Милосердные

Марен смотрит в окно. Неотступная темень несет в себе серую мутную примесь: с севера идет туман. Он накрывает собою весь остров, превращает знакомые пейзажи в нечто странное и чужое, приносит промозглую стужу, проникающую под плотные юбки и шерстяные чулки. Чуть дальше, за последним рядом домов, темнеет море. Теперь Марен наблюдает за ним еще пристальнее, чем прежде. Она учится равнодушию к морской стихии, и с каждым выходом в море за рыбой ей все проще не испытывать никаких чувств. Но грядет годовщина гибельного шторма, и Марен понимает, что ей не хочется думать о том, что забрало у них море, и уж тем более говорить об этом в церкви.

Она чувствует разочарование Кирстен, и когда все расходятся по домам, догоняет ее на пороге и прикасается к ее плечу.

– Извини. Я уверена, что пастор Куртсон позволит тебе говорить.

– Мне не нужно его дозволение, – говорит Кирстен, прищурившись. – Я еще подумаю.

* * *

Кирстен не берет слово на службе в Рождественский сочельник, хотя Марен хотелось бы ее послушать. Проповедь пастора Куртсона – совершенно бесцветная и заурядная – представляет собою расплывчатое повторение тех слов, которые он бормотал над могилами их сыновей и мужей. Эта проповедь не утешает Марен: в ней нет ничего о погибших мужчинах, нет ничего о скорбящих женщинах, потерявших опору в жизни. Сколько раз Марен выла от бессильной тоски, что папу и Эрика не вернуть? Пастор Куртсон никогда этого не поймет. И никто не поймет.

Марен наблюдает, как он наклоняется к полке под кафедрой и достает письмо с кисточкой и печатью. Она вдруг понимает, что немножко его ненавидит: за его слабость, за его власть над ними. За его постоянные разговоры о милости Божьей, хотя очевидно, что эта милость не распространяется так далеко на север. Прозревает ли Бог ее помыслы, видит ли Он, что творится у нее в голове? Марен сидит, затаив дыхание, и копается у себя в мыслях, словно пытаясь нащупать Бога, притаившегося внутри.

– Пришло вчера, – говорит пастор, разворачивая письмо. Печать такая тяжелая, что она перегибает пергамент почти пополам, и пастору Куртсону приходится держать его двумя руками прямо перед собой, и теперь Марен не видит его лица. – Наш губернатор скоро поселится в Вардёхюсе, откуда будет управлять всем Финнмарком.

Торил ерзает на скамье, зыркает по сторонам, словно чтобы убедиться, что все помнят, кто первым сообщил им эту новость.

– А еще к вам в Вардё, – продолжает пастор Куртсон, – едет назначенный губернатором комиссар, дабы надзирать над деревней на месте.

– Но, пастор Куртсон, – говорит Кирстен, – разве это не ваша задача как нашего доброго пастора?

– Возможно, он будет оказывать помощь в духовных вопросах, – хмурится пастор Куртсон, недовольный, что его перебили. – Но я остаюсь вашим пастором.

– Слава Богу! – говорит Кирстен с таким искренним пылом, что пастор даже немного теряется и делает строгое лицо, чтобы скрыть смущение.

Он убирает письмо, и, пока самые ярые церковные прихожанки вовсю предаются молитвам, Кирстен с Марен потихоньку выходят наружу. На улице такая темень, что им приходится стоять почти вплотную друг к другу. Так замерзшие звери жмутся друг к другу, чтобы согреться. У Кирстен отяжелевшие веки, усталый взгляд.

– Назначенный губернатором комиссар, – задумчиво произносит она. – Но ни слова о том, для чего он сюда приезжает.

– Может, он будет наместником губернатора. Как в Алте, где есть наместник, – отвечает Марен.

– На таком крошечном островке? – Кирстен качает головой. – Алта уж всяко побольше Вардё. Зачем нам здесь надзиратель, тем более если сам губернатор поселится в крепости?

Они бросают недовольные взгляды в направлении Вардёхюса, хотя туман такой плотный, что давит на веки, и у Марен слезятся глаза. Кирстен задумчиво смотрит на нее.

– Хочешь зайти ко мне в гости? У меня есть пиво и сыр.

Марен, конечно же, хочет зайти. Ей любопытно, как та обустроилась в доме Мадса Питерсона. Она часто задумывалась о том, как Кирстен справляется в одиночку с таким огромным хозяйством. И ей интересно взглянуть на оленей. Но мама скоро вернется домой и станет оплакивать папу. Марен не хочется, чтобы она оставалась одна.

– Я бы с радостью, но мне надо домой.

Кирстен кивает.

– Я вот думаю… Почему нам сообщили о комиссаре именно сегодня? Это, наверное, что-то значит?

Марен удивленно моргает.

– Ты никогда не была суеверной.

– Что-то явно начнется, но что – вот вопрос.

– Или закончится, – говорит Марен, встревоженная тоном Кирстен. – Круг завершится.

– У круга нет ни конца, ни начала. – Кирстен резко расправляет плечи. – Увидимся завтра.

Они расходятся в разные стороны в плотном тумане. Марен идет мимо тихих соседских домов, мимо дома фру Олафсдоттер, мимо дома Торил, идет на дальний конец деревни, где в узких окнах их дома пляшут бледные отсветы пламени очага, почти призрачные в неземной белизне тумана.

Марен хочется пройти мимо, хочется идти дальше – мимо пустого дома Бора Рагнвальдсона, – за край деревни, на мыс. Она с трудом заставляет себя открыть дверь и войти в вязкое, удушающее тепло. Мама подкладывает дрова в очаг, непрестанно трогает языком засохшую болячку в уголке рта. Тут же в комнате сидит Дийна, прижимая Эрика к груди.

– Я ей рассказала, – говорит мама, не поднимая глаз. – Про комиссара.

– И что ты думаешь? – спрашивает Марен.

– Ничего я не думаю. – Дийна втирает Эрику в десны гвоздичную пасту. Слюна, обильно текущая у него изо рта, в свете пламени кажется красной, как кровь. Марен хочется схватить Дийну за плечи и хорошенько встряхнуть. Она скучает по тем временам, когда они могли поговорить по душам. Марен надеялась, что рождение Эрика выведет Дийну из оцепенения, в которое она впала после гибели мужа, но та стала еще молчаливее, чем прежде.

– Зато новый человек, – говорит Марен, чтобы хоть что-то сказать. – Лишняя пара рук всегда кстати.

Мама опять трогает языком болячку в уголке рта. Все погружаются в привычное молчание, и никто больше не упоминает комиссара.

Им представляется, что комиссар будет точно такой же, как пастор: его присутствие повлияет на здешнюю жизнь не больше, чем снег, падающий в море. Им представляется, что жизнь на Вардё так и будет идти своим чередом и что самое худшее уже позади. Им представляются всякие глупости, и только потом станет ясно, как сильно они ошибались.

15 января 1619

Уважаемый комиссар Вардёхюса, господин Корнет,

Примите искренние поздравления с Новым годом!

Благодарю за письмо от 19 октября. Оно дошло весьма быстро, что воодушевляет. Ближе к зиме судоходство становится непредсказуемым.

Я рад, что вы приняли мое предложение, и прошу вас не мешкать с приездом. Я сообщу королю Кристиану о вашем согласии. Как вы знаете, я пользуюсь расположением при дворе, и можете не сомневаться, что я назову ваше имя Его величеству. Пастор в Вардё уже поставлен в известность и готовится к вашему прибытию. Вас ждут великие свершения, и я надеюсь, мы с вами вместе докажем на деле, что, полагаясь на нас, шотландцев, Датско-Норвежское королевство сделало правильный выбор.

Прилагаю к письму дорожную грамоту до Бергена, где вы пересядете на корабль, идущий через Тронхейм до Вардё. Надеюсь, что путешествие будет не слишком вам в тягость. Я всей душой одобряю вашу идею о норвежской супруге, хотя для ее осуществления нет нужды забираться так далеко на север. В Бергене достаточно добродетельных барышень, каковые почтут за честь стать женой человека вашего положения. При вашей должности и деньгах, прилагаемых к данному письму на дорожные расходы, вы без труда найдете себе кого-то, кто согреет вам постель. И хорошо бы, чтобы ваша избранница умела петь. В здешних краях развлечений немного.

Передавайте поклон Колтарту, который, как я с удивлением узнал, читает ваши письма. Впрочем, здесь такого уже не будет.

Надеюсь, что скоро увижу вас лично.

Желаю вам доброго пути и с нетерпением жду встречи.

Ханс Кёнинг,губернатор провинции Вардёхюс

Берген, Хордаланн юго-западная Норвегия, 1619

7

Сиф растопила камины в большой гостиной и повесила лучшие шторы. Урса знает, что это значит: либо в доме кто-то умер, либо намечается свадьба.

– А может, к нам приедет какой-то важный господин, – говорит Агнете, когда Урса заходит в спальню с последним кувшином теплой воды и сообщает ей эту новость. – Или актриса?

Агнете только недавно узнала о существовании актрис: их отец организовывал отправку театральной труппы в Эдинбург на одном из своих оставшихся кораблей.

– Тогда это будет спокойный важный господин. Или же господин, пожелавший жениться на ком-то из нас, – говорит Урса, выливая воду в лохань. – То же самое касается и актрисы, только она не для нас, а для папы.

Агнете смеется и сразу морщится. Урса слышит, как у нее в легких булькает жидкость.

– Тише. Зря я тебя рассмешила. – Она помогает сестре сесть повыше и опереться спиной о подушки. Больная нога Агнете вяло тянется по кровати, и Урса расправляет смявшуюся простыню. – Сиф меня не простит. Давай, сплюнь.

Она кладет руку на худенькую спину Агнете, наклоняет ее вперед и подставляет эмалированную плевательницу. Агнете кашляет и выплевывает сгусток мокроты. Урса чувствует, как у нее под ладонью гудят легкие сестры. Она закрывает плевательницу крышкой, не глядя, как велит Сиф: впрочем, она и так знает, какого цвета будет мокрота, если судить по тому, как хрипло Агнете дышала всю ночь.

Она снимает с Агнете ночную рубашку. От рубашки разит болезнью и кислым потом. Урса настолько привыкла к этому запаху, что замечает его только в банные дни, когда в комнате пахнет еще и лавандой, размоченной в теплой воде. Она помогает сестре забраться в лохань, перенося через край ее негнущуюся ногу. Бортик с одной стороны специально срезан пониже.

Агнете все еще по-детски худая, нескладная и угловатая, без четко выраженной талии, без всяких выпуклостей и округлостей, хотя сама Урса уже была довольно пышной к своим тринадцати годам. Врачи, приходящие каждый месяц, всегда измеряют Агнете, но никто из них не видит ее голой, как видит Урса. Никто, кроме Урсы не знает, как ее тонкие косточки выпирают из-под бледной кожи, как ее больная нога сморщивается после купания, словно кожица на засыхающем яблоке.

– Умирать больше некому, – говорит Агнете, когда Урса кладет поперек лохани дощечку, чтобы сестре было на что опереться, пока ее будут намыливать. – Значит, готовится свадьба.

Урса думает так же и надеется, что Агнете не слышит, как больно колотится ее сердце.

– Знаешь, что, Урса? Мне кажется, папа нашел тебе жениха! – радостный голос Агнете звенит, как надтреснутый колокол. Хотя их разделяют целых семь лет, Урсе иногда кажется, что сестра чувствует то же самое, что и она, как это бывает у близнецов. Вот и сейчас Агнете прижимает руки к груди, точно в том месте, где болит у Урсы.

– Может быть.

Это значит, Агнете останется совсем одна в этом доме, и о ней будет заботиться только Сиф. Папа редко заходит к ним – разве что на минутку, чтобы пожелать им спокойной ночи. Даже если жених из Бергена, Урса все равно покинет родительский дом, и Агнете придется учиться спать одной в этой комнате и как-то себя занимать целыми днями. Но Агнете об этом не говорит, только кивает, и Урса льет ей на голову воду.

Она помогает сестре выбраться из лохани, вытирает ее полотенцем и подает чистую ночную рубашку. Когда Урса садится причесываться, Агнете говорит:

– Давай я тебя заплету? А то Сиф плетет слишком туго.

Руки у Агнете проворные, нежные. Она заплетает сестре косу, скручивает кольцом на затылке, закрепляет шпильками и смотрит на Урсу с такой гордостью и восторгом, что ей становится неловко.

Входит Сиф, смотрит на прическу Урсы, но ничего не говорит, лишь выразительно приподнимает бровь. Она сама строгая лютеранка, всегда одевается только в коричневые тона и прикрывает седеющую голову накрахмаленным ослепительно-белым чепцом. Сиф пришла помочь Урсе одеться. Фыркнув на бледно-розовое хлопчатобумажное платье, которое Урса приготовила себе на сегодня, Сиф подходит к платяному шкафу, который они когда-то делили с матерью.

Он сделан из вишневого дерева, привезенного морем из Новой Англии, и покрыт темно-коричневым лаком, который напрочь перекрывает естественный цвет древесины; точно так же, как темно-коричневые платья Сиф делают ее саму абсолютно бесцветной. Но у дверных петель и на сочленениях изогнутых резных ножек видны небольшие участки матового густо-красного цвета.

Сиф вынимает из шкафа мамино любимое платье: желтое, с пышными присборенными рукавами.

– Ваш отец распорядился, чтобы вы надели именно это, – нехотя говорит она. – Вам предстоит познакомиться с джентльменом.

– С джентльменом! – Агнете приподнимается на подушках и хлопает в ладоши. – В мамином платье, Урса! Я сейчас буду плеваться от зависти.

– В зависти, как и в плевках, нет добродетели, Агнете.

– С каким джентльменом, Сиф? – спрашивает Урса.

– Не знаю. Знаю только, что он добрый христианин. Не какой-то поганый папист. Ваш батюшка посчитал нужным сообщить мне об этом.

Агнете закатывает глаза, убедившись, что Сиф на нее не смотрит.

– Ты не выяснила ничего важного, Сиф?

– Уж и не знаю, что может быть более важным.

– Он высокий? Богатый? У него есть борода?

Сиф поджимает губы.

– Оно слегка тесновато, но переделывать времени нет. – Сиф делает знак, чтобы Урса присела, и через голову надевает на нее платье.

Сидя на корточках в шуршащем шелковом полумраке, Урса ждет, когда Сиф расправит платье, и не пытается ей помочь. Она делает глубокий вдох, надеясь услышать мамин запах сирени. Но юбки пахнут лишь пылью.

* * *

Когда Урсу зовут спуститься, дверь гостиной открыта, свет из комнаты льется в сумрачный коридор, застеленный ковровой дорожкой. Они с Агнете слышали, как как-то пришел и тут же метнулись к окну, но успели увидеть лишь широкополую черную шляпу, снятую за миг до того, как дверь распахнулась, а потом гость вошел в дом и скрылся из виду.

Агнете сжимает руки Урсы.

– Запомни все хорошенько.

Перила на лестнице гладкие, как стекло, и пахнут пчелиным воском, которым их натирает Сиф. В этот раз она явно перестаралась. Урса надеется, что ей не придется прикасаться к руке незнакомца. Конечно, нет. Но она все равно представляет, как он берет ее за руку, жирную от воска, и рука выскальзывает из его ладони. В воображении Урсы у него нет лица, но оно скоро появится. И лицо, и фигура, и голос, и запах.

К Урсе никто прежде не сватался и ей хотелось бы, чтобы отец что-нибудь рассказал ей о женихе заранее: кто он и откуда, как они познакомились? Может быть, это кто-то, кого она знает? Может быть, герр Касперсон, клерк из папиной конторы, приятный молодой человек с румяным лицом и застенчивой тихой улыбкой. Ему двадцать пять, он всего на пять лет старше Урсы. Ей мог бы понравиться такой мужчина, хотя у него есть дурная привычка потирать верхнюю губу большим пальцем, что придает ему вид хитреца и пройдохи. Но Урса могла бы попросить его бросить эту привычку. Он производит впечатление человека, который будет прислушиваться к советам жены.

Ступеньки тихо скрипят. Урса оборачивается, смотрит вверх на приоткрытую дверь их с сестрой спальни и представляет, как Агнете, затаив дыхание, прислушивается к ее шагам. Перед тем как уйти, Урса зажгла все свечи, но в комнате все равно было сумрачно, по углам притаились густые тени. Зима была долгой, и до сих пор все никак не уступит дорогу весне, и замерзшие окна наглухо задернуты плотными шторами. Хотя у них в доме всегда темновато, даже в самый разгар лета, когда на всех окнах раздвинуты занавески, и свет такой яркий, что Урсе постоянно хочется чихнуть. Возможно, следующим летом ее здесь уже не будет. Она будет скучать. Может быть, не по дому как таковому, а только по людям, живущим в нем.

Она на миг замирает, стоит, расправив плечи. Ей так странно и непривычно ходить по дому в узких шелковых туфлях и в тяжелом мамином платье с пышными рукавами.

Глухие, низкие голоса мерцают, как пламя в камине. Один голос папин, второй – тоже мужской, но это не герр Касперсон. Кто-то совсем незнакомый.

Только на самом пороге, уже готовясь войти в гостиную, Урса понимает, что они говорят даже не по-норвежски. По-английски, мысленно произносит она, выудив воспоминание из той части сознания, где живет память о маме, и где до сих пор все болит. Мама не умела читать и писать, но, будучи дочерью преуспевающего купца, хорошо знала английский язык и научила ему своих дочерей. Урса с Агнете подолгу практиковались в произношении, чтобы говорить бегло и почти без акцента. Урса тихонько щелкает языком и входит в комнату.

Он высокий, их гость. Такой же высокий, как папа, и почти вдвое шире в плечах. Он ей кланяется, а папа легонько подталкивает ее вперед, указав взглядом на стул. Урса садится и даже не успевает разглядеть лицо гостя.

Незнакомец и папа сидят бок о бок в обитых красным бархатом креслах с резными ручками. Урсе же достается жесткий стул без подлокотников. Она сидит очень прямо, сложив руки на коленях.

– Урсула. В честь святой Урсулы, как я понимаю. – У него сильный акцент, и ей приходится напрягать слух, чтобы хоть что-то понять, хотя говорит он не быстро. Наоборот, очень медленно, и эта тягучесть искажает слова. Он сидит, развернувшись боком к камину и к папе. Его голос гудит и клокочет. Урсе становится жарко, ее шея горит. Румянец на коже – как ком, вставший в горле.

Папа подает знак головой. Урсе надо ответить, хотя в словах гостя не было вопросительной интонации.

– Да, господин. И в честь созвездия.

– Созвездия?

Отец неловко покашливает.

– Урсула, это герр Корнет.

– Комиссар Корнет, – поправляет гость. – Авессалом.

Урса лишь через пару секунд понимает, что он назвал свое имя. Он произнес его, как «аллилуйя» или «аминь». Она поднимает глаза, смотрит смелее.

Он высокий и черноглазый. Ей трудно определить его возраст: не такой молодой, как герр Касперсон, не такой старый, как папа. По-своему он даже красив. Его простой, но хорошо скроенный сюртук не скрывает слегка намечающееся брюшко. Он полноват, но не как Урса. Она смотрит на его профиль, на его резко очерченный мужественный подбородок, высокий лоб, прямой нос, темные, слегка кудрявые волосы.

– Комиссар Корнет прибыл к нам из Шотландии, – говорит папа. – Он займет важный пост в Вардёхюсе.

– По приглашению самого Джона Каннингема, назначенного губернатором по высочайшему повелению вашего короля, – с гордостью произносит Корнет. Урса не знает, кто такой Джон Каннингем и где находится Вардёхюс. – И мне потребна жена.

До Урсы даже не сразу доходит, что ей только что сделали предложение.

– Жена комиссара, – говорит папа с довольным видом. – Урсула? – Она слышит его вопросительную интонацию, знает, что надо поднять глаза, улыбнуться, уверить его, что она тоже рада. Она смотрит на свои руки, сложенные на коленях. У нее побелели костяшки пальцев. – Устроим все как можно скорее.

Мужчины говорят о делах: отец расспрашивает комиссара о его миссии, а тот интересуется, вправду ли на дальнем севере нет деревьев. Они отправятся на одном из кораблей отца. Урса пытается слушать, но слышит лишь нарастающий звон в ушах. Сиф слишком туго зашнуровала ей платье, она не может вдохнуть полной грудью. Она думает об Агнете, о ее влажном дыхании. Север. Неужели замужество уведет ее так далеко? Урсе представляется лед и тьма. Наконец папа все-таки вспоминает о ней и отпускает ее восвояси. Она встает так стремительно, что у нее кружится голова, и тихонько выходит из комнаты.

Жена комиссара. О лучшей доле нельзя и мечтать, Урса это знает, но ее все равно пробирает озноб. После маминой смерти у отца все валилось из рук, он потерял деловую хватку, одно ошибочное решение следовало за другим, и все постепенно пришло в упадок. Урса не слепая, она видит, что происходит: папа уволил всех служащих из конторы – всех, кроме герра Касперсона, – и распустил всех слуг, кроме Сиф. Прежде еженедельные визиты врачей сократились до одного в месяц. Большая гостиная почти постоянно закрыта, ее открывают лишь на Рождество или для редких почетных гостей. Папины плечи поникли, от него пахнет пивом. Наверное, ей действительно повезло с женихом. Это будет хорошая партия. Может быть, даже выгодная в денежном отношении.

Урса медлит в прихожей, подходит к вешалке для верхней одежды. От плаща Корнета пахнет мокрыми листьями. Она протягивает к нему руку, но не решается прикоснуться.

По лестнице она поднимается почти бегом, слишком быстро и громко. Агнете испуганно вздрагивает, когда Урса врывается в комнату и, закрыв дверь, судорожно хватается за пуговки на платье.

– Что случилось? Он старый и страшный?

Ей надо скорее снять платье. Оно давит, мешает дышать. То ли это она разрастается в нем, распирая его изнутри, то ли оно потихоньку сжимается и усыхает. Голова разболелась от шпилек и тяжелой прически, и надо срочно освободиться от этого груза: распустить косу, любовно сплетенную сестрой, сбросить платье покойной матери. Как он здесь оказался, ее будущий муж? Как он нашел ее в их тихом доме на шумной улице Бергена?

– Поможешь мне?

Урса садится на кровать к Агнете. Та кое-как приподнимается на подушках, неуклюже пытается расстегнуть мелкие пуговки, но на талии ткань натянута слишком туго. Пальцы скользят и срываются.

– Надо звать Сиф.

Урсе дурно, она задыхается в тесном платье. Она встает и подходит к окну. Ждет, когда он уйдет. Ее сердце колотится как сумасшедшее.

– Урса? Что случилось?

Внизу открывается дверь, ее будущий супруг выходит на улицу. Идет пешком, не берет экипаж. Урса глядит, как его голова в черной шляпе теряется в море других голов в черных шляпах.

– Урса?

Авессалом Корнет. Имя, совсем не похожее на молитву. Имя, звучащее как похоронный звон.

8

Урса ждет, что утро принесет с собой перемены, но следующий день – совершенно обыкновенный, ничего особенного не происходит. Сиф, как обычно, приходит будить их с Агнете с утра пораньше, раздвигает занавески на окнах, хотя теперь, когда прежние шторы пришлось заменить на дешевые хлопковые, утренний свет все равно проникает в спальню. Урса помнит те, старые шторы из плотного синего бархата, помнит, как она пряталась в их мягких складках, наблюдая, как мама сидит перед зеркалом и расчесывает свои густые светлые волосы, которые унаследовали обе ее дочери. Но пять лет назад синие шторы пришлось продать: и шторы, и туалетный столик, и даже серебряные расчески и гребни, – тогда папа вложился в очередное убыточное предприятие. Эта комната раньше была маминой гардеробной, а теперь здесь спят Урса с Агнете. Верхний этаж закрыт.

– Агнете в ее состоянии даже лучше внизу, – сказал папа, когда Урса начала возмущаться, что ей не хочется переезжать из своей большой комнаты. – Чем меньше лестниц, тем ей удобнее. И потом, слишком дорого выйдет топить камины на всех этажах. И какой смысл держать столько мебели в вечно пустующих комнатах? Я собираюсь ее продать, хотя, может быть, мы возьмем квартирантов. Тогда мебель понадобится.

Урса рада, что квартиранты так и не появились. Ей не хочется, чтобы в их доме спал кто-то чужой. Впрочем, теперь уже не придется об этом переживать, ведь совсем скоро она сама будет спать рядом с чужим человеком в своем собственном доме. При одной только мысли об этом у нее дрожат руки. Она надеется, что Авессалом Корнет будет недолго оставаться чужим.

Сиф ставит перед Агнете поднос с завтраком. Тот же самый серебряный поднос, на котором она вчера подавала чай гостю. Урса улыбается Сиф, оценив ее старания. Агнете опять плохо спала, ее ноги запутались в простынях. Урса расправляет ее постель и помогает сестре сесть, подложив ей под спину подушки. Сиф убирает плевательницу, встревоженно морщит лоб.

– После завтрака надо будет опять подышать паром.

– Нет, Сиф. Не надо. Пожалуйста, – говорит Агнете. У нее хриплый голос, в груди влажно свистит. – Я хорошо себя чувствую, честное слово.

– У нее до сих пор раздражение под носом, еще с прошлого раза, – говорит Урса. – Может, сегодня и вправду не надо?

– Врач сказал, каждый день. – Сиф поджимает губы. – И ей помогает.

– От этого пара мне больно, – говорит Агнете, когда Сиф уходит готовить горячую воду. Она прикасается к болячке под носом, где воспаленная кожа растрескалась и покраснела.

– Я знаю, – говорит Урса и гладит сестру по голове. Она мылась буквально вчера, но сегодня от нее опять пахнет потом. – Можно будет прикрыть тебе нос маминым шелковым платком.

– Голубым, да?

Урса открывает мамин шкаф. На верхней полке стоит деревянная коробка с носовыми платками и прочими женскими мелочами, которые папа еще не успел продать. Урса берет любимый платок сестры и отдает ей. Агнете пропускает его между пальцами, прижимает к лицу.