Сто лет одного мифа

Участие Ливайна в постановке Парсифаля, приуроченной к столетию премьеры 1882 года, которая после финансового провала премьеры Кольца доказала жизнеспособность фестивалей и обеспечила им успех на все последующие годы, рассматривалось в Байройте как очередная – после триумфа Тристана под управлением Баренбойма – несомненная удача. Во время фестиваля 1980 года Ливайн прибыл в Байройт, чтобы на месте разобраться со все еще не решенными вопросами, а через год Вольфганг уже представлял согласованный с ним и с постановщиком Парсифаля Гётцем Фридрихом предполагаемый состав исполнителей. В титульной партии выступили Петер Хофман и Зигфрид Ерузалем, в качестве исполнителей остальных крупных ролей также были объявлены ведущие байройтские солисты: Леони Ризанек (Кундри), Ганс Зотин (Гурнеманц), Саймон Эстес (Амфортас) и Матти Салминен (Титурель). В 1983 году ввели еще одну исполнительницу партии Кундри – молодую Вальтрауд Майер, которая после этого стала одной из прославленных вагнеровских певиц и в последующие тридцать лет выступала на самых знаменитых оперных сценах. По словам Вольфганга, «третьей звездой в этом созвездии» создателей постановки (наряду с Ливайном и Фридрихом) стал сценограф и художник по костюмам Андреас Райнхардт. О концепции постановки Вольфганг высказывается довольно туманно. Отметив, что наряду с рыцарями Грааля в последней сцене появлялись также женщины, он сделал вывод: «Для Фридриха это означало прорыв в новое общество, где, возможно, будет устранен показанный в Парсифале конфликт между мужчиной и женщиной. Он цитировал символы и ритуалы христианского происхождения, но не ограничивал себя провозглашенным в этом сочинении христианством. Это была утопия, оболочка которой состояла из грез и иллюзий, и действие завершалось открытым финалом, не содержавшим никаких рецептов для их воплощения». При этом он отметил: «Постановка была принята публикой очень доброжелательно, так что можно говорить о большом успехе». Остается только сожалеть, что видеозапись этого спектакля недоступна и современный зритель не может составить о нем собственного мнения.

Хлопоты Вольфганга по привлечению к выступлениям в Байройте Баренбойма и Ливайна могут показаться сущими пустяками по сравнению с теми усилиями, которые он затратил, уговаривая Георга Шолти взять на себя музыкальное руководство Кольцом в 1983 году, когда отмечалось столетие со дня смерти Рихарда Вагнера. Прославленный маэстро считался непревзойденным интерпретатором Вагнера; между 1958 и 1965 годами он сделал первую в истории полную студийную запись Кольца (с Венским филармоническим оркестром, Decca). Учитывая сложности переговоров с этой знаменитостью, руководитель фестивалей был уже готов отказаться от его участия, однако вынужден был довести дело до конца: «На меня со всех сторон наседали, в том числе оркестранты, требуя, чтобы в Байройте выступил этот всемирно известный дирижер». Дополнительные неприятности Вольфгангу доставили британский постановщик Питер Холл и предложенный им сценограф Уильям Дадли: «Вскоре я обнаружил, что романтизм постановщиков выражается в неуемной фантазии и обернется невероятными затратами». Использованная ими сценическая техника оказалась чрезвычайно дорогой, громоздкой и не решала поставленных (или, во всяком случае, провозглашенных) ими художественных задач: «Настойчиво декларируемая романтика принимала форму неопределенно подсвеченного тумана на горизонте. По использованию тумана, пара и сухого льда они превзошли „паровой рекорд“ Шеро раза в три. Чем романтичнее становилось действие, тем выше были затраты на абсолютно неромантичную технику». Дополнительные неприятности были связаны с незнанием Холлом немецкого языка; несмотря на высококлассный перевод, ему не всегда удавалось донести до исполнителей свою идею.

Но настоящую ярость эта постановка вызвала у Фриделинды, не устававшей бороться за право племянников показать себя на Зеленом холме. Результатом стало интервью газете Münchner Zeitung, которое она дала еще в мае, увидев неуклюжие декорации, которые тогда монтировались на сцене Дома торжественных представлений. По ее мнению, Холл готовил «любительское шоу», поскольку не имел никакого представления о Вагнере. Но главый пафос интервью заключался в следующем: «Когда я вижу, как некоторые одаренные потомки Вагнера скитаются, не имея возможности работать в Байройте, я нахожу, что это скандал». Трудно сказать, смогли бы Вольф Зигфрид или Готфрид добиться лучшего результата, но в целом постановка действительно оказалась далеко не самой удачной в истории фестивалей. А на следующий год капризного Шолти сменил надежный Петер Шнайдер, и это Кольцо потеряло свою привлекательность также для телевидения: видеозапись постановки так и не появилась, о чем никто особенно не жалел. Через пять лет ее сменила блестящая работа Гарри Купфера, которой дирижировал Баренбойм.

* * *

Во время этого фестиваля – последнего в ряду отмеченных в нашей столетней хронике – произошло событие, оставшееся незамеченным для большинства гостей. Пресса о нем тоже не писала, однако оно имело весьма важные последствия для истории семьи. В Байройт со своей новой женой и тещей прибыл Готфрид Вагнер. После убогой постановки Бастьена и Бастьенны и развода он продолжал жить в Вуппертале и выполнять опостылевшую, но дававшую кое-какие средства к существованию работу в местном театре. Он вполне осознал мудрость совета друга-психиатра завести полноценную семью, тем более что в этом направлении его подталкивала и его домохозяйка, пожилая дама Додо Кох, у которой он снимал флигель. На свое семидесятилетие в июне 1981 года Додо пригласила не очень молодую бездетную итальянку Терезину Розетти, некогда выполнявшую у нее обязанности экономки, и попросила своего жильца встретить ее на вокзале. Вообще говоря, они познакомились, когда он был еще женат, и даже успели повздорить по поводу отношения протестанта по рождению и атеиста по убеждениям Готфрида к римскому папе, но теперь ситуация изменилась: оказавшись у разбитого корыта, литературный консультант оперного театра постарался понравиться симпатичной и неглупой даме, а та с пониманием отнеслась к изложенным им по дороге с вокзала социально-политическим взглядам, которые, как выяснилось, во многом совпадали с ее собственными. Додо позаботилась о том, чтобы они сидели рядом за праздничным столом, и в это время, как писал в своей книге Готфрид, гостям «уже слышался звон свадебных колоколов». За тот месяц, что Терезина провела в Вуппертале, они виделись почти каждый день, а когда они прощались на кёльнском вокзале, он уже знал главное: «С ней у меня, наконец, появится возможность наполнить свою жизнь смыслом. Многие казавшиеся неразрешимыми проблемы утратили для меня свое былое значение. Благодаря Терезине я стал обретать самого себя».

В июле Готфрид успел побывать в Байройте и посетить генеральную репетицию Мейстерзингеров в постановке отца, а в конце месяца отправился в Черро-Маджоре под Миланом знакомиться с родней своей возлюбленной. Ее семья сразу очаровала Готфрида, никогда не видевшего таких сердечных отношений в своем байройтском клане. Все шло как по маслу, но женитьбу пришлось отложить из-за умиравшего от саркомы отца невесты. Вернувшись в Вупперталь, Готфрид отыскал католическую общину, понравившуюся ему тем, что ее пастыри были, как и он, в оппозиции к римскому папе; они его быстро перекрестили, причем в новую веру он перешел как раз в День реформации 31 октября. У них же он получил такое назидание: «Христианская церковь – неоднородная общность. Вы, безусловно, никогда не подчинитесь церкви и ее иерархической идеологии. Однако церковь нуждается в таких еретиках, как Вы, иначе она умрет, как это было во времена нацистского правления! Только не отказывайтесь от диалога с евреями. Это часть вашей жизни!»

Для создания новой семьи нужно было еще решить финансовую проблему, и тут ему на помощь пришел директор вуппертальского отделения Немецкого банка (Deutsche Bank). Будучи большим поклонником музыки и театра, он решил, что солидной финансовой организации не помешает иметь потомка великого композитора в качестве одного из сотрудников: «Что вам необходимо, так это получить подготовку и пройти огненное крещение в Немецком банке! Ведь немецкие театральные интенданты не имеют понятия о подведении баланса. Если вы сможете читать как партитуры, так и бухгалтерские отчеты, то для вас будет открыт весь мир!» Руководство банка пошло навстречу Готфриду и предоставило ему возможность пройти стажировку в любом из городов Германии; католическая общественность также была готова помочь новообращенному и предоставила ему скромное жилье в мюнхенском францисканском монастыре.

Работа в банке вернула его с небес на землю. В период стажировки ему приходилось иметь дело с ночными бабочками и дамами, занимавшимися вымогательством у посетителей ночных баров, и это занятие показалось ему невыносимым: «Представительницы древнейшей профессии вываливали мне из своих декольте ночную выручку и покрикивали, если я не мог сразу сообразить, что мне нужно делать. Мне стоило огромных усилий, чтобы не отплатить им той же монетой». Когда же он пожаловался на тяжелые условия начальству, то получил жесткий ответ: «То, что вы Вагнер, музыковед и учили философию, не имеет для нас никакого значения. Здесь важно одно: чтобы вы наконец оправдали то, что мы на вас потратили, и заключали новые договоры с клиентами. С кем, почему и как, нас совершенно не интересует. Если вам это не подходит – вот дверь! Снаружи стоит очередь из людей, которым эта работа не кажется обременительной!» Впоследствии работа стала приличнее: ему поручили консультировать мелких предпринимателей по вопросам получения кредитов. В дальнейшем карьера Готфрида развивалась довольно успешно, из стажеров его перевели в резерв руководства, и он ждал назначения на постоянную должность в Италии. Теперь он мог спокойно жениться и переехать в Черро-Маджоре; оставалось только получить свою долю наследства, чтобы приобрести жилье в Италии.

Вольфганг был бы не против рассчитаться с сыном и избавиться от его постоянного присутствия, но его беспокоили хранившиеся у сына кинопленки. Поэтому в обмен на выплату причитавшейся ему доли наследства он потребовал от Готфрида возвращения похищенного. Оригиналы пленок хранились у родителей первой жены Готфрида, и Вольфгангу ничего не стоило забрать их через своего адвоката, но сын снял копии, которые при случае просматривал: «Не имея проектора, я просто смотрел пленки на свет: Гитлер с семьей Вагнер в парке Ванфрида, отец в форме гитлерюгенда, вытянувший руку в нацистском приветствии на байройтской площади Штернплац, на лице выражение преданности и неуместной радости! Потом идут кадры, снятые во время партийного съезда в Нюрнберге, где можно видеть бабушку и других членов семьи, которых приветствуют фанатичные партийцы». Из-за постоянных разъездов он не мог держать пленки у себя и поэтому отдал их на хранение сестре. Вскоре они исчезли: скорее всего, во избежание нежелательных последствий Ева сочла за лучшее отдать их отцу. Наконец в феврале 1983 года Готфрид заключил невыгодный для себя договор о полагающейся ему доле наследства (она составила около 100 000 марок без учета налогов), выплатил первый взнос за квартиру в Черро-Маджоре и мог со спокойной совестью жениться. С работой тоже все уладилось: «Мюнхенские банкиры были рады от меня избавиться и подыскали мне место в отделении Немецкого банка в Милане».

Папа Антонио умер в конце 1981 года, и получивший назначение в Милан Готфрид в июле 1983-го обвенчался с Терезиной в ее родном городе. В августе он отправился с женой и ее мамой Антониеттой в Байройт. Отец не хотел его видеть и пускать в Дом торжественных представлений, но, уступив настоятельному требованию Фриделинды, выдал три контрамарки на Тристана и согласился принять молодых в своем кабинете. Встречаться с итальянской тещей сына он наотрез отказался. Сын пробовал было протестовать, угрожая скандалом, но мама Антониетта его от этого отговорила: «Успокойся. Сейчас же пойди с Терезиной к отцу, потому что у нее наверняка больше не будет возможности увидеть своего свекра. Не думай обо мне!» Во время короткого разговора с сыном и его женой Вольфганг всем своим видом демонстрировал крайнее недовольство и, чтобы невестка не могла его понять, говорил на верхнефранконском диалекте. В разгар беседы зашла заранее предупрежденная секретарша и напомнила шефу, что у него назначена другая встреча.

Готфрид поселился в Италии, и в Германии бывал только наездами: «В конце августа 1983 года я организовал свой переезд в Италию, оплаченный Немецким банком. Банк помог мне поступить в дорогой экономический университет Боччони в Милане. И самое главное, я заключил в Милане выгодный трудовой договор с кредитным отделением банка. Через четыре недели началась моя новая жизнь с Терезиной».

Эпилог

В семье Вагнер Фриделинду называли «черной овцой». Иногда это словосочетание переводят как «паршивая овца», иногда – как «белая ворона», и оба перевода верны, если иметь в виду, что, по мнению ее матери и братьев, она нанесла своим поведением непоправимый ущерб репутации клана, а по мнению внешних наблюдателей – просто резко отличалась своим образом мыслей от семейного окружения и потому не смогла в него удачно вписаться. Всю свою сознательную жизнь она действовала наперекор семье, отчасти корректируя ее одиозный имидж. Но когда наделенные недюжинными художественными, организаторскими и дипломатическими талантами братья Фриделинды, взяв на себя руководство фестивалями, принялись очищать семейное предприятие от следов коричневого прошлого и достигли на этом пути значительных успехов, попытки Фриделинды вскочить на ходу в отходящий поезд уже не имели успеха. После того как потерпели крах ее мастер-классы в Байройте, а потом и аналогичное предприятие в английском Тиссайде, она осталась не у дел, но долго не хотела признавать свою невостребованность, пыталась по мере возможности помогать своим друзьям и знакомым, требовала дать ее племянникам шанс проявить таланты в Байройте, но к концу описанного в этой книге столетия осознала свое бессилие изменить мир к лучшему и удалилась на покой, выбрав местом жительства ту самую идиллическую окраину Люцерна, где родился ее отец и творил ее великий дед. В 1984 году она сняла просторную квартиру в доме, с террасы которого открывался великолепный вид на окружавшие озеро горы и мыс Трибшен, где Рихард и Козима Вагнер жили до переезда в Байройт.

Окруженная мебелью и любимыми вещами, вывезенными из Байройта, она вела спокойное существование обеспеченного рантье. Для получения постоянного вида на жительство она подала местным властям заявление, в котором напомнила, что в 1939 году бургомистр предложил ей остаться в городе в качестве его гостьи так долго, как этого хотелось бы ей самой, и теперь уже ничто не могло потревожить спокойное существование шестидесятипятилетней дамы. В свой родной город она выбралась только в апреле 1990 года, чтобы познакомить с Домом торжественных представлений и Ванфридом Леонарда Бернстайна. В то время прославленный дирижер делал записи для баварского телевидения и решил под конец жизни (он умер в октябре того же года) побывать в Байройте. Вообще говоря, его туда никто не звал; после неудачной попытки Вольфганга ангажировать Бернстайна на постановку Тристана – единственной драмы Вагнера, которую считал возможным исполнять американский маэстро, – руководитель фестивалей потерял к дирижеру всякий интерес, и Бернстайн попросил познакомить его с местными достопримечательностями Фриделинду – свою единственную хорошую знакомую в байройтском семействе: он знал ее по Нью-Йорку с 1944 года и вполне мог ей доверять. Фриделинда показала Бернстайну фестивальный театр, он побывал за кулисами, спустился в подземелье оркестровой ямы и постоял за пультом. В расположенном в Ванфриде музее они затеяли игру: гость изображал короля Людвига II, а Фриделинда – собственного деда, знакомившего монарха со своим жилищем. Там их приветствовал создатель музея Манфред Эгер; в своей книге он посвятил этому визиту несколько строк: «Сразу по прибытии он сел за рояль и стал импровизировать на тему вступления ко второму действию Тристана. Он поистине наслаждался этой музыкой. Мы напряженно его слушали». Гость еще сыграл любимые места из знаменитого дуэта во втором действии, а потом Фриделинда уговорила его посетить могилу Вагнера. В Байройте Бернстайн посетил также чудом уцелевшую во время Хрустальной ночи синагогу, после чего Фриделинда проводила его в Мюнхен.

К тому времени она уже сама была смертельно больна. У нее был рак поджелудочной железы, она об этом знала, но не хотела лечиться, чтобы не доставлять себе лишних страданий. Одним из ее последних увлечений стала антропософия, поэтому она договорилась с больницей при Университете Виттена/Хердеке, который курирует община сторонников этого учения в Виттене (Рурская область), чтобы ее там приняли доживать последние дни. В больнице ее посетила Анья Силья, и 8 мая 1991 года она умерла в возрасте семидесяти трех лет. В соответствии с завещанием покойной ее тело кремировали, а пепел развеяли над Фирвальдштетским озером. Поминок по Фриделинде могли бы и не устраивать – тем более что она сама об этом просила. Однако Вольфганг счел необходимым собрать 17 мая самых близких – по-видимому, чтобы задать верное направление последующей дискуссии о ее жизни и деятельности. Поэтому говорил он один, и в своей речи, сопровождаемой исполнением «Рассказа Эльзы» из Лоэнгрина и «Песни Верены» из Кобольда Зигфрида Вагнера, он явно принизил личность своей сестры, сведя все ее протесты к стремлению идеалистки противодействовать существующему порядку: «Движущими силами ее существования были стремление к отрицанию и желание действовать наперекор, а также пылкое требование сильного и чистого идеала». Он оставил без внимания ее обостренное чувство справедливости и сочувствие ближним, заставившие ее покинуть Германию перед самым началом войны и встать на путь противодействия национал-социализму. Все свое имущество Фриделинда завещала Ниллу Торнборроу, чье театральное агентство до сих пор функционирует в Дюссельдорфе по адресу Лоэнгринштрассе, 23.

Готфрид недолго проработал в Немецком банке. Уволившись, он посвятил себя торговле обувью, и это занятие, по-видимому, оставляло значительно больше свободного времени для публицистической деятельности. В частности, по заказу Гётца Фридриха, занявшего в 1981 году пост руководителя Немецкой оперы в Западном Берлине, он писал статьи к программным брошюрам его театра. В 1984 году Готфрид узнал, что в дни Байройтского фестиваля планируется выставка «Вагнер и евреи». Он, разумеется, не мог пройти мимо этого события и, ознакомившись с каталогом, посчитал это мероприятие «грубой фальсификацией истории». В своей книге он также отметил: «При рассмотрении антисемитизма Вагнера меня особенно поразило пренебрежение трудами таких исследователей, как Хартмут Зелински». Он не скрывал, что занимает по данному вопросу самую радикальную позицию: одним из пунктов его обвинения в адрес устроителей выставки было отрицание «связи между антисемитскими трудами Вагнера и антисемитским содержанием его сценических произведений». Для него эта связь была несомненна, и, кроме того, он полагал, что для организации выставки необходимо было «привлечь специалистов по исторической связи между антисемитизмом Вагнера и холокостом». Тогда же Готфрид заинтересовался творчеством Листа и стал изучать особенности его отношения к евреям. Он полагал, что глава «Израэлиты» в работе Листа «Цыгане в Венгрии» была реакцией на вагнеровское Еврейство в музыке, причем Лист, по мнению его праправнука, выгодно отличался от Вагнера тем, что видел спасение евреев не в самоуничтожении, а в завоевании «собственными силами Палестины», поскольку считал их единой нацией.

Если верить тому, что пишет Готфрид в своей книге, последующие пару лет он был нарасхват, но настоящей работы так и не нашел – то писал заметки, то консультировал во Франции создателей рекламного видеоклипа для готовившейся в Оранже постановки Кольца на открытом воздухе. Из шведского города Умео пришло соблазнительное предложение возглавить тамошний оперный театр, но, следуя совету Терезины, он его все же отклонил: «…для меня было неприемлемо делать карьеру, имея в виду очень неопределенное будущее в чуждом мне окружении, и к тому же за счет своей личной жизни». По-видимому, совет жены был в высшей степени мудрым. Зная идеализм и простодушие Готфрида, есть основания предполагать, что он мог бы быстро привести этот театр в полный упадок. Впрочем, к тому времени у него было дел по горло и без руководства театром: «Я начал готовить для радио музыкальную передачу о Фаусте Гёте с использованием музыки Листа, Берлиоза и Вагнера, а также постановку оперы Дон Санчо, написанной Листом в отроческом возрасте. Кроме того, я должен был вскоре сделать доклад на тему „Казусы Вагнер и Ницше“ на молодежной встрече во время фестиваля в Байройте».

Готфрид снова получил приглашение в Бонн, на этот раз для постановки Мейстерзингеров, и умудренный опытом режиссер сразу понял, что новый руководитель боннского театра Жан-Клод Рибер пригласил его только ради фамилии. При этом в качестве сценографа привлекли маститого Гюнтера Шнайдера-Зимсена (Schneider-Siemssen) и не поскупились на основных исполнителей (Сакса пел Бернд Вайкль, Вальтера – Рене Колло). Хитрый интендант сообразил, что роскошные декорации и байройтские звезды вытянут любую постановку, и использовал Готфрида, чтобы сэкономить на режиссуре. Осознав это неприятное для него обстоятельство, тот назвал показанные ему макеты декораций «филистерскими», тем самым лишив себя возможности работать над спектаклем, на который уже были затрачены значительные средства, и ограничился составлением пояснительного текста к постановке. С этой целью он посещал репетиции, но в конце концов Рибер попытался изъять его фамилию из программной брошюры, и для восстановления своих прав Готфриду пришлось обратиться в суд.

Будучи в Бонне, Готфрид прочел книгу известного публициста Ральфа Джордано Вторая вина, или Как трудно быть немцем. Эта книга перевернула ему душу и оказала сильное влияние на всю последующую жизнь: «Меня покорили его внутренняя ясность и красота языка, его дифференцированный анализ истории, политики и культуры, его гуманизм. После долгого перерыва я снова обнаружил немецкоязычного автора, который мог мне что-то сказать». Нелегкая жизнь пробудила в нем сочувствие к чужим страданиям и гражданское мужество для противодействия безучастному немецкому обществу: «Первое, о чем я подумал: „Он пишет именно то, что я считаю важным“». Готфрид постарался как можно скорее встретиться с жившим неподалеку в Кёльне интеллектуалом, и тот с радостью его принял. После того как годившийся ему в сыновья музыковед и банковский служащий рассказал про все свои неурядицы в отношениях с отцом, а до того с бабушкой, которая до конца жизни сохранила приверженность идеалам национал-социализма, Джордано засомневался, что его собеседник – сын Вольфганга Вагнера: «В этом человеке нет ничего человеческого». Готфрид признался, что он «знал и чувствовал это с самого детства». Таким образом, они быстро достигли взаимопонимания, и хозяин дома понял, что может заполучить себе еще одного сторонника с громким именем, чьи выступления будут способствовать укреплению его авторитета. Поэтому он предложил Готфриду написать автобиографическую книгу, пообещав всяческое содействие в ее публикации. При этом он начисто отмел первые же робкие возражения: «У вас нет ничего общего с изолгавшимся вагнеровским Байройтом, но вы – Вагнер, осознающий свою ответственность перед человечеством и историей. Так напишите историю своей жизни. Эта работа нужна прежде всего вам самому, однажды она окажется вам полезной при вашей реинтеграции в Германии. Я окажу вам поддержку».

Отныне у Готфрида началась новая жизнь. Он, разумеется, остался прежним неизлечимым идеалистом, но ход его мыслей принял более определенное направление, и он осознал свое предназначение как носителя нового байройтского мышления, не имеющего ничего общего ни с прежней религией Зеленого холма, ни с его мифологией, которая в какой-то период была необходима в качестве средства для маскировки коричневого прошлого его обитателей. Осенью он побывал в Соединенных Штатах и Канаде, где выступал с докладом на тему «Казусы Вагнер и Ницше» в университетах Вашингтона, Чикаго, Блумингтона, Атланты, Виктории, Ванкувера, Сан-Франциско и Лос-Анджелеса и демонстрировал снятый по его сценарию к постановке Кольца в Оранже клип «Последствия злоупотребления властью», где «Вотан и Альберих выступали в виде двух борющихся за мировое господство мошенников». Процитируем его книгу: «Используя собственную повествовательную манеру, я сознательно обращался к публике, воспринимающей оперу и творчество Вагнера… как сцену, на которой происходит презентация так называемого утонченного общества. Важные импульсы для зрительного восприятия мне придали работы знаменитого фотографа Августа Зандера. В беспорядочном смешении картин – от полотен Боттичелли до комиксов Роя Лихтенштейна и рекламы кока-колы – я показал апокалиптический закат общества на пространстве от Красной площади до Уолл-стрит. Все это завершалось атомным взрывом». Но самыми интересными для него были дискуссии с американскими либералами на тему «Вагнер и еврейство». После Северной Америки он посетил Японию, где к тому времени интерес к творчеству Вагнера уже был чрезвычайно высок, однако еврейская тема интересовала японцев в значительно меньшей мере, поэтому Готфрид не стал заострять внимание слушателей на этом вопросе. Центральным событием поездки стал устроенный в токийском университете Гакусюин «марафон», во время которого итало-германский гость сделал свой традиционный доклад, показал снятый по его сценарию клип и провел дискуссию со студентами. Вполне естественно, что наибольшее впечатление на японцев произвел показанный в конце клипа ядерный взрыв.