он такой! Не знаю, как сказать, Дневник? Взглянешь – ничего нет, самый обычный. На голове – солома, нос – картошкой, весь в веснушках. Ни толстый, ни тонкий. А вот, подишь ты, как взглянет, как чёлку поправит, улыбнётся, на одной щеке – ямочка, так и всё. Пропали мы с тобой, Дневник!

А потом был замес. Тётке Верке всей улицей саман лепили. Пацаны лошадей из колхозной конюшни пригнали. Гарцевали перед нами, рисовались. И да, да: я тоже каталась. С ним! Сначала отказывалась. Не коня боялась – себя! Думала умру. И упаду. Или в глину, или в обморок, и вообще. Вот ты же чувствуешь, что если я с силой нажимаю, то ручка может проткнуть лист насквозь? Так и я чувствовала его ладонь на талии!

А подсолнухи? Понесла нас с Оксанкой нелёгкая в поле. По шляпке, решили, сорвём, и домой. Слышим мотоциклы ревут. Мы испугались – сторож, не оберёшься потом неприятностей, влетит от всех! Выглянули, а…»

Это — ты. С другом. Остановились, и давай упражняться в остроумии: мол, нужно знать в лицо расхитителей колхозной собственности и закона на нас нет о трёх колосках, точнее трёх подсолнухах. И по нам точно фельетоны плачут в журнале «Крокодил». Оксанка за словом в карман не лезла, даже я там что-то умничала. Отличная перебранка закончилась обещанием надрать уши «несунам». Попробуйте, ага, не догоните! – И тикать вглубь поля. Петляли, словно зайцы по какому-то фантастическому лесу, где вместо деревьев – подсолнухи тянули свои жёлтые мордочки к солнцу. Оно уже заходило, освещая розовым землю, растения, небо, нас.

Ты  побежал за мной, почему? Почему вообще – то ведёшь себя так, будто я нравлюсь, то пропадаешь неизвестно куда? Тогда, в поле, ты почти меня догнал и схватил за подол. Чё делать-то? Я схватила гигантский цветок за шляпку, пригнула и резко отпустила. Ты получил по носу, а я – икоту от смеха, ты же не ожидал такого вот конца? И того, что припудришься подсолнушной пыльцой?

«И я так близко видела его глаза, а в них отражались подсолнухи – тысячи солнц, и наши руки, стали розовыми в одночасье от заката, и… слушай, Дневник, ну жаль, что я не художник. Как красиво поле на закате: золотое, розовое, зелёное, синее. Переливается, будто мыльный пузырь на свету, один цвет переходит в другой, и обратно – дух захватывает. Эх, не передать мне этого момента! Зато точно понимаешь, глядя на этот простор – я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек. Хотя бы один. Хотя бы маленький. Прекраснее страны нет, точно говорю!

Дневничок, ну понятно же, что я зубы заговариваю, да? Чего, собственно, бешусь и нервничаю, в отпаде и не очень? Потому что пригласили на лодке кататься. И теперь я в сомнениях – это свидание, или нет? К чему готовиться? Отпустит ли Лена? И вообще, а был ли мальчик? В смысле состоится ли оно, свидание или катание, если товарищ посчез с горизонта без объяснений? Самой, что ли в Ростов свалить. Он, такой, придёт меня звать, а – фигушки, уехала. Кусай локоти на здоровье. Нечего пропадать почём зря!

Как там:

«Закат окончил летний тёплый вечер

Остановился на краю земли.

Тебя я в этот вечер не замечу…», – ой, да кого обманываю? – захлопнула в раздражении ни в чём неповинную тетрадь. Никуда же не уеду и буду ждать. У моря погоды, у калитки парня.

Пришёл, увидел, победил. Ты. А я. Я делала вид, что и не ждала вовсе, больно надо. Кто громче всех смеялся шуткам твоих друзей? Кто трижды прикусывал язык, чтобы ни разу, ни разу не спросить, ну, где ж ты был, где пропадал? Конечно, я. А ты смотрел с ласковой насмешкой, считывал. Разгадал мои жалкие попытки казаться равнодушной. Я-то обещала себе, что точно – ни за что и никîãда не соглашусь теперь.

– Завтра? Смогу! Если сестра отпустит. Сейчас спрошу, – не согласилась, ага. Вот и всё. После того, как Лена сказала, что отпустит, но «утонешь, домой не приходи», счастливая и красная разглядывала себя в зеркало. Осуждающе качала головой: «Никаких принципов, никаких. В разведку с тобой не пойдёшь!». Отражение в ответ показало язык и согласилось: «В разведку не пойдёшь, а на лодке кататься – запросто».

Ночь почти не спала. Вертелась, как грешник в аду у сковородке. Жарко, душно. Мысли яблочком по тарелочке – картины рисуют разные. Насилу дождалась петухов. Выскочила в предрассветную прохладу. Рукомойник весело зазвучал в тишине под ладошками, смывая ночные страхи и сомнения.

Душа – вприпрыжку к месту встречи, тело – нарочито медленно, и, едва увидела тебя, такого светлого в лучах солнца, на углу, так и закончилось притворное равнодушие. Никакого больше внутреннего противоречия. И стало легче. Будь, что будет – главное, с тобой!

По дороге на речку ты нарвал яблок в рубашку, я стала собирать цветы, пыталась скрыть смущение. Гармония, может, и наступила, но на свиданиях я ещё ни разу не была. Как себя вести, что говорить? Мамочки мои!

– Зачем? – удивился гербарию.

– Венок буду плести.

– Тогда и мне, – заявил. И быстренько нарвал охапку всего подряд, что под руки попалось.

Пришли к берегу. На воде качалась симпатичная синяя лодочка. Ты запрыгнул в неё первый. Загрузил яблоки, цветы.

– Сначала мы пойдём против течения, туда. До железкиного моста. Там заводь есть – ничтяк, закачаешься. Искупаться можно будет. А обратно нас вернёт течение. Часа два, в общем. Ты никуда не торопишься?

– Нет! До пятницы я совершенно свободна.

– Тогда давай руку, Пятачок!

Разве я не мечтала о том, как грациозно, словно первая красавица на балу, залезу в лодку, изящно присяду на скамеечку? Удалось изящно спотыкнуться о корягу. Одной ногой соскользнуть воду, потерять шлёпку с другой, и грациозно боднуть кавалера головой в живот прежде, чем я приземлилась. Пунцовая, и с ромашками на ушах. Стыдоба, хоть в воду ныряй. А ты молча выловил обувь из воды. Наконец, отправились. Не прошло и полгода.

Ты грёб, я плела венки и болтала. Неловкость и смущение растаяли, я удивлялась самой себе: скажите-пожалуйста, какая сорока. А где моё любимое косноязычие? Стеснительность?  И в помине нет! До моста осталось совсем чуть-чуть, и я закончила рукодельничать.

– Смотри, мне идёт? – напялила своё творчество, кокетливо встряхнула причёской.

– Очень идёт. А где мне?

– Лови!

– Ну, как? – ты нацепил венок, повертелся.

– Похож на Леля.

– А ты на Снегурочку. Только не растай, ладно?

– Не растаю, – обманула я: растаяла уже, поздно. Но не исчезну. Я и дождём буду рядом, и росой. Кем захочешь.

Пока мерили, доплыли. Под мостом стояла сумрачная, тихая прохлада. Только блики на воде, только стрекозы. Ты сбросил какую-то железяку на цепи в воду (ах, это якорь, ага), и лодка встала, мерно покачиваясь. Хлопнул по лавке рядом с собой:

– Иди сюда.

– Зачем?

– Ты, что – боишься?

– Ещё чего!

– Ну иди.

Блин! Так вели себя обезьяы, те самые, из книги про Маугли. «Подойдите ближе!», – и вот уже один из маленьких, ни разу нецелованных бандерлогов, но отчаянно ожидающих этого момента, сидит рядом с Каа. То есть с тобой. Лоб в испарине, но зуб на зуб не попадает, сердчишко где-то под коленками бухает, и, кажется, что мост обрушится сейчас прямо на меня.

– Замёрзла? Какие руки холодные! – Поднёс мои ладошки к себе и подул на них, пытался согреть дыханием. Придвинулся настолько близко, что я уловила яблочный аромат твоих губ; наклонился – и увидела отражение почти чёрной воды во взгляде, и…

Гудок поезда раздался громко, помноженный эхом тысячи раз и резко. От неожиданности мы стукнулись лбами и отпрянули друг от друга. Всё бы ничего, да я вообразила себя ветряной мельницей, как будто мне мало бандерлога. Шансов у тебя не было никаких. «Оглядел Господь дело рук своих и сказал: хорошо», – это про тебя, барахтающегося в речке. «Что и требовалось доказать, Наташа. Что и требовалось! Так и состарюсь, так и помру, без…»

– Эй! – Ты подплыл и брызнул мне в лицо, – Чума, а не поезд, чуть инфаркт не схватили, да? Ты в порядке?

– Жить буду, – пролепетала. Вытерла личико, потёрла макушку. – Глянь, венки в самоволку ушли!

– Да, ладно, пусть плывут. Ныряй ко мне, вода кайфовая такая, лягушками клянусь!

«23 августа.

А потом мы поплыли назад, и, самое клёвое, Дневник, что кое-кто вёл себя так, будто ничего не было! Ни этого, блин, конфуза с поездом, ни того, с тапкой, тоже. И чувствовала себя с ним легко. Удивительно!

Ещё мы купались, ага. Прям в одежде. Я-то  не собиралась. Ни купальника, ни полотенца не взяла. Но оно и в шортах, кстати, ничего. Правда, когда вернулись, я замёрзла. Потому что вдруг набежали облака, подул ветер. Я даже решила, будет дождь. И там, на берегу, никому ни говори, Дневник, ладно, а то подумают, что я сумасшедшая, там на берегу я обернулась. Зачем, вот зачем? Дура какая-то. Я увидела, что наши венки прибились к разным берегам. Испугалась! Будто то, что они не вместе, пророчило о разлуке. И я, блин, я схватила его за руку, и чуяла, что сейчас разревусь, как ребёнок!

Изба. Луч солнца на полу. Раскрытое окно.

С небесных плеч сползает лоскутным одеялом

Новый день. Спит на полатях Ангел, сладким сном.

Я разбудить его хочу, а как – не знаю.

Ему покосы снятся, душистые стога.

И яблоки в траве – как россыпи жемчужин.

Так сладко спится под запах пирога,

И кваса, что томится в запотевшей кружке.

– Проснись,– как жаль будить, но я шепчу, – проспал!

Беда, как туча в небе, посмотри, темнеет за окошком.

– Оставь меня, – в ответ бормочет, – я устал.

Давай вы сами. Без меня. Немножко…

Да, да! Мы сами, сами, Дневничок», – вытерла я набежавшие опять слёзы.

Ты не посмеялся надо мной тогда, нет. Наоборот. Как-то догадался, что встревожило, и просто сказал:

– Ерунда. Это всего лишь река. Её всегда можно переплыть. Понимаешь?

– Да, – обрадовалась я, и повторила, как заклинание, – её всегда можно переплыть.

«28 августа.

Приехал папа. Вечером возвращаемся домой, в Ростов. Твёрдо решил забрать меня сегодня! Что делать? А вдруг вечером Он приедет? А меня нет! Как уехать и не увидеться, не попрощаться! Это просто невозможно!» – я вытерла слёзы. Не-воз-мож-но! На деле оказалось – возможно. Как я ни клянчила, как ни умоляла остаться ещё на денёчек, отец был непоколебим. И пусть Галина Михайловна, мачеха, утверждала, что у меня упрямый «папочкин» характер, в этой борьбе я уступила. Уразумела бесполезность унижений, молча собиралась. А после родитель поволок, в буквальном смысле, меня на вокзал. Весь путь вертела головой по сторонам, в надежде встретить тебя.

– Шею свернёшь, – заметил отец мои трюки.

В вагоне сделала вид, что сплю. В душе рыдала. Вдоволь наплакалась о своей несчастной судьбе. Устала. Уставилась в окно. За мутным стеклом мелькали картинки уходящего лета, в голове зазвучала любимая песня Цоя: «А за окном сказка с несчастливым концом. Старая сказка…». Природный калейдоскоп и музыка принесли успокоение. Август заканчивался. Желтела трава, редели рощи, в воздухе запахло кострами.

«Конец лета, – думала я, – логическое завершение романа. И пусть только в моём воображении, но ведь что-то же было, было между нами! Благодарю лето! За этот дар – за наши встречи, за тебя. Не грущу! Радуюсь, – сказала себе, – тому, что это всё-таки было, а ведь могло и не случиться!

Август с рябью на реке,

В листьях спелой кукурузы,

В дынях, персиках, арбузах

Ты спешишь на встречу мне!

И в венке из чёрной сливы

Я стою на берегу.

Буду самой я счастливой,

Я умею, я могу!

Попрощаюсь с жарким летом.

Август, август, догорай!

Закружится в жёлтом цвете

Мой родной ростовский край!

Запах скошенного сена,

Мяты и речной воды

Выручат меня из плена

Снежной озорной зимы!»

«Лето», – написала я пальцем на пыльном стекле и нарисовала сердце, пронзённое стрелой. Увидела, что отец возвращается из тамбура после перекура, стёрла художества одним движением руки: «Никто не узнает о моих чувствах, никто!».

Ростов встречал пыльными, душными объятьями.

– Ну, вот мы и дома, – произнёс отец, – соскучилась?

Я пожала плечами.

Глава третья.

Зажигательной девчонкой наступала на город осень. Звенела рябиновыми бусами, трясла калиновыми серьгами и танцевала так, что небо плакало. Юркой дворняжкой вился ветер, играл её цветастой юбкой, рвал на кленовые листья-заплаты. Осень только смеялась. Летела часами, днями мимо меня. И я вдруг очнулась. Алинка помогла. Позвонила. Заявила, что нам надо серьёзно поговорить: «О делах наших скорбных покалякать».

– О чём?

– А ты не догадываешься?

– Не-а.

– Ну, я растолкую, не боись, – пообещала многозначительно.

Мне бы насторожиться. Но я беспечно махнула рукой на слова подруги и снова окунулась в воспоминания. Ничегошеньки не волновало, кроме мыслей о тебе. Выглянуло солнце – о, будто снова август. Дождь – это стук каплей по клеёнке, которой мы укрылись от дождя, когда сидели на лавочке и играли в карты. Арбузы – да, да, помнишь соседи бабушки вытащили огромное блюдо с розовыми сахарными кусками с коричневыми семечками. Позвали нас, детвору, других взрослых. Цела свадьба у двора получилась: шум, смех, сок течёт по подбородку, косточки на щеках, визг – налетели осы. Эх, что там, я сейчас даже Ахматову не могла читать! Только открывала тоненькую самиздатовскую книжицу, сразу сердце билось неровно, гулко, под самое горло. Воображение уносило в даль, страдание усиливалось: ведь всегда, всегда мои чувства оставались без ответа, и очередной раз – чём он лучше? Подумаешь, на лодке катались и на лавочке сидели до первых петухов. Разве ты сказал заветные слова? Разве поцеловал?

«На шее мелких чёток ряд,

В широкой муфте руки прячу,

Глаза рассеянно глядят

И больше никогда не плачут».

– Никогда не плачут, – повторяла шёпотом.

«И кажется лицо бледней

От лиловеющего шёлка,

Почти доходит до бровей

Моя не завитая чёлка», – и вот уже я в бальном зале, да, да, в таком большом, как показывали по телеку в «Войне и мире». Слышу шелест платьев, веера, перья в причёсках. Музыка. Перчатки тонкие по локоть и давит жемчуг на шее, что хочется его сорвать от волнения. Потому что это – я «скольжу по квадратикам паркета» и это – мой

«бледный рот слегка разжат,

неровно трудное дыханье,

и на груди моей дрожат

цветы не бывшего свиданья». А в противоположном конце зала – Он. То есть ты. Равнодушный. Улыбаешься так холодно и отстранённо. Ты, значит, вылитый Печорин, я – вся из себя княжна Мэри. И наше маленькое лето в слезах, оно плачет – нет выхода. И тут Алинка со своим «покалякать» – на тебе. Такая проза. Я вздохнула. И придёт же, и привяжется, и всё ей расскажу, а потом жалеть буду. Или не буду?

«27 сентября 1989г.

Первый месяц осени пролетел, а мы и не заметили, да, Дневничок? Наконец-то в школу пойдём. Если честно – даже соскучилась. Тогда помню, обрадовались на сборах 30 августа, что будем на посту №1 стоять, у Вечного огня. Считай, каникулы продолжились. И дело полезное. А не очень всё оказалось. Потому что придурков полно вокруг, то курсанты-моряки, то ещё кто. Подойдут, и давай кривляться. А ты в ответ – ни словечка не можешь сказать, ни по лбу треснуть.

Новостей скопилось, полна коробочка. Готовься! Я сегодня – как проснулась. Не писала тебе – мы теперь в 10-м учимся, вот пена! Реформа, батюшка. И в школах – перестройка, ага.  А тот, кто в последнем классе – тот в 11-м теперь. И так далее, и тому подобное. Нам старшеклассникам подфартило – ничего не изменилось, а вот первоклашкам новый срок мотать, на год больше. Мура какая-то, если честно. И вообще. Шахтёры опять бастуют. Латвия, Литва объявили о суверенитете. Шо це такэ, как сказала бы баб Люба, и с чем его едят? Я, может, и не знала бы, мне Игорь написал. Ну, Игорь – из Каунаса, солдатик. Друг по переписке. Помнишь? В общем, я смотрю, жизнь летом бурлила не только у меня, но и у страны тоже.

Папик ходит хмурый, как тучи на границе – талоны посеял. Особенно на сахар ему жаль. Рад бы на меня свалить, что я где-то положила и забыла, да сам до дома их не донёс. Ходил вчера, полдня ворчал. Такой пеночный! Сам себя обзывал, вздыхал тяжко, как лошади тогда, на замесе. А мне как-то пофигу. Потерял, и потерял. Не в первый раз чай несладкий пить. Я и всю жизнь без сахара согласна, лишь бы… ой, ладно. Молчу.