Наваждение

Татьяна Стекольникова

Наваждение

Часть 1. Полет бескрылого Амура

День первый

1. Я принимаю подарки – а что еще делать в день рождения? И оказываюсь во власти предчувствий

В пятницу нас разбудил звонок Скворцова. Гр-р нажал кнопку громкой связи, чтобы и мне было слышно:

– Гришка, ты в курсе, что в Энске завелся маньяк? Если ты никуда вечером не собираешься, я заеду кое-что обсудить. А Ниночка будет дома?

Юрий Петрович Скворцов еще два месяца назад был майором милиции. Теперь Петрович подполковник, а внеочередное повышение он получил за раскрытие того дела, которое напрямую касалось и нас с Гр-р. Если бы нам не посчастливилось разгадать тайну синих гортензий, кто знает, был бы сейчас Гр-р со мной рядом.

Когда я, простой литредактор Нина Веснова, в прошлом сентябре приехала в Энск повидать Луизу Ивановну Закревскую, мою внезапно обнаружившуюся двоюродную бабушку, я была катастрофически одинокой дамой, имеющей взрослого сына-компьютерщика, который давным-давно работает в Штатах и общается со мной исключительно по электронной почте. Я уже совсем смирилась с тем, что не замужем, считая давно распавшийся брак первым и последним. Тогда-то я и встретила Гр-р. Это прозвище владелец адвокатско-детективного бюро «Гром» получил от меня, как только я прочитала вывеску его конторы. А познакомившись с мужиком поближе, поняла, что с «Гр-р» попала в точку. Как еще можно назвать решительного и темпераментного мужчину, если он Григорий Романович Громов, детектив, если росту в нем без малого два метра, если он поет романсы, особенно напирая на «р», которое звучит весьма раскатисто? Конечно, Гр-р! Не прошло и полгода, как я вышла за Громова замуж – от себя я этого, точно, уж никак не ожидала, – и теперь я не представляю себе жизни без Гр-р. А в том июне, полном благоухающей сирени, все могло бы кончиться очень печально, но обошлось, и только потому, что мне удалось смотаться в свое прошлое и рассказать Гр-р, что его ждет, если он не приложит максимум усилий к поимке убийцы.

Это – смотаться в прошлое – оказалось вовсе не просто, несмотря на то, что я потомственный маг. Вообще-то я уже и раньше совершала экскурсии в давно прошедшее время – обменивалась телесной оболочкой со своей прабабушкой Анной Закревской, в девичестве Назарьевой. Эти прогулки во времени помогли разобраться в некоторых семейных тайнах. Я даже чуть было не согрешила с прадедушкой Гр-р – Арсением Венедиктовичем Сурминым. Гр-р на него чрезвычайно похож, настолько, что моя прабабка, оказавшись в нашем времени, быстренько Гр-р отдалась. Громова извиняет лишь то, что он, видя перед собой меня, не мог поверить, что внутри моего тела не я. Я предупредила Гр-р, что с ним будет моя прабабушка – во мне. Но разве в такое поверит рационалист Громов? Он и без того живет со мной, вечно раздираемый между стремлением к разумному и объяснимому и моими паранормальными штучками, которые здравым объяснениям не поддаются. Гр-р кое-как согласился с тем, что у нас обитает домовой (вернее, домовая, потому что наш домовой – девочка), и то только после того, как увидел ее собственными глазами. Наша Тюня когда-то была горничной у моей прапрабабушки, потом тенью моей двоюродной бабушки. Тень – это и есть тень, бестелесная субстанция. После смерти Луизы Тюня стала домовым – сгустком энергии. Такой формой существования наделила Тюню колдунья Луиза, в чьем доме я отныне и проживаю. Магические таланты я унаследовала вместе с домом: стоит мне нажать на огромную виртуальную синюю кнопку, и я читаю чужие мысли, могу и внушить что-нибудь, а также двинуть в ухо или обнять на расстоянии – но это смотря кого. Известного энского ресторатора, а в прошлом адвоката, Вовку Шпинделя мне что-то обнимать не хочется, несмотря на то, что он друг Гр-р еще со школьной скамьи и мой дальний родственник и спаситель – так получилось, что именно Вовка не дал одному дебилу меня задушить. Шпиндель частенько получает от меня в ухо. А нечего говорить гадости! Но вот Громова я обнимаю – и на расстоянии (виртуально, но он чувствует мои прикосновения), и вблизи, так сказать, натурально. Я вообще обнимаюсь с ним при любом удобном случае и все еще млею от его фирменных поцелуев, несмотря на наш с ним полугодовой семейный стаж.

– Петрович, ты что, наше приглашение не получил? – кричит в телефон Гр-р.

Тишина. Слышно, как Скворцов шуршит листами бумаги.

– Нашел, вот оно. Бли-и-и-и-н… Забыл совсем, замотался, тут такие дела! – наконец со вздохом произнес Петрович. – Я приду, как же без меня! А водку брать?

– Юрка, там и без твоей водки будет что пить. – Громов посмотрел на меня, зная, как я отношусь к увлечению Скворцова горячительными напитками.

Придется Тюню к Петровичу приставить – чтобы не напился в первые же полчаса, а то начнет липнуть ко мне принародно, Гришка не сдержится и затеет драку, давно собирается бывшему коллеге заехать по морде, так как знает о неистребимом намерении Скворцова подгрести ко мне с нескромным предложением. Трезвый Скворцов себя еще как-то контролирует, но стоит ему хлебнуть, как он забывает обо всем, кроме моих коленок. Но я тут ни при чем – этот мент влюбился в меня без моего участия, совершенно самостоятельно, как только увидел, и я уже давно занимаю мысли Петровича, витая в его голове, как правило, в полуобнаженном виде. Будь это не Скворцов, а кто-то другой, я давно нашла бы ему подходящую женщину: нажав на свою синюю кнопку, я легко могу узнать, какая из окружающих баб нужна каждому конкретному мужику. Я уже успела кое-кому помочь обрести любовь всей жизни, но Скворцов не тот случай – Петровичу по какому-то злому року предназначена я.

Пора было вставать и браться за дела – вечером вернисаж, мероприятие ответственное, будет, по выражению Шпинделя, цвет Энска…

Но Громову совершенно не хочется покидать супружеское ложе:

– Мы же вчера все еще раз проверили, всем позвонили, с Вовкой меню обговорили… А у тебя сегодня день рождения, и я должен тебя поздравить. Прямо сейчас и начну… – и Гр-р замолчал, потому что приступил к поцелуям. Я закрыла глаза – все отодвигается на второй план, когда Громов меня целует.

Лето в Энске короткое. Сентябрь – это уже осень: листья пожелтели, дрозды покинули свои гнезда, свитые в столетних кустах сирени, и уже никто не поет «тр-р-р» и «цр-р-р» за нашими окнами, а третье утро подряд по краям луж нарастает тоненький ледок.

Мы сидели на кухне, я смотрела, как Громов уписывает драники со сметаной, и думала, что без него ни за что не справилась бы с ремонтом соседнего подъезда, превращенного нашими стараниями в настоящий арт-салон. Все лето мы бегали с документами, архитектурными планами, искали подходящие стройматериалы и подгоняли рабочих.

Дело осложнялось тем, что пришлось убрать огромную кучу камней и земли, снаружи закрывавшую вход в подвал, где с 1913 года томился четырехцилиндровый бьюик с открытым верхом, свидетель романтических безумств моей прабабушки. Наконец старая дорога была расчищена, отворены кованые ворота, и прабабушкин бьюик увидел свет. Громов и Серега Устюжанин – друг и одноклассник Гриши и Вовки, к тому же возлюбленный моей подруги Оли – выкатили машину из подземелья. Шпиндель как всегда только руководил процессом, стоя в сторонке. Прабабушкино авто погрузили на платформу-прицеп и в сопровождении Вити Трофимова, сотрудника Гришкиного детективного бюро, отправили в областной центр, где знакомый Громову умелец, пока шли завершающие работы по облагораживанию подвала, провел всестороннее обследование автомобиля. «Ничего подобного никогда не видел! – заявил мастер, решивший самолично проконтролировать доставку бьюика в Энск. – Будто вчера с завода! А ведь сделан в 1907 году! Григорий Романович, там даже смазка сохранилась! Все работает, как часы! Посмотреть хочу, где машина стояла, вы говорили, сто лет…» И в день, когда бьюик вернулся домой, в Энск, на ул. Водопроводную, дом три, мужики ничем больше не занимались – катались по двору на отполированном бьюике, а если не катались, то копались под его днищем или под капотом.

– Классная сегодня погода будет, смотри, солнце какое, прямо бабье лето – и в аккурат на твой день рождения! А в прошлом году дождь шел весь этот день… И тебя в Энске не было – уехала в свою азиатскую республику… – произнес Громов, дожевывая драники.

Я согласна с Бернардом Шоу, который считал, что нет ничего более глупого, чем отмечать дни рождения. Если подумать, мы празднуем годы приближения смерти – это что, повод для веселья? Гр-р наше с Шоу мнение не разделял:

– Пусть для народа это будет вернисаж, открытие твоего салона и вашей выставки, но для меня сегодня – твой день рождения. Тебя ждут подарки – не только мои. Здесь, в Энске, есть люди, которым хочется тебя поздравить, – заявил Гр-р, вытаскивая из-за кухонной занавески роскошную орхидею в вазе.

– Вот, расцвела специально к твоему дню рождения! – и Гр-р поставил вазу передо мной.

Громов, по примеру легендарного Ниро Вульфа, орхидеи выращивает сам. Вчера я была на Гришкиной кухне, окно которой заставлено и завешено горшками и ящичками с орхидеями, но не заметила ни одного нового цветка… В стиле Громова – сюрприз так сюрприз!

– Гриша, это потрясающе! Такая красивая!

– Ты о чем?

– Как о чем? Об орхидее!

– Стангопея тигровая… Ты понюхай – ванилью пахнет.

Я положила ладони на вазу и наклонилась к стеблю с тремя огромными светло-желтыми и в фиолетовых пятнах цветами. Тут до меня дошло, какую вазу я держу в руках – настоящий Лалик, его знаменитые вакханки, будто светящиеся изнутри фигурки танцовщиц, янтарный хрусталь… Ни в каких, даже самых смелых, мечтах я не видела себя в обнимку с такой вазой.

– Гринь… У меня нет слов. Ты где ее взял?

– А то ты не знаешь – вырастил на своем подоконнике…

– Громов, я же о вазе… Где ты взял вакханок?

– Где-где… Ты лучше скажи, они тебе понравились? А то ты не сразу заметила… – ухмыляется Гр-р.

Вместо ответа я залезла к Громову на колени и принялась самозабвенно с ним целоваться.

– Но это еще не все… – Гр-р с явным сожалением ссадил меня с колен. – Ребята сейчас приедут поздравить, а то вечером, они сказали, не до того будет… Ты же не хочешь публичных подношений даров? Или хочешь?

Не успел он договорить, как раздался звонок в дверь.

– Ну вот, что я говорил? – и Громов пошел открывать.

Все явились сразу – под предводительством, конечно, Шпинделя. Кто бы сомневался, что Вовка будет изображать главного!

– Нина, мы все тебя поздравляем! Не будем уточнять, сколько тебе стукнуло!

Тут мне захотелось стукнуть самого Шпинделя, но я сдержалась.

– Короче, – тарахтел Вовка, – желаем тебе много-много счастья со всеми нами! Надо признать, жизнь в нашей провинции изменилась с твоим появлением. Но, Гришка, я тебе не завидую: рядом с Нинкой возможно все! Кроме скуки, конечно! Она из тех баб, которых проще задушить, чем бросить…

– Вова, – вмешалась Жанна, подруга ресторатора, – угомонись и вручай наш подарок!

Видимо, я ошибалась, посчитав, что Жанна – а от созерцания именно ее розовых щечек Шпиндель все в том же июне потерял голову – полностью растворилась в Вовке. Похоже, ресторатор попал в железные руки, несмотря на нежный голосок их обладательницы и ее сходство с моей старинной фарфоровой куклой Перепетуей. Кстати, встреча Вовки с Жанной – моих рук дело!

Ресторатор послушно передал мне огромный, роскошно переплетенный альбом – виды дореволюционного Энска.

– Это единственный экземпляр… – гордо сказал Шпиндель. – Фотографии, гравюры и картины Жайка сама подбирала, сама репродукции делала, комментарии составляла…

Жайка от удовольствия зарделась. Жайка – это Жанна плюс зайка, так называет свою подругу Шпиндель, и так стали звать ее мы все, несмотря на то, что она уважаемый музейный работник.

Я обняла Жайку:

– Жанна, это колоссально! Это… Вниз отнесу, на выставку…

– Да ты посмотри сначала…

– Конечно, и не один раз… Это же листать и листать, сидя у камина, – удовольствие какое! Но надо, чтобы и люди видели…

– А теперь наша очередь! – кричит Ольга, бросаясь мне на шею. – Нинусик! Мы с Серым тебя любим, ты классная! Ты уникальная! Громов, не дай бог тебе Нинку обидеть – убью… Серега, где ты там? Заноси!

И Сергей, улыбаясь, как юный Ален Делон – совершенно потрясающе, не зря моя Ольга сразу в него влюбилась, – втащил картину. Картина уже была в раме – широкой, багетной, искусственно состаренной. Лелька – не только исполнительный директор моего арт-салона «Модерн» и мой учитель рисования, но прежде всего художник. Подаренная мне картина, полутораметровое овальное полотно, написана собственноручно Ольгой, но в нехарактерной для нее манере – в гиперреалистическом стиле, точь-в-точь фотография. Двойной портрет – мы с Громовым: я смотрю вперед, на зрителей, стоя в кольце его рук, а он сзади обнимает меня, и в его взгляде бездна любви. Жанна ахает:

– Боже мой, Оля, как здорово! Как похоже! Я столько раз видела эту сцену… Гриша смотрит на Нину именно так, тебе удалось передать чувство. А с костюмами – совершенно гениально!

Ольга изобразила меня в том самом муаровом платье, в котором я разгуливала в 1909 году. И платье, и бирюзовый шарф мы нашли потом в шкафу-чемодане моей прабабушки, правда, натянуть наряд на себя никто из нас не смог – габариты не те. Но Оле удалось передать и переливчатость муара, и прозрачность шифона – как если бы она видела платье на мне. Громова Леля одела в зеленый китель, форму офицера Сибирской армии времен 1918 года, и Гр-р на портрете больше похож на своего прадеда Сурмина, чем на самого себя. И чем дольше я смотрела на портрет, тем меньше была уверена, что на картине изображен Громов. Меня, нарисованную, обнимал Арсений Венедиктович Сурмин. Немедленно возник привкус окислившейся меди, будто я держу во рту медную монету – таким способом меня предупреждает моя интуиция. Можно было, наверное, прошептать на ухо, типа готовься, Нина, что-то будет, это тебе твое предчувствие говорит! Так нет! Обнаруживается вдруг за щекой виртуальный медяк, тошнит просто безобразно, я зеленею, как молодой салат, и вынуждена постоять на ветерке. И хорошо еще, если всего лишь монета появляется, бывает и целая медная дверная ручка… В голову тут же полезли истории об оживших портретах – популярный в классической литературе сюжетный ход. Мне только вышедшего из портрета Сурмина не хватало! А судя по интенсивности тошноты, недолго Гришкин прадедушка нарисованным останется, это я как маг вам говорю. Что я тогда делать буду – с ним и с Гр-р под одной крышей? От тревожных мыслей отвлек Шпиндель.

– Лелька, – орал он, – ты создала совершенно упадническое полотно! Какой из Громова белогвардеец? Его прадедушка – еще куда ни шло, а Гришка вообще в комсомоле был, насквозь красный! И из Нинки дама Модерна – как из меня бульдозерист!

Действительно, уж кем-кем, а бульдозеристом Шпиндель, сноб, каких поискать, никогда не будет…

Немедленно возмутился Устюжанин: критиковать его Лелечку не позволено никому.

– У Лелечки получился замечательный портрет! А ты, Вовка, если не понимаешь ничего, так занимайся, вон, бутербродами… И потом, надо чтобы Нине нравилось, а твое дело десятое…

Я уже собралась нажать на свою синюю кнопку, чтобы вернуть мир, но Громов сказал «брек» и повел всех в салон выбирать место для картины. По дороге я совершенно искренне восхищалась портретом, запрятав подальше всякие мистические опасения:

– Оля, это шедевр! Неужели это я? Задеру нос и буду помыкать Громовым, а то я все думаю, что не пара такому красавцу…

– Да брось ты, будь у меня внешность, как у тебя, я бы давным-давно какого-нибудь Устюжанина нашла, а не торчала столько лет в гордом одиночестве…

Эх, Лелька! Забыла, что это я тебя с Серегой познакомила? Если бы не я, так всю жизнь и ходила бы мимо. А ты еще упиралась…

– Знаете, девочки, – тихонько сказала Жанна, будто читая мои мысли, – Вова кое в чем прав: с приездом Нины жизнь в Энске изменилась. У меня, например, очень сильно изменилась… Нина, спасибо тебе…

Нет, ну щас расплачусь!

2. Кое-что о раритетах, планах и опасениях

В арт-салон под названием «Модерн» (другие варианты названия даже и не рассматривались из-за моей любви к этому стилю) мы решили зайти через кованые подвальные ворота. Над подвалом имеется еще два этажа. На первом – картины, и пока, в основном, Ольгины, потому что местные художники еще не опомнились от нашего триумфального дебюта в качестве коммерсантов и попросту не успели насоздавать шедевров, достойных нашей галереи. Среди выставленных работ есть даже одна моя – копия «Заискивающего перса» Чарльза Ворда: викторианская девица возлежит на диване, на спинке которого расположился шикарный белый персидский кот. Я выбрала для копирования эту картину (копирование мастеров – новый этап моих занятий живописью под руководством Ольги), потому что изображенное на ней – совершенно точная иллюстрация моего пребывания в 1909 году. Такой диван, такие диванные подушки и такого кота я видела в доме моей прапрабабушки. Правда, того кота заискивающим уж никак не назовешь – на редкость самолюбивое и независимое существо. Ольга сказала, что у меня отбоя от заказчиков не будет: половина зажиточного населения Энска захочет иметь у себя эту картину. «Прямо монпансье, а не живопись, – заявила Оля, – но обывателям такое страшно нравится. Готовься работать. Но можно и не работать – задери цену, и заказчиков станет меньше…» Второй этаж салона отведен под служебные помещения. Мой кабинет именно в той части, где эркер, там моя прабабушка когда-то устроила свой будуар. Видимо поэтому работать здесь сложно – все время тянет расслабиться, помечтать и подойти к эркеру, чтобы полюбоваться дивным видом на набережную и мост через реку.

Громов нажал на кнопку справа от ворот и закричал, размахивая руками перед камерой наружного наблюдения:

– Дэн, открывай!

Камеры слежения – это необходимо, сказал Гр-р, когда ремонт еще только начинался. Но, по-моему, Громов в детстве не наигрался в Джеймса Бонда и поэтому отвел душу на шпионских штучках в моем салоне. Видеокамеры спрятаны всюду, даже в туалетах. Но на втором этаже – только в коридоре, в кабинетах их нет, я была против – слежки за мной еще не хватало! Какая безопасность – просто ревнивый Громов хотел знать, чем я занимаюсь, когда он от меня далеко! Вся информация стекается на пульт дежурных охранников – специальное помещение под лестницей, ведущей на второй этаж. Сегодня там нес вахту Денис Углов, сотрудник громовского детективного бюро. «Это временно, – ворчал Гр-р. – Как только найду подходящих людей, Дэна заберу – он мне самому нужен!» Но пока в дежурке, как называли комнату под лестницей сами охранники, сидели только ребята Громова.

Щелкнул замок, и Гр-р отворил ворота. Все разом замолчали, когда оказались внутри. По себе знаю, какое впечатление производит наше собрание энского антиквариата – будто попадаешь в 1909 год…

Подземелье больше не походило на склеп или погреб, каким мы его обнаружили, да и подвалом-то его сейчас можно назвать с натяжкой – стопроцентный выставочный зал, по настоянию Громова оборудованный всеми новейшими галерейно-музейными фишками – от витрин полного видения (в них можно заглянуть со всех сторон) до устройств климат-контроля и WEB-камер.

Все лето, пока шел ремонт, мы вчетвером – Оля, Жанна, я и Лиза Уварова, наш искусствовед – носились по Энску в поисках раритетов, воплощая в жизнь Ольгину идею – развернуть выставку «Быт дворянства г. Энска перед первой мировой войной». Жанну я заставила подписать договор о сотрудничестве, а то она так бы и работала на добровольных началах, альтруистка… Мы стаскивали в мансарду найденное и корпели над провенансом к каждому предмету, описывая его происхождение и историю владения. Жанна переживала, что подвала не хватит. Барахла хренова куча, заявил Гр-р, немедленно схлопотав от меня выговор: почему куча хренова, если все – чистейший антиквариат, а вовсе не барахло?

Теперь весь подвал забит артефактами. В центре на покатом возвышении красуется бьюик 1907 года, освещенный с четырех сторон раздобытыми Серегой софитами. Прабабкины платья, шляпы, знаменитая шелковая шаль, даже корсет, чулки и подвязки мы пристроили на манекенах. Не забыт и ее дорожный шкаф – мы открыли его створки, разложив по полочкам разные предметы дамского туалета. В витринах – посуда, ридикюли, образцы вышивки, перчатки, веера, подносы для визитных карточек, рамки для фотографий (естественно, со старинными фотографиями), альбомы для стихов и чернильные приборы. С украшениями решили не связываться – ограничились их увеличенными фотографиями. Мебель заслуживает отдельного разговора. Гр-р долго упирался, не желая даже на время расставаться со своим фортепьяно и родовым буфетом. Но после того как на шпинделевском чердаке нами был обнаружен диван Вовкиного прадедушки и вместе с моей ширмой отреставрирован, Громов сдался: как можно воссоздать интерьер времен модерна без музыкального инструмента и буфета! Ольга притащила найденную у Устюжанина роскошную бархатную портьеру оливкового цвета, с вышитой золотом каймой в виде листьев и цветов кувшинки. Штора прекрасно гармонировала с ширмой, и я предложила изобразить на стене окно и укрепить на нем портьеру. Сергей снова продемонстрировал умение работать с осветительными приборами, создав полную иллюзию того, что свет идет от этого искусственного окна. Заразившись всеобщим энтузиазмом, Громов приволок из своей спальни настоящий персидский ковер. «Вот, подлинный Хорасан, дореволюционный, – заявил он. – Смотрите, какой оттенок желтого – шафраном красили…» Шпиндель, посчитав, что антиквариата под его фамилией в салоне мало, сутки перетряхивал с Жанной свои шкафы и самолично посетил чердак, куда, по его словам, лазил только в детстве. Результатом его раскопок была здоровенная коробка из-под старого телевизора «Рубин», содержимое которой вызвало у нас, как сказал Вовка, калче шок, то есть культурный шок, состояние замешательства и дезориентации при виде столь редких предметов. Но меня заставило превратиться в девушку с веслом (кто не знает, я становлюсь подобием парковой скульптуры – замираю, обездвиженная и безгласная, – если меня что-то пугает или сильно удивляет) вовсе не содержимое Вовкиной коробки, а сама коробка. Приложив некоторые усилия, я думаю, даже в Энске можно откопать какое-нибудь яйцо Фаберже. Но проще опухнуть от прикладываемых усилий, чем найти еще одну такую же коробку. Вот уж редкость так редкость – картонная упаковка, которой лет тридцать, не меньше… Надо поговорить с Олей, может, следующая наша выставка будет авангардистской – типа «С тарой по жизни»? Поэтому я не дала Громову сжечь коробку в камине, как он собирался. Пусть поживет пока…

Когда Жанна с Олей выгрузили шпинделевские экспонаты, стало ясно, что посмотреть, действительно, есть на что. Серебряные подстаканники, с четырех сторон украшенные эмалевыми миниатюрами – русская тройка. Деньги Российской империи до 1917 года – государственные кредитные билеты разного достоинства, особенно много пятисотрублевок с изображением Петра I. Черное кожаное портмоне – размером с небольшой портфель. Серебряная чайница – вся в гравированных розах. Веер из перламутра с белыми страусовыми перьями, украшенный золотой монограммой – три замысловато соединенных буквы: «ПФШ». Знаю я, кто такая «ПФШ» – Полина Федоровна Шпиндель, сестра моей прабабушки Анны, ставшая женой адвоката Антона Владимировича Шпинделя, Вовкиного прадеда. А ведь адвокат клялся, что не женится ни на ком, только на Анне! Я сама это слышала, потому что в момент клятв Шпинделя-старшего находилась в теле той самой Анны. Еще в Вовкиной коробке были: серебряный чайник, крышку и ручку которого украшали вставки из слоновой кости; бронзовый бюстик «Дама в шляпе» – похожий стоял на полке одного из книжных шкафов в кабинете моей прапрабабушки, а, может, это он и есть, Шпинделю от Полины достался; подсвечник Мейсенской мануфактуры – фарфор, надглазурная роспись, марка в виде синих скрещенных мечей; пенсне в черепаховом футляре; бронзовая пепельница в виде лежащей на спине обнаженной женщины, распахнувшей накидку. Пользовались нескромной пепельницей исключительно в мужских компаниях, оставшись без дам, сказал Шпиндель. А он-то откуда знает – с дамами или без дам? Дамы в те времена были куда смелее мужчин – в этом я сама убедилась… Еще мы нашли три флакона из-под духов – все из цветного хрусталя, а также небольшое овальное зеркало – почти совсем как то, мое, что вслед за высоким зеркалом из спальни покрылось сетью трещин и перестало отражать. Теперь я не могу устанавливать связь с Аделиной, колдуньей из 1909 года, которая однажды не только вернула меня в мое настоящее, но и помогла изменить ход событий, что в конце концов спасло жизнь Громову. Надо попробовать с зеркалом Шпинделя поработать, подумала я, вытаскивая из груды Вовкиного антиквариата старинные пяльцы – совсем как те, что стояли в комнате Анны в 1909 году.