Этот парк в южной части Среднего города основан был в конце прошлого века, что, впрочем, для губернского Пскова с его тысячелетней историей являлось сроком весьма и весьма невеликим. С востока он начинался старинным Анастасиевским сквером, небольшим, но строгим, с красивыми рядами тополей и кленов, совсем близко подступающих к стоящему здесь вот уже как пять веков храму святой Анастасии Римляныни «в Кузнецах». В 1923 году произошел с этим местом некий конфуз: переименовали его в «сад друзей библиотеки», коим, к счастью, удалось понежиться под сенью здешних древ относительно недолго, так что для нынешних горожан сквер благополучно сохранился как Анастасиевский. А вот граничащему с ним Губернаторскому саду повезло, увы, куда меньше: его-таки, переименовали в те же реформаторские двадцатые в «Детский парк», в коем звании он и поныне влачил, надо сказать, весьма жалкое существование со всеми своими скудными качелями, аттракционами и деревянной будкой, обозначенной как «билетная касса». На западе Детский парк ограничивался широкой Пушкинской аллеей, по которой весьма возможно, на самом деле гулял великий русский поэт, неоднократно бывавший в губернском центре. Дальше, еще западнее, уже в новейшее время на месте разрушенных войной домов был разбит сквер Красных партизан, охватывающий полукольцом один из древнейших псковских храмов святителя Василия «на горке», постройки четырнадцатого века. Сохранилась и сама горка, с которой зимой по отполированным ледяным каткам детвора в охотку летала на санках и собственных попках. Летом же по обращенному в зеленый газон бую ступали любопытные туристы и пытались по рассказу экскурсовода мысленно восстановить былую красоту и величавость Васильевского храма, по большей части утраченные вследствие неловких позднейших переделок.

Однако же, странные вещи происходили с этим наиприятнейшим зеленым уголком города: то все его части объединяли в единое целое под каким-нибудь общим названием, к примеру – «парк Псковских партизан»; то таким же административным порядком разъединяли; а однажды приказом за каким-то там номером вычленили из паркового ансамбля среднюю его часть, то есть как раз «Детский парк», и присоединили к другому парку, – ГПКО имени Пушкина, находящемуся на удалении метров в пятьсот. Нет, территориально, конечно, ничего не переменилось, все по-прежнему пребывало на своих местах, но административно теперь часть здешней территории являлась частью территории нездешней… что, впрочем, никому не мешало совершать прогулки, моционы и экскурсии.

А людей, следует отметить, в окрестностях бродило множество: и таких, и этаких. Очень часто, например, видели здесь интеллигентного вида старичка в очках с тонкой золотой оправой и сопровождающего его юношу, почти еще подростка. Видели их прогуливающимися по Анастасиевскому скверу, где они неспешно обходили против хода солнца вокруг Анастасиевской церкви и останавливались у высокого лестничного восхода на паперть. Иногда старик что-то говорил юноше, а тот сосредоточенно смотрел на вход в древнее подцерковье, возможно раздумывая о скрытых там тайнах минувших столетий и вовсе не слушая своего спутника. Но более вероятно, что он все-таки слушал, потому что производил впечатление юноши серьезного и весьма усердного. Далее, погуляв по дорожкам и аллейкам, они присаживались где-нибудь в тени акаций и продолжали мирно беседовать на определенную старичком для этого дня тему.

– Ты, Евгений, – напутствовал в этот раз старичок своего молодого спутника изрядно менторским тоном, – давеча говорил мне о том, что нет у твоих товарищей понятия о патриотизме. Так вот я тебе замечу, что это есть следствие отступления от любви вообще, так как Байрон еще, кажется, говорил, что тот, кто не любит свою страну, ничего любить вообще не может. Итак, наступило всеобщее, в евангельском смысле, отступление от любви, и от того – всеобщее оставление патриотизма как мировоззрения утвержденного на любви и заповедях Божиих. Порушилось в головах людских основание, задрожали и рухнули стены.

– Но, дедушка, – возразил было юноша, – посмотри на американцев, они ведь очень любят свою страну? И патриотизм у них будь здоров…

– Позвольте с вами не согласиться, мой юный друг, – старичок запальчиво хлопнул себя по худому колену. – Их патриотизм носит условный характер, потому как само их государство проповедует условную мораль коллективного эгоизма. Весь этот псевдопатриотизм устойчив пока устойчиво государство. Но лишь стоит начаться там нестроениям и бедам, как, к примеру, на нашей, избитой всеми громами и молниями родной земле треснет по всем швам их патриотизм. Ведь в чем отличие нашего патриотизма от их, позвольте вас спросить?

– В чем? – наморщил лоб Евгений.

– А вот и не знаешь! – потер ладошки дед. – Русский патриотизм всегда был неотделим от религиозного самосознания народа, от веры Православной. Русская земля была для русского человека землей святой, освященной подвигами мучеников и исповедников, святителей и преподобных. Русский патриотизм – это «любовь к отеческим гробам», как писал Пушкин, защита крестов на белых храмах. Поэтому, когда что-то угрожало этой святой земле, когда становилось особенно опасно и тяжело, тогда патриотизм достигал небывалых высот. А их патриотизм направлен на сохранение возможности жить благополучно, в полном достатке. И, поэтому, чем меньше будет оставаться возможности сохранить это благополучие и достаток, тем меньше останется оснований и для их патриотизма. Вот так!

– Но именно у нас теперь такое неуважение к своей стране, к истории. Почему? – недоуменно спросил Евгений.

– С одной стороны – от безверия и безбожия; от того-то и исчезло основание любить свое святое, – твердо сказал старичок. – С другой стороны – от безумного желания жить, как они. Но отсутствие достатка и изобилия делают это невозможным – вот тебе и неуважение, вот тебе и нелюбовь! Ведь хочется жить именно так! Как они! Не как наши отцы, деды, прадеды, а как чужие «они». Не получится!

– Что не получится? – не понял внук.

– У каждого народа своя планида! – загадочно пожал плечами дед. – Наша планида – до конца оставаться третьим Римом, потому что четвертому не бывать…

Не известно, что ответил бы ему внук, только в этот момент прямо у их скамейки оказался нетрезвый молодой мужчина очень даже устрашающей наружности. Был он высокий, мощного телосложения, с перебитым носом и короткой стрижкой, принятой среди криминальной части населения. Дополнительным подтверждением этому служил выставленный, безусловно, на показ в вольно распахнутом вороте рубахи массивный золотой крест на золотой же толстенной цепи.

Незнакомец беспардонно громко икнул и присел на свободное место в полуметре от Евгения. Оба – и дед, и внук – настороженно посмотрели на соседа, а тот, кажется и не замечая их, еще раз икнул и потянулся за сигаретой. Закурил. Ветерок тут же окутал дымком притихших некурящих родственников. От их философского умонастроения не осталось и следа. Они молчали, но почему-то не решались встать и уйти. А сосед не спеша докурил сигарету, перемежая затяжки с иканием; выкинул окурок на дорожку; смачно высморкался прямо себе под ноги и, закряхтев, попробовал подняться. Вышло, однако, не сразу. Сначала, привстав, он покачнулся и едва не рухнул на колени растерянного Евгения, которого, похоже, наконец-то заметил, потому как угрожающе рявкнул: «Ну, ты…». Потом все же кое-как выровнялся, встал и, не извинившись, пошел себе прочь.

– Каков хам! – прошипел рассерженный Евгений. – Бандит! Вот тебе и патриотизм!

Дед хотел было поддержать внука и тоже «приласкать» незнакомца недобрым словцом, но вдруг отчего-то передумал. Более того, он даже насупился и построжал.

– А откуда ты знаешь? – спросил он весьма серьезно. – Быть может, даром что вид бандитский, быть может, он первый из нас патриот? А? Ошибиться-то в жизни, довести себя до такого вот состояния каждый может. Разве нет?

– Знаем мы таких патриотов с пачкой долларов в кармане, – продолжал сердиться внук, – да на «Мерседесе». Видали мы таких патриотов…

Но дед не дал ему выговориться, неожиданно он принялся по памяти цитировать из Евангелия:

– Христос, быв умерщвлен по плоти, но ожив духом, которым Он и находящимся в темнице духам, сойдя, проповедал… – прервавшись, он вопросительно взглянул на юношу: – Знаешь, о чем это говорит апостол Петр? – и не услышав ответа, продолжил: – Иисус Христос, в то время, когда Его тело пребывало во гробе, духом сошел во ад, разрушил врата ада и вывел оттуда всех томящихся там от века людей. Были там, конечно, праведники и пророки, но были и грешники, ибо как в аду без них? Во ад сошел Спаситель! К таким вот разбойникам, как видели мы сейчас. А может быть, и не разбойника вовсе мы видели? Да не важно это! Важно, кто встретил в раю всю эту гигантскую процессию, этот вселенский исход из ада! Кто? Знаешь?

Внук по-прежнему молчал, старательно очищая от чего-то невидимого рукав рубахи.

– Их там встретил раз-бой-ник! – растягивая слова, прошептал дед. – Да-да! Тот самый, который висел одесную Креста Господня и которому распятый Спаситель пообещал: «Сегодня будешь со Мною в раю». Итак, Авраам, Исаак, Иаков, Моисей еще только шли, а разбойник был уже там! Ждал!

– Но ведь он покаялся, – возразил Евгений, – принял и исповедал Христа.

– Все так, – согласно кивнул дед, – все так. Но произошло это так быстро! Ведь еще за день до того каждый, проходящий мимо него, мог плюнуть ему в лицо и сказать: «Хам, бандит, убийца!» И никто не подозревал, что это завтрашний обитатель рая. Первый! Так и ныне, не знаем мы ничего друг о друге. Господь Единый знает, а у Него, как известно, в отличие от нас, милости много…

Старик и юноша уходили своим всегдашним путем, куда-то в сторону Васильевского храма и далее вверх по Советской. Удаляясь, их фигуры становились все меньше и меньше, пока совсем не затерялись средь фонарных столбов и случайных прохожих.

Часть первая

Глава 1. Привет от Павла Ивановича

Когда же продолжали спрашивать Его,

Он, восклонившись, сказал им: кто из вас

без греха, первый брось на нее камень

(Ин, 8, 7)

Накануне была гроза, и дождь закончился только к утру. Воздух был еще свеж, будто и не вчера это было, а вот-вот, только что отгремело… Воздух был чист и прохладен. Он врывался в приоткрытое окно «Мерседеса», упруго обдувал лицо, заставлял смешно приплясывать подвешенного к зеркалу кургузого человечка и шуршал позабытыми на задней панели листами каких-то бумаг. Хорошо! Было хорошо и хотелось жить! Прямой выжимал не менее сотни и было это для его авто сущим пустяком, однако, свернув с Киевской трассы в город, он не рисковал уже ехать быстрее. Улица Красной Армии, хладокомбинат, Лепеши…

На выезде с Лепешей пришлось остановиться у железнодорожного переезда перед опущенным шлагбаумом. Прямой беззлобно ругнулся и потянулся к телефонной трубке, но кто-то его опередил: «мобильник» в его руке пронзительно заверещал.

– Слушаю, – сказал он и вытянул шею, выглядывая на железнодорожное полотно: скоро ли поезд?

– Ты слушай, слушай, Прямой, – ответил незнакомый, но серьезный мужской голос. – Привет от Айболита… Ты чего молчишь, Прямой?

В голосах, и телефонных тоже, Прямой немного разбирался – работа у него была такая: и сам зачастую брал клиентов «на голос» и также, по голосу, оценивал серьезность возможного с их стороны отпора. Этот голос был серьезным, и Прямой напрягся.

– Слушаю, – повторил он, немного помедлив. Айболит, питерский авторитет, ему действительно был хорошо известен. Вот только этот телефонный номер никто из его знакомых знать не мог – это факт. Трубка была чужая и принадлежала человеку никак с ним не связанному. И все-таки его вычислили. Как?

– Соображай, Прямой, базар к тебе конкретный. Ты на кичмане подписался рассчитаться к апрелю с Айболитом. Ты чего же базара не держишь?

– Я за свои слова отвечу… Айболиту. А тебя я не знаю, – Прямой попытался говорить жестко, но некоторая его растерянность все-таки проскочила дрожащей искоркой сквозь звуковую мембрану и была чутко уловлена.

– Ты порожняк не гони. Айболит сейчас не у дел. И ты это знаешь. Он передал полномочия серьезным людям. Я их представляю, и зовут меня Скок. Витя Скок. Запомни это имя, а полномочия тебе будут предъявлены. Готовь деньги.

– Хорошо, забьем стрелку на среду, предъявишь полномочия, будет тогда и разговор.

– Ты не понял, Прямой. Деньги надо отдать завтра – пятьдесят штук баксов. Сумма небольшая, так что поднапрягись и закончим дело. Но завтра, въезжаешь?

– Нет, братан, – у Прямого кончилось терпение, и он ругнулся в трубку, – … такие гуси у нас не взлетают. Ты не на фраера наезжаешь…

– Прямой, мне говорили, ты серьезный человек. Тебя от смерти отмазал Айболит своим авторитетом и бабок не пожалел. Что ж ты, как фуфлыжник, рассчитываться не хочешь? В общем, завтра в семь вечера будь с деньгами в «Рижской». Там и базары все перетрем…

Трубка замолчала, и последнее ругательство Прямого повисло в воздухе. Товарняк между тем, промелькнув последними вагонами, умчался на запад, шлагбаум поднялся, и Прямой, стиснув руль до боли в ладонях, до отказа выжал акселератор. «Мерседес» взревел, вздыбился всем табуном своих двухсот лошадок, рванулся вперед и через несколько секунд скрылся в запыленной перспективе улицы имени Сто двадцать восьмой Стрелковой дивизии. Какой-то зазевавшийся мужичок, чудом успевший выдернуть из-под колес иномарки свой велосипед, долго еще не мог отдышаться и время от времени неведомо кому грозил вдаль дрожащим кулаком…

В пивном баре «Бавария» за кружкой светлого австрийского пива Прямой мучительно размышлял о происходящем: «Нет, деньги отдать сейчас нереально. Да и почему, собственно, их надо отдавать неведомо кому, да еще с таким напрягом?.. Срок, действительно, прошел, но Айболит на зоне и в последней маляве писал, что можно пока не торопиться. Вот только идет слух, что у него с «пиковыми» большие проблемы… Может, перевел долг? Но тогда бы отписал маляву, – дежурный шашлык нетронутым остывал в тарелке, а он рассеяно водил пальцем по пивной лужице, неряшливо растекшейся по столешнице. – И кто этот Скок? Судя по погонялу – вор из славян, но едва ли авторитет, иначе был бы на слуху… И как его все-таки пробили? Без конторы едва ли обошлось…»

– Эй, эта, – дернул он проходящую мимо стола официантку, – принеси от шефа трубку, скажи для меня.

– Сейчас, – девица тут же убежала к директору заведения: такому клиенту лучше по пустякам не отказывать.

Свою трубку он закинул в бардачок автомобиля – какой теперь с нее прок? «Но это мелочи, – он попытался упорядочить свои мысли, – а вот насколько серьезна предъява этого Скока? Надо попробовать его пробить по всем каналам: и через братву, и через ментов…» Прямой переполнялся раздражением и гневом: хотелось двигаться, действовать, куда-то бежать, но он сдерживал себя, понимая, что можно напортачить. Он чувствовал своим волчьим чутьем, что дело заваривается серьезное, наскоком его не решить – это не лохов каких-нибудь там разводить. «Может, сдернуть?» – среди прочих мелькнула и такая мысль. «Нет! – эту дверь Прямой для себя сразу закрыл. – Нет! Слабину давать нельзя – потом не очистишься!» В кровь плеснуло адреналином, мышцы заиграли в предчувствии боя. Накатила злость: «Разорву!» Он встал, потянулся своим сильным, словно звериным, телом и неспешно двинулся по залу.

На его пути, по правую руку, за столиком сидели два приблатненных пацана, баловавшиеся ершом – дешевое «Жигулевское» местного разлива плюс местная же водочка. Медленно попивая это убойное пойло, они заметно уже охмелели – да много ли и надо пацанам? Будто кто-то дернул одного из них за язык и он, на свою беду, браво окликнул Прямого:

– Эй, братан, иди, нальем.

Прямой повернул голову и окинул взглядом их столик: кроме двух полупустых кружек пива перед ними ничего не было. Он резко подошел и оперся кулаками о край столешницы. Молча, в упор, словно выстрелил, посмотрел на обоих. Несмотря на хмель, пацаны разглядели в его темных глазах что-то безжалостное и жуткое.

– Ну? – процедил Прямой, и желваки на его скулах задвигались туда-сюда.

Пацаны скисли. Один, пытаясь что-то исправить, достал из-под стола припрятанную там бутылку водки.

– Вот, у нас есть! – показал он и беспомощно замолк.

Прямой медленно потянул из-под его руки пивную кружку, также медленно занес ее над его головой и неспешно вылил содержимое на стриженную маковку; потом молниеносным движением ударил пустой теперь кружкой по обтекающему пивом черепу. Раздался хруст и звон битого стекла. Пацан, заливаясь кровью, рухнул на пол. Второй выскочил из-за стола. Он не пытался сопротивляться и лишь закрывал голову руками, но Прямой достал его косым свингом. Пацан покачнулся и упал лицом вниз. Несколько секунд Прямой тупо смотрел на побоище, на растекающуюся у его ног лужу крови, потом, не замечая застывшей рядом с трубкой в руке официантки, быстро пошел к выходу. Лишь когда он скрылся, какой-то толстый пожилой мужчина, прежде сидевший молча, выдохнул воздух и глухо просипел:

– Безобразие, милицию…

В машине Прямой попытался успокоиться, но короткая разрядка в баре не уменьшила злости. В голове все так перемешалось, что он никак не мог выудить оттуда ни одной здравой мысли: все прыгало, скакало, металось, не желая утихомириться. Послышался звук приближающейся сирены. «Менты! Пора сваливать». Он тронулся и свернул на Металлистов, боковым зрением заметив приближающуюся «скорую помощь».

На Некрасова, обогнув мэрию и Дом политпроса, он припарковался на стоянке и вышел из машины. Свежести как не бывало: воздух был пыльный, пропахший бензином и… раздражением, ощутимо сквозящим из окон и дверей градоуправления. Глубоко вздохнув, он сделал несколько круговых движений плечами. «Собраться! Собраться! «– приказал себе и медленно перешел дорогу. Что-то его беспокоило. Он уже перешел на другую сторону улицы, но смутное чувство тревоги заставило его обернуться и внимательно осмотреться по сторонам: «Нет, ничего». Он уловил лишь призывные взгляды двух встречных полуголых девиц, завлекающе-застенчиво ему улыбнувшихся. Он скорчил им рожицу, и девицы, взвизгнув, упорхнули, а он, ускорив шаг, пошел на переговорный пункт. Здесь было пусто: на глаза попалась лишь небольшая суетливая стайка цыган, да пара-тройка старушек. В голове уже выстраивался некий план, и он двинулся к междугородним автоматам…

Через пятнадцать минут, уже на улице, Прямой закурил и немного успокоился. Пара междугородних и несколько местных звонков кое-что проясняли: действительно, приехала какая-то питерская бригада и остановилась в отеле «Рижский». Вчера они гудели весь вечер в кабаке, и местной братве даже пришлось их слегка ставить на место. «Залетные, хотя и быковатые, – размышлял Прямой, – но без особой крутизны, раз удалось указать им на место, к тому же, никому не знакомы. Поставим в стойло», – решил он уверенно…

Почему-то ему вдруг захотелось посидеть на природе, в теньке, поглядеть на небо, покурить и спокойно подумать. Не часто у Прямого возникали подобные мысли, да что там говорить – лет уж несколько не бывало ничего подобного. Хотя нет – было! И совсем недавно. Проходил он, как припомнилось ему, через здешние места, будучи в совершеннейшей нетрезвости, и, испытав желание отдохнуть, прийти в себя, присел на одну из скамеечек, вспугнув парочку дохлых интеллигентиков. Но то по пьяни, а сейчас откуда? Кто его знает…

Не склонный к самоанализу Прямой бездумно подчинился и зашагал по зеленым аллейкам под сень старых деревьев раскинувшегося рядом Детского парка. Он прошел мимо качелей, пустых аттракционов и, не доходя клозета, повернул налево. У кирпичной стены, ограждающей открытую эстраду, он остановился. Раньше тут были скамейки летнего театра, поставленные рядами один над другим, но теперь их уже не осталось, и пустые цементные площадки, растрескавшиеся и позеленевшие, широкими ступенями поднимались по склону пригорка к стенам бывшего генерал-губернаторского дома.

Этот «оплот дворянства» еще в семнадцатом был разжалован в простолюдины, и в последние годы отдан псковской детворе под библиотеку, для благородных целей – читать и encore une foie читать. Прямому, правда, сейчас не было до всего этого ни малейшего дела. Он огляделся, ища, куда бы присесть, и тут в голове у него что-то защемило, да так что на мгновение в глазах стало совсем темно. Он покачнулся, но сразу встряхнулся всем телом, пытаясь избавиться от прихлынувшей вдруг слабости. Пахнуло чем-то резким и крайне неприятным: то ли серой, то ли паленой тряпкой. Он закашлялся, выкинул сигарету и, почувствовав дурноту, шагнул в сторону и присел прямо на зеленую каменную ступень. Верно, из-за дурноты он даже не обратил внимания на то, что парк вдруг как-то сильно опустел, скорее – совсем обезлюдел. Только что туда-сюда бегали неугомонные малыши, там-сям сидели опекающие их мамаши и бабульки и вдруг – вот те раз! – ни одной живой души. Небо потемнело, как перед грозой, а деревья как-то странно вдруг стали оседать, склоняться к земле и просто неприкрыто хищно потянули свои ветки, в его, Прямого, сторону. Он достал сигарету и почувствовал, что рука его сильно дрожит. «Да что это, в самом деле, – рассердился он сам на себя, – будто наширялся! Что же это?» Но, собственно, ничего еще и не было. Пока…

Так и не закурив из-за нахлынувшей тошноты, Прямой почувствовал, что уже не один, что рядом кто-то есть. Почему-то ему совсем не хотелось выяснять, кто это, и даже смотреть в ту сторону, но голова его сама повернулась, и ему ничего более не оставалось, как взглянуть на неожиданного соседа. Тот сидел опустив голову и надвинув на глаза темную широкополую шляпу. Поднятый воротник черного плаща полностью скрывал его лицо. Но Прямой уже знал, кто перед ним; волны страха подступали, накатывали, накрывали его с головой и перемешивали там все и вся, грозя сотворить сущую кашу…

Совсем медленно, куда медленнее той самой давешней выходки Прямого с пивной кружкой, незнакомец сдвинул на затылок свою почти ковбойскую шляпу и повернул голову. «Да не носил он никогда таких шляп», – промелькнула у Прямого сумасшедшая мысль, а потом он неожиданно для себя, растягивая слова, поздоровался:

– Здра-а-вствуй Па-а-вел Ива-а-нович…

– Здравствуй, Сережа, – Павел Иванович не мигая смотрел в упор на Прямого и неясно было: видит он что-то или нет? – Ты – здравствуй! А мне уж поздно.

– Да что ты, Пал Иванович, все ништяк, – также ровно продолжал Прямой, но на самом деле он уже находился где-то на самой грани безумия. «Бред, полный бред. Чушь…» – метались в голове мысли, как стая невесть откуда залетевших в комнату ласточек… Да, это был Павел Иванович Глушков, собственной персоной. Он же – Паша Крюк, мастер спорта по боксу, человек авторитетный и богатый, но… давно и безнадежно мертвый, года три как… И это он, Сережа Прямой, застрелил его тогда на берегу тихого лесного озера в глухом гдовском лесу. Из помпового ружья в упор картечью он буквально разворотил его на части и, упаковав в полиэтиленовый пакет, утопил на самой глубине… И Павел Иванович пропал навсегда, освободив место под солнцем для нужных людей, – как был уверен и сам Прямой и, с его слов, нужные люди… Ан, нет! «Неужели выжил? Чушь! Быть не может!»

– Правильно думаешь, Сережа, – глухо сказал Павел Иванович, словно прочитав его мысли, – не может быть, чтоб я выжил. Умер я тогда, действительно умер и угодил в самый что ни есть ад. Вот так, Сережа. Ты еще и не знаешь об этом, а я уж вкусил все положенные мне муки.

– Что? – прохрипел Прямой и схватился за горло: ему показалось, что оно вдруг стало сплошь деревянным и больше не пропускает воздух. – Что вы несете? Кто вы?

– Да брось ты, Сережа, – Павел Иванович говорил без всяких эмоций, голос его был чуть отдален и звучал как из старого репродуктора, – знаешь, знаешь ты, кто я. Знаешь и трепещешь! Но не ведаешь ты, чего на самом деле следует трепетать! Эти муки, которые я несу – они невыносимы, Сережа. От них нет спасения и облегчения. Они БЕС-КО-НЕЧ-НЫ!!! – последнее Павел Иванович сказал вдруг возвысив голос и с такой мукой, что Прямой затрясся и услышал, как тихо постукивают друг о дружку его зубы.

– Ты не знаешь этого, Сережа! Но тем хуже для тебя, тем неожиданней и мучительней будет то, что встретит тебя за гробом, а ведь это скоро, очень скоро – жизнь так мимолетна… Ты знаешь, Сережа, тогда, когда тело мое погружалось в пучину, я медленно поднимался над озером, с ужасом наблюдая, как исчезает в глубине то, что недавно было мною самим – сильным, незнающим страха и жалости. Я не мог понять того, что случилось. Я о чем-то кричал тебе, но ты не слышал. Ты суетился на берегу, что-то прятал, закапывал. Ты суетился, Сережа, ты думал, что победил меня, меня – такого сильного и всегда во всем тебя превосходящего, но ты не знал главного, Сережа: нет никакой смерти, нет совсем – это вымысел бездарей и недоучек, с подачи мрачного господина из преисподней, моего теперь господина, да и твоего тоже. Так вот, я не понимал, Сережа, и – представляешь? – думал о своем трехсотом «Мерседесе», о баксах, вложенных там и сям в дела и, наверное, потерянных теперь навсегда. Не верил я, что это со мною всерьез, не готов был это принять и надеялся, что вот-вот открою глаза, проснусь и все вернется, но нет… Я поднимался все выше и выше. Наверное, красиво было то, что оставалось внизу, – ведь я, Сережа, в отличие от тебя, умел ценить красоту, – но в тот момент мне уже было не до того. Представляешь, Сережа, я поднялся еще выше и увидел, – нет, ты не поверишь, – я увидел демонов или по-нашему, по-русски – бесов: гнусных отвратительно-безобразных, гомонящих что-то на варварском птичьем наречье. И я забыл про все – про машины, дома, деньги, про женщин. Я затрепетал, когда они потянули ко мне свои страшные черные лапы, я понял, что перед ними бессилен, – понимаешь? – во сто крат больше бессилен, чем прежде передо мной лох распоследний. Я бессилен и полностью в их власти. «Наш! Наш! Наш!» – клокотали они радостно, и некому – понимаешь? – совсем некому было за меня заступиться. Я почувствовал, я почти понял и поверил, что есть сила, которая может меня спасти, но не знал, кого об этом просить. Я хотел вспомнить, чье имя надо называть и не смог. Ты понимаешь? Я не смог вспомнить имя Того, Кого мы на земле всуе поминаем почти ежечасно? Вот такая, Сережа, нам кара, первая кара, а остальным мукам – несть числа… Для меня было одно снисхождение и причиной ему – коварная, нежданная смерть от руки убийцы – от тебя, Сережа. В этом была для меня милость, и я благодарен, Сережа, Господу за нее. Ведь без снисхождений здесь, где я нахожусь, невозможно! Тебе этого не понять! Пока… Так что я благодарен тебе и знай, что не сержусь.

1 2 3...5 >

На страницу:

Перейти

1 из 5