Спастись еще возможно

– Вот! – тот указал на какую-то грязную масляную трубку. – Вот…

И это было последнее, что увидел Прямой, прежде чем в глазах у него вспыхнули тысячи искр, и все поплыло, закрутилось, закружилось…

* * *

Двумя часами раньше. Район Пскова Любятово

«Лей, ливень, не жалей…» – орал растекшийся в задымленном воздухе заведения искаженный голос. Казалось, над клубами сигаретного дыма завис сам неистовый певец и заклинает Небо послать живительной влаги. Но возможно, ему не хватало децибел или чего-то еще – в общем ничего не менялось, если не считать некоторого искривления пространственно-временного континуума, рождающее ломаную перспективу зала и искажение лиц всех присутствующих. Хотя, к последнему певец, возможно, не был причастен…

Заведение называлось «Ловушка для дяди Володи». Но почему-то сразу при входе, в маленьком фойе, вместо неведомого дяди Володи, посетителей сандалил со стены безумный взгляд фасеточных глаз огромного таракана, да так, что самые слабые впадали в столбняк. Возможно, это был последний взгляд последнего реликтового таракана перед тем, как его уловили этой самой ловушкой, безжалостно разделали и подали клиентам в качестве какого-нибудь экзотического блюда: к примеру, как тушеные «Blattella germanica» под соусом «Ткемали». Впрочем, клиенты тут бывали, как правило, тертые, их тараканом, даже самым реликтовым, не испугать.

И в этот день было как всегда. Небольшой зал кабинок на десять был заполнен на одну пятую, но персонал использовался «на полные сто». В самом ближнем к барной стойке отсеке сидело человек восемь основательно пьяных мужчин и несколько разнузданных женщин. Дым, что называется, стоял коромыслом, хотя время было еще совсем детское: чуть больше двух пополудни. Мужики орали на разные голоса, женщины визжали, официанты сновали туда-сюда, а сверху по мозгам дубасил оторванный голос певца. Стол ломился от закусок и выпивки, но клиенты то и дело требовали все новые сациви, бастурму или хинкали с каурмой. На самом деле все грузинские мясные блюда жарились здесь на одной сковороде из одного же куска свинины (даже куриный сациви), приправлялись штатными приправами с ближайшего мини-рынка, но стоили и назывались по-разному. Однако, знатоков-гурманов тут не водилось. В добавок к дрянной местной водке стремуткинская свиная поджарка запросто сходила за тбилисское чахохбили из отборной говядины…

В самой дальней кабинке совершенно незаметно сидели два человека, перед которыми стояла одна лишь бутылка минералки да два опустевших стакана. Мужчины казались расслабленными и полностью погруженными в свои сугубые думы. Лишь опытный искушенный взгляд сумел бы определить в них профессионалов, причем не за праздным занятием, а на задании, но таковых рядом не наблюдалось… У одного из них чуть слышно засигналил пейджер. Он молниеносным движением достал его из кармана, взглянул на дисплей, после чего кивнул напарнику. Они молча встали и разошлись в стороны: один быстро скрылся за дверью ватерклозета, а второй твердым уверенным шагом проследовал в служебные помещения. Он миновал кухню и остановился у крытой белым пластиком дверью, на которой красовалась табличка с затейливой надписью, сплошь состоящей из завитушек: «Гендиректор». Рука его, прежде чем постучать, на секунду застыла в воздухе. В это мгновение его лицо несколько деформировалось и приобрело черты нескрываемой тупости, свойственной многолетним работникам бумажных канцелярий, и, одновременно, беспрекословную строгость начальника этой же самой канцелярии. Он постучал и, не дожидаясь ответа, вошел.

– Парфенов из администрации, – скорее гавкнул, чем сказал он, – ваш новый куратор. Прошу уставные документы и прочее…

– Позвольте, – полный мужчина в кресле, по всем признакам директор, слегка привстал, – а где же Викентий Андреевич?

– Уволили за взятки, – строго сказал Парфенов. – Сейчас он взят под стражу и дает показания.

Директор бессильно рухнул в кресло и побледнел. Глаза его забегали из стороны в сторону. Он как будто пытался проникнуть взглядом сквозь толщу пространства и прочитать ту бумагу с показаниями Викентия Андреевича, о которой только что упомянул неожиданный визитер.

Между тем, Парфенов вольготно расположился в кресле напротив хозяина и вытянул в его сторону указательный палец:

– На вас много жалоб, господин Пуговкин.

– Пуговицын, – механически поправил тяжело дышащий директор.

– Это не меняет дела, – сказал Парфенов, – а дела ваши, отмечу – хреноваты. Уже прибыли сотрудники ГОВД, пожарники и санэпиднадзор. Тараканы у вас!

– Тараканы? – переспросил Пуговицын и достал из стола таблетки. – Тараканы? – переспросил еще раз и съел сразу пять штук, не запивая.

– Только давайте без ритуальных самоубийств и харакири, все равно откачаем, – раздраженно махнул рукой Парфенов и вдруг резко привстал: – У вас три минуты, на то, чтобы собрать весь свой персонал для беседы, здесь в кабинете. Возможно, на первый раз обойдемся просто предупреждением.

– Предупреждением? – с шумом выдохнул воздух Пуговицын и засуетился. – Ну, конечно! Сейчас, все устрою. Сей момент. Только клиенты в зале. Как же быть?

Он вопросительно посмотрел на собеседника.

– Это вы о выездной сессии филологов в вашем заведении? – спросил Парфенов, кивнув головой в сторону двери, и успокоил: – Они посидят пока сами, участковый за ними присмотрит. А вообще, на будущее, мой вам совет, – Парфенов пристально посмотрел в масляные глазки готового к всяческому сотрудничеству Пуговицына, – приглашайте лучше офтальмологов, или на худой конец, бедуинов – меньше будет хлопот.

– Ну конечно, конечно, всенепременно, – захихикал Пуговицын и убежал выполнять поручение.

Через три минуты зал покинули все официанты и бармен. Даже вышибала в фойе оставил свой пост. Его место тут же занял некто, подошедший с улицы в форме лейтенанта милиции. Между тем, в кабинке продолжали отдыхать, что называется, «по полной программе». Кто-то разгоряченный, в расстегнутой до пупа черной рубахе, сновал по залу и нетвердым языком вопрошал:

– Эй, халдеи? Вы чего, заторчали? Я вам жуду подгоню, в натуре…

Он вывалился в фойе и уперся прямиком в грудь милиционера. Секунду он, покачиваясь, рассматривал его, ухватив себя за массивный золотой ошейник, потом отмахнул в его сторону кистью правой руки:

– Эта, мы не заказывали… то есть не вызывали.

Милиционер спокойно, но жестко, ухватил его под руку, повернул к двери ватерклозета и втолкнул внутрь, сказав на прощание:

– Вам сюда, гражданин, освежитесь.

После этого он сделал вызов с мобильника, и в вестибюль с улицы безшумно проникло несколько фигур в камуфляжных комбинезонах с короткоствольными «бизонами». Они рассредоточились, став почти незаметными. По крайней мере, когда из зала в фойе выпал еще какой-то браток, то заметил он только милиционера и развязно поинтересовался:

– Эй, свисток, Витя Скок тут не пробегал?

– Да пробрало его, в сортире он, – махнул рукой милиционер, – вы бы проверили, может плохо ему?

– Щас, начальник, – браток приложил руку к бритому черепу, – мигом оформлю.

Он, смачно рыгнув, скрылся в туалете. В то же мгновение одна из камуфляжных фигур скользнула в зал, и оттуда беззвучно полыхнуло раздирающим глаза светом. Через мгновение все спецназовцы были в зале и упаковывали в наручники подгулявшую братву в совокупности с женским полом. С начала операции прошло секунд двадцать, а через минуту все было уже закончено. Последними вынесли два обмякших тела из ватерклозета. Заведение опустело. Человек в милицейской форме прошелся по залу, заглядывая в кабинки. У загаженной останками пиршества остановился, поднял с пола несколько тарелок, поправил стулья, затем кинул на скатерть пять мятых стодолларовых купюр. Еще раз все осмотрев, он направился в служебные помещения и постучал в кабинет директора. Выглянул Парфенов.

– Товарищ Парфенов, – доложил лейтенант, – все проверили, тараканов вроде как нет! Прикажите заканчивать?

– Да, проверку завершить и всем свернуться, – приказал Парфенов.

Он обернулся к тревожно молчащим работникам заведения:

– Все, – сказал он и строго оглядел присутствующих, – повезло вам на этот раз, пронесло. Но это не последняя наша встреча! Вам ясно, господин Пуговкин?

– Пуговицын, – механически поправил директор и тут же закивал: – Да, да! Конечно. Вся ясно. Вы приходите, всегда будем рады вас принять по высшему разряду.

– Не нравится мне ваша живопырка, – с пренебрежением сказал Парфенов, – кухня у вас дрянная, стены никудышные. В общем, все дрянь! Безвкусица и дешевка! Да и тараканы у вас!

– Но ведь нет тараканов? – удивился директор.

– Да есть! Есть! – махнул рукой Парфенов и вышел…

Через тридцать секунд микроавтобус УАЗик-»буханка» и три легковых автомобиля дружно покинули стоянку перед фартовым заведением «Ловушка для дяди Володи» и умчались в сторону города. Процессию замыкали два дорогих японских джипа-амфибии с питерскими номерами.

Глава 2. Дом без мезонина

Спрашивали его также воины: а нам что

делать? И сказал им: никого не обижайте,

не клевещите, и довольствуйтесь

своим жалованьем

(Лк, 3, 14).

Он плывет в глубину и темная масса воды безжалостно давит на барабанные перепонки. В голове разливается звон. Мрак сгущается, и сверток в полуметре под ним едва виден. Но рука уже почти коснулась его, уже почти ухватила скользкий полиэтилен… Нет… Еще одна попытка, на этот раз удачная, и вот он, усиленно работая ногами, поднимается вверх, чувствуя, что воздуха нет, что легкие сдаются, требуя вздоха… Но уже близко: из тугой водной толщи он стрелой вылетает к небу и жадно глотает воздух. Потом плывет к берегу и тянет за собой сверток. На траве, отдышавшись, раскручивает проволоку и начинает разворачивать… Сердце сжимается от страха… последний край отогнут: перед ним кровавые куски человеческой плоти и среди них… голова Павла Ивановича Глушкова. Она улыбается и говорит: «Нет, не умеешь ты, Сережа, делать дела. Как что-то посерьезней тебе поручишь, обязательно напортачишь! Нет, пора тебя учить!» Кровавая куча начинает шевелиться, и оттуда медленно выползает рука. Она живо шевелит всей пятерней, с золотым болтом на безымянном пальце, тянется к нему и пытается ухватить. Нет, это даже и не рука, это только ее фрагмент, завершающийся грузным предплечьем… Но от того еще более мерзко и страшно. Он отодвигается, пытается встать, но не может: сил совсем нет. Рука же ползет, хватает его и тянет, тянет… А голова Павла Ивановича Глушкова при этом мерзко смеется…

Он просыпается… Ах, это, слава Богу, всего лишь сон… Он ведь еще маленький, совсем маленький мальчик. Ему десять лет. Он в своей комнате, на своей кровати. Входит папа и от порога уже начинает строго отчитывать: «Зачем ты опять якшался с этой шпаной? У них отец и старший брат из тюрем не выходят! Твой отец – парторг крупного завода, у него репутация. Знаешь ты, что такое партийная репутация?» Сергей знает и может повторить слово в слово все, что сейчас скажет папа: про репутацию, про уважение, про партийный авторитет… про спецпаек, про икру и крабов из горкомовского буфета. Знает, но молчит, а отец грозит ему пальцем: «Я отправлю тебя в спецшколу, отдам в интернат, я откажусь от тебя, но не позволю тебе марать мою партийную честь». Сергей боязливо сжимается под одеялом. Ему не хочется ни в спецшколу, ни в интернат. Ему уже сказано и объяснено, что там с ним будут делать… Он начинает хныкать, а отец требует, чтобы он встал, чтобы он собирал вещи. «Сейчас, ты поедешь, сейчас!» – кричит отец. «Папочка, прости. Я больше не буду!» – он падает перед отцом на колени. «Нет, – кричит отец, – нет, на этот раз я доведу дело до конца, партийная совесть мне дороже!» Отец хватает его за шиворот и тянет по полу, как тряпку, а он кричит: «Нет, папочка, нет!» Но отец, видно, действительно желает довести дело до завершения. Он открывает входную дверь и вышвыривает его прочь. «Папа! – кричит он. – Папа! – и катится вниз по лестнице – Папа!» – и просыпается…

Он просыпается, и на этот раз он уже не маленький мальчик Сережа – он Сергей Григорьевич Прямков, по кличке Прямой, мужчина тридцати двух лет, русский, разведенный, судимый… Он помнит, кто он… но вот что с ним и где он находится – это пока вопрос. Он пробует пошевелиться, но не может: похоже, что примотан чем-то к кровати. В голове шум, а во рту привкус какого-то лекарства. «Где я? В дурдоме?..» Темно. Нет, не в глазах – это просто темно: может быть ночь, а может быть, в комнате нет окон, или они наглухо закрыты. «Слава Богу, есть о чем подумать. Что это? Я молюсь? Начнешь тут молиться, когда покойники наяву приходить станут…» Вот теперь пошло, теперь он, действительно, начал вспоминать. Сначала мертвого Глушкова в парке, потом Гришу Функа, тоже мертвого: но от первого – жуть, а второго – просто жалко… Парнишку шофера, будь он неладен… «Фраернулся я, ох, фраернулся…»

Он не спал, просто лежал и ждал. Что-то должно ведь быть дальше? Он уже понял, что в комнате не один: кто-то противно сопел и ворочался в углу. А темнота давила, она, как густой кисель набивалась в горло, мешала дышать. Страшно хотелось выплюнуть ее, но никак…

И все-таки он задремал, потому что неожиданно увидел тонкие полоски света, обозначающие контуры нескольких завешенных чем-то окон, а это значит, что прежде была ночь, а теперь утро… И сразу отлегло от сердца – хоть что-то стало яснее…

Через два часа он знал уже немного побольше. Чуть-чуть больше, но количество вопросов от этого почему-то только увеличилось. Итак, что ему известно наверняка? Он захвачен некими людьми для неких целей. Захвачен профессионально. Но это не менты. Иначе, почему он здесь, в какой-то старой избе, а не в изоляторе? И не бандитами, тем более чехами, – скорее военными… Нет, вероятно, это какая-то спецслужба: ФСБ, АБВГД, в конце концов, – сейчас только ленивый не имеет своей спецслужбы…

Два часа назад его поднял с кровати какой-то огромный мужик метра под два ростом. Он, Прямой – метр восемьдесят пять и девяносто два килограмма – в руках этого бугая был просто, как сноп соломы: мужик отцепил его от кровати, повертел, поставил на пол и жизнеутверждающе сказал:

– Пойдем, Сергей Григорьевич, на двор делать пи-пи. Только не шали, могу нечаянно члены повредить!

При этом он приковал наручниками правую руку Прямого к своей левой лапе.

– Где я? – просипел слабым голосом Прямой.

– Ну уж, все тебе сразу – вынь да положь! Потерпи чуток. Лады? – добродушно отрезал мужик.

Прямой про себя окрестил его Кабаном: больно тот был необъятен, толстошей и щетинист – кабан и все тут, разве что не агрессивен. И даже после того, как Кабан отрекомендовался, Прямой оставил за ним прежнюю кличку.

– Зови меня просто «сержант», – сказал тот, когда они вернулись обратно, – ты, я знаю, Сергей Григорьевич, а я, стало быть – сержант. Лады?

– Лады, – пробубнил Прямой, и пошутил, – только, в натуре, поскромничал, начальник, наверняка, старший сержант, а?

Кабан неожиданно дернул Прямого за прикованную правую руку, и тот ощутил исходившую от «сержанта» чудовищную кабанью мощь. «А ведь не соврал насчет «члены повредить», – отметил для себя Прямой, – ох, не соврал».

«Итак, Кабан, и еще двое во дворе с «Кипарисами»5 в руках, мол, знай наших, – делал Прямой мысленные зарубки на память. – Должно быть, есть и еще. Ну, залетел, в натуре! Один Кабан стоит троих. Но, с другой стороны, пока еще рано делать выводы. Поживем – увидим…»

В доме Кабан пристегнул его браслетами к ручке привинченного к полу деревянного кресла, а сам занялся хозяйственными делами. Потешным было это зрелище: наблюдать за тем, как суетился он у кухонного стола, как дергался в его огромной лапе маленький кухонный ножик, как напряженно дрожали под ним половицы, и при всем этом слышать добродушное мурлыканье какого-то мотивчика.

Впрочем, обед вышел у Кабана неплохим. Они откушали, причем Прямой делал это одной рукой, так как Кабан наотрез отказался его отстегнуть. Не положено – и все!

– А тот матросик, – полюбопытствовал Прямой, – что меня ухайдакал, он тоже сержант, или как?

– А ты сам у него и спроси, когда увидишь. Только особо с ним не шути. Не любит он, можно и нарваться.

– От этого подростка? – удивился Прямой. – Ему ж не боле семнадцати.

– Короче, – рассердился Кабан, – сам у него все и расспрашивай, а мне не положено. Лады?

Разговор после обеда что-то никак не клеился, они замолчали, и Прямой рассматривал свое вынужденное пристанище. Дом был в одну комнату квадратов на тридцать с печью посередине. На восточную и западную стороны выходило по одному окну, а на южную – два. Сейчас окна были открыты для света, но все равно глаз дальше легких голубеньких занавесок, кокетливо скрывавших все, что вовне, не мог ничего разглядеть. У противоположной от него стены стоял длинный кухонный стол, около которого давеча вертелся Кабан; над ним самодельные полки с посудой, а справа, в углу, большая икона Святителя Николая, в покрытом копотью и пылью киоте. Ближе к его креслу – большой обеденный стол и несколько стульев. По стенам три кровати: его, кабанья и незанятая, застеленная зеленым покрывалом. На стенах лохматились и пузырились грязные, в многолетних подтеках, неопределенного цвета, обои. И лишь печь совершенно не вписывалась в здешний неказистый интерьер. Была она выложена красивыми объемными керамическими блоками с орнаментами; на одну ее сторону выходила плита, на другую камин и небольшая лежанка; над каминной полкой высилось резное керамическое панно. Нет, совсем она здесь не вязалась, словно поставлена была по щучьему веленью, каким-то Емелей, лишенным наималейшего вкуса. Кабан, видно, догадавшись о чем думает пленник, спросил:

– Что, нравится?

– О чем вы, господин сержант?

– Да о печке, вестимо, что тут еще может нравиться?

– Ну, ничего себе бабенка.

– Моя работа, – Кабан простодушно улыбнулся, – от начала и до конца. Прежнюю я разобрал – от нее все равно прока никакого, дым один – и соорудил эту. Прими к сведению, все сделано из старого кирпича, глины и цемента, потом покрашено краской, особым, конечно же, образом.

– Ништяк, сержант, адресок оставь на будущее.

– Шутник ты, – махнул рукой Кабан, но было заметно, что похвала пришлась ему впору.

– А ты не родственник тому самому печнику? – полюбопытствовал Прямой.

– Какому самому?

– Ну, тому – другу великого вождя. Помнишь: «Ленин и печник»?

– Ай, да ну тебя…

– Слушай, сержант, – продолжал ерничать Прямой, пытаясь узнать что-то еще, – а зачем светомаскировка? Бомбят?

Но Кабана было не разговорить.

– Не без этого, – ответил он коротко, – поживешь-увидишь.

Прямой прожил около часа и увидел, как в комнату вошел среднего роста худощавый светловолосый мужчина лет сорока пяти. Он отряхнул невидимую пылинку с бежевого джемпера и поздоровался:

– Здравствуйте, Сергей Григорьевич.

Прямой демонстративно кивнул Кабану, мол, что молчишь, здороваются с тобой?

– Сергей Григорьевич, – светловолосый придвинул стул и уселся напротив, – давайте будем серьезней. Я ваш новый следователь, Генрих Семенович, будем знакомы.

– А старый как же? – нашелся Прямой, – Съехал? Жаль, такой был мужчина, настоящий полковник.

– Приятно иметь с вами дело, – Генрих Семенович улыбнулся, – другие, признаться, в вашей ситуации выглядели более бледными.

– Все ништяк, – так же широко улябнулся Прямой, – другие может и не гнили столько же по СИЗО. Я вашего брата повидал.

– Об этом, Сергей Григорьевич, мы еще поговорим, – вежливо прервал его следователь, – а сейчас расскажите вот что. Что произошло с вашей головой?

– Что? – удивился Прямой, тут же вспомнив, что с этого же вопроса начал покойный Гриша Функ. Он и ответить попытался так же: – Да покрасил – и дело с концом.

– Вы, уважаемый Сергей Григорьевич, – следователь продолжал мило улыбался, – выражаясь вашим языком, «не гоните порожняк».

Он достал блокнот и, указывая на покрытую каракулями страницу, сказал:

– Вот, пожалуйста, вчера, двенадцатого июня, в четырнадцать двадцать три, вы, будучи нормальным шатеном, поставили свой автомобиль марки «Мерседес 230» на площадке у дома номер двадцать шесть по улице Советской и прошли в здание переговорного пункта, где сделали четыре звонка. Тексты разговоров прилагаются. Затем проследовали в Детский парк, в сторону туалетов, не доходя, повернули и остановились у летней эстрады. Потом присели на скамейку… нет, простите – на каменную ступень. И сидели… Тут у нас маленький пробельчик вышел: неполадки с аппаратурой…

– Так что было дальше? – заволновался Прямой, – Ну присел я, а дальше?

– Вам виднее, Сергей Григорьевич. Это ж вы присели? – резонно возразил следователь.

– Да не помню я, плохо мне стало… Потом подошел Павел Иванович…

– Кто? – резко выкрикнул следователь. – Этого явно не значилось в его блокнотике. – Еще раз: кто подошел, какой Павел Иванович?

– Ну, Глушков, естественно, кто ж еще?

– Не путайте следствие, не было никакого Павла Ивановича. Или это, по-вашему, пацана так звали?

– Какого пацана? – теперь удивился Прямой.

– Ну, которому вы отдали зажигалку и сигареты?

– А, так я их сам отдал? А я думал, что потерял. Этого не помню! Вот ведь лопухнулся – пять тысяч баксов!

– Пять тысяч?

– Да зажигалка столько стоит, спецзаказ.

– Зажигалку мы вернем, – следователь подмигнул открывшему было рот Прямому, – вернем, если конечно будете сотрудничать со следствием. Итак, продолжим. Вы просидели пять минут, добровольно отдали мальчишке свои курительные принадлежности, потом встали и пошли к зданию Мэрии. Но вот загвоздка: в это момент камера зафиксировала вас уже с белой головой! Понимаете суть проблемы? За пять минут до того вы пришли и сели на скамейку, фу ты, на ступень, нормальным шатеном. У нас отказала видеокамера, что ж, бывает и такое. Но вы через каких-то паршивых пять минут встали уже совершенно седым. Вот это уже трудно объяснить! Или я не прав? Кстати, ваши волосы отправили на анализ. Нормальная седина – никакой краски! Вы стали седым, Сергей Григорьевич. Что же случилось за эти минуты?

– Я не помню, – устало ответил Прямой, – плохо мне было, привиделось невесть что…

– Ладно, оставим это пока. Вы знаете гражданина Герасимова Николая Кузьмича? Кличка – Хирург, он же Айболит?

– Да, мы с ним чалились на нарах в Крестах. Вам это лучше меня известно.

– Не путайте следствие, Сергей Григорьевич, отвечайте на вопросы. – тут следователь повернулся и спросил у Кабана: – Вы успеваете записывать, сержант?

– Ну да, – пропыхтел тот, – да и диктофон крутит.

– Ваше дело – писать! – строго одернул следователь и продолжил допрос: – Итак?

– Знал.

– Когда вы его видели в последний раз?

– Тогда и видел, когда в одной хате сидели. Потом у него суд был. Потом этап, зона…

– Это мы знаем. Скажите, вы получали от Герасимова какие-либо документы, пакеты, кейсы и так далее?

– Где, в хате? Так нас же там шмонали ежедневно. А на воле я его не видел, он ведь сразу на зону ушел и сейчас там чалится.

– Три дня назад гражданин Герасимов Николай Кузьмич убит в местах лишения свободы во время возникших среди заключенных массовых беспорядках. Могу добавить от себя, – следователь внимательно посмотрел в глаза Прямому, – он убит заточкой в сердце. Весьма профессионально, и не похоже это на случайную смерть в общей суматохе. И потом, вы же знаете – это был серьезный мужчина, способный за себя постоять, не боров какой-нибудь, и подколоть его вот так какой-нибудь фраерок явно не смог бы. Так что повторяю еще раз: получали ли вы что-нибудь прямо или косвенно, через вторые руки, от гражданина Герасимова?

Генрих Семенович достал сигареты, протянул Прямому. Оба закурили.

– Нет, – помотал белой своей головушкой Прямой, – ничего не получал, ни прямо, ни криво. Так и запишите!

– Запишем. А ведь те, кто охотятся на вас, думают иначе, и если достанут, будут разговаривать в ином тоне. В каком – соображайте сами. Вспомните гражданина Функа.

– Я думал, они нас обоих грохнуть хотели, но подвернулся один Гриша. Я же видел все. А того мужика в маске – кто уложил? Гриша не мог. Я не успел, а жаль. Хотя и волыны не было…

– Вы действительно не могли, – Генрих Семенович устало улыбнулся, – Тут у нас все было на контроле. И Григорий Функ в него не стрелял, потому как, по-видимому, был убит первыми же выстрелами. А вот вас, Сергей Григорьевич, вас никто убивать и не собирался, я вас уверяю. Если бы у них была цель вас уничтожить, вы бы теперь не сидели со мной рядом. Это я вам как профессионал говорю. Вы нужны им для беседы, а нападение на улице Советской было грубой демонстрацией силы, что бы не пришлось потом вам долго объяснять, что к чему. Вы нужны им живым.

– Чехам? Да на кой я им сдался? – Прямой задумался, потом с силой провел ладонью по лицу и зло сверкнул глазами на следователя: – Сволочи вы! На контроле, значит, все у вас было? Фиксировали, значит, на пленку, как Гришу Функа чехи завалили? И еще бы десяток-другой завалили – а вы тоже на пленку? Менты позорные…