Туман

Людмила Рыжова

Туман

Глава 1

Тихо-тихо шуршала листва, перегоняемая слабым ветерком. Осень давно стала полноправной хозяйкой заросшего низким кустарником леса. За ветвями, уже почти нагих деревьев, был виден старый домик, покрытый некогда красной, а теперь уже блеклой черепицей с грязными разводами на потертых полукруглый боках. Местами на ней разросся густой мох. И оттого крыша казалась похожа на высыхающее болото с редкими кочками.

Стены дома тоже давно потеряли свою свежесть и прочность. Потрескавшаяся краска обнажала старые доски, на которых кое-где стал прорастать настойчивый мох.

Оконные ставни покосились и жалобно поскрипывали. На одном из окон, которое выходило в заросший палисадник, лопнуло стекло. В ее щели свил паутину маленький паучок. Эта паутинка тоже иногда подрагивала на ветру, покачивая, как в гамаке, своего одинокого хозяина. Дом казался давно заброшенным и забытым. И единственным его обитателем, как раз, и был тот маленький паучок…

Но вдруг скрипнула дверь. Звук этот был совсем негромким, скорее даже робким… Но он как-то разрезал эту размеренную лесную осеннюю тишину. То ли от того, что был неожиданным в этом Богом забытом месте, то ли от того, что нес в себе что-то живое, теплое в уже холодных, сгущающихся над домом сумерках.

В окошке с треснувшим стеклом зажегся огонек: тусклый, несмелый, но такой родной и манящий. Паучок, испуганный светом, торопливо пополз по своей паутинке в угол рамы и затаился там.

В доме с надрывом, жалобно заскрипели половицы, и в окне показался силуэт старика с длинной седой бородой, отчего старик тот казался очень старым, под стать своему дому.

Вскоре из трубы потянулась тонкая струйка дыма, и в лесной глухой чаще запахло жизнью.

Когда сумерки уже совсем сгустились, и на лес опустилась глубокая ночь, прикрывшая своим густым одеялом дом, то окошко, озаренное тусклой лампой погасло. Вокруг воцарилась полная тишина, не прерываемая даже шелестом ветра.

Заснул лес. Заснул дом. Заснул старый его хозяин.

Но вокруг по – прежнему ощущалась теплота, пусть увядающей, но все же настоящей человеческой жизни…

Глава 2

Наступление нового дня в лесу иное, нежели в городах. Оно похоже на юную девушку, встрепенувшуюся ото сна: вот в водной глади реки отразился багряный рассвет, и встающее солнце похоже на большие зрачки широко распахнутых девичих глаз, в которых тоже отражается восход, и которые от того кажутся багряными; вот дунул легкий утренний ветерок, похожий на легкий вздох юной красавицы; вот он тронул ветви деревьев, и они слегка качнулись, как руки девушки, в которых нет еще силы, чтобы смахнуть со своего тела шелковое одеяло. Но еще несколько минут, и заблестят под первыми лучами солнца капельки росы на траве, как капли воды после утреннего омовения на ресницах юной девы. Такие дни, наполненные ненавязчивой прохладой под сенью лесных деревьев, несмотря на знойное солнце над их кронами, такие чудесные дни даже под вечер напоминают ту же красавицу: немного уставшую, может быть, немного повзрослевшую, но не потерявшую своей дивной красоты. Такие дни, как правило, заканчиваются тихими вечерами, наполненным еле слышным шуршанием лесных своих обитателей. И ночь у них наступает почти сразу после начала вечера, как если бы намаявшаяся в дневных трудах юная хозяюшка отошла ко сну и неслышно закрыла свои веки. Именно так на лес опускалась темнота: быстро, но спокойно, укутывая в мягкие свои объятия запоздалый лесной свой народец.

Так было почти каждое утро еще недавним летом. Сейчас же стояла глубока осень. И дни подобные этому стали большой редкостью. Но сегодня казалось, что лето вернулось на мгновение, принеся с собой теплоту и свежесть. Осень окропила это рвение неким целомудрием, не испортив при этом никоим образом красоты предстоящего дня.

Но мы с вами немного забежали вперед, очарованные размеренным течением дней и ночей в лесной глуши. Вернемся же в начало дня, в только что наступившее утро.

Багрянец солнца отразился в стеклах окон дома, который мы с вами приняли за брошенную и забытую давно чью-то обитель…

Паучок меж тем давно проснулся и перебирал лапками свою паутину, пытаясь высушить на солнце капли утренней росы, обильно осевшей на ее нитях.

В доме не было никого слышно. Молчали половицы, молчала потушенная еще с ночи настольная лампа, молчала печь, храня в своем чреве перегоревшие угли.

Об обитателе дома напоминало лишь тихое сопение за мятой шторкой, натянутой на старой веревке, засиженной мухами. Рассвет, который уже пробился за эту шторку, позволял хорошо разглядеть спящего. На цветастой полинялой подушке лежала растрепанная его борода, обильно побеленная сединой. Волосы еще не потерявшие своей густоты, но тоже уже седые, были стянуты в недлинный хвост. Лицо… Но лицо не было старым. Его покрывала сеть неглубоких морщин, на нем был отпечаток усталости и какой-то глубокой печали. Но старым оно не было. «Старик» не спал. Глаза его, наполненные той же печалью, были потухшими, и жизнь плескалась в них на самом дне. Глаза эти не моргая смотрели в потолок, а руки крепко сжимали край одеяла. И было это очень странно: спокойствие, отрешенность во взгляде и внутренняя напряженность, отраженная в руках, сжатыми так, что костяшки на пальцах начали белеть. И казалось, не было вокруг силы, способной вырвать человека из того мира, в котором он сейчас прибывал, поскольку в том – другом мире жила его душа, а тело было здесь – в старом доме, в глухом лесу, в последний теплый день поздней осени.

И странным было наличие самого этого дома в этом лесу. Кто построил его здесь, никому известно не было, ровно, как и не известно было, где прежние его обитатели. «Старик» жил в этом доме не так давно: лишь прошлое лето и часть текущей осени. Починить дом было нечем. Потому и стоял он по-прежнему обветшалый. Но жить где-то было надо. И как-то надо было выжить. Работы не было, денег – тоже. Поэтому все лето Он собирал «запасы» леса, чтобы выжить долгой холодной зимой. Идти Ему было не куда. Искать тоже было уже некого. Потому и жил Он воспоминаниями, где было с кем еще поговорить, где было кого еще взять за руку, где было ради кого жить…

Прошло, пожалуй, больше часа, прежде, чем Он встал, умылся в сенях холодной водой из ржавого умывальника, растопил печь в уже промерзшем после ночи доме, поставил на нее закопченный в саже чайник. Пока тот закипал, он сел за стол, облокотился на руки и так же бездумно, как и в постели накануне, долго смотрел в одну точку. Казалось, что он спит с полузакрытыми глазами… Вода в чайнике зашумела, из его носика повалил пар. Он неспешно встал, налил воды в другой чайник с травами. Потом так же размеренно выпил горячий чай без сахара, поморщился от осадка на дне помятой кружки. Вот Он накинул зашитую во многих местах куртку, положил в единственный карман обломанный нож. Хотел в другой положить горсть сухих ягод. Но забыл, что карман давно оторван и потерян. Ягоды выскатились из разжатой ладони и веером рассыпались на старом дощатом полу. Он, глубоко вздохнув, опустился на колени и собрал их по одной в другую ладонь. Ссыпал в тот же карман, где лежал уже нож. Ни слова не проронил он при этом… Да и зачем? Говорить было не с кем. Не о чем. Не за чем…

Он взял залатанную сухой лозой в нескольких местах корзинку и вышел из дома. Дверь не стал запирать. Зачем? Кто мог забрести сюда?

Шурша сухой еще листвой, он отправился глубоко в лес. Надо было насобирать на зиму грибов, которых пока было еще в полном достатке. Вскоре Его скрыли густые ветви разросшегося кустарника. Тишина снова поглотила все.

Глава 3

Его глаза были плотно закрыты, но было четко видно, как под синеватыми веками тревожно мечется зрачок, как птица, запертая в темной клетке. Коротко стриженные волосы стали отдавать сединой, и на их фоне четка видна была некогда большая, с рваными краями и свисающими лохмотьями кожи, рана. Благодаря должному лечению и заботливым рукам сердобольной медсестры, она стала затягиваться. На ее месте теперь красовались толстые бугристые корки запекшейся крови. На лбу выступили крупные капли пота, которые указывали на то, что еще недавно у Него был сильный жар. Но сейчас, слава Богу, состояние постепенно приходило в норму. Но сильная слабость не давала Ему возможности открыть глаза. Он даже не знал, где находится. Хотя, собственно, он не знал и кто он. Несколько суток назад Его подобрала на улице карета скорой помощи, возвращаясь с ночного вызова. Документов при нем не было. Врачи сообщили в полицию, но никто к ним не обращался в поисках человека с подобными приметами. Дело приобрело вялотекущий поворот и оставалось надеяться, что Он очнется и прояснит ситуацию. Но несколько ночей Его било в сильной лихорадке. Жар не спадал, слабость нарастала. Налицо было сотрясение мозга и, как следствие, состояние полного забытья…

За окном давно уже начался день. Ласковое весеннее солнышко украдкой заглядывало в палату, лучами своими останавливаясь на прикроватной тумбочке и спинке самой кровати, находившиеся в непосредственной близости от подоконника. Особенно игривые лучи осмеливались дотянуться чуть дальше: до головы спящего больного. Оттого вокруг становилось тепло и веяло каким-то домашним уютом. Казалось, что за дверью палаты сейчас раздадутся голоса: низкий, бархатный мужской, неторопливо что-то говорящий и немного высоковатый, женский, вторящий первому, а временами переходящий в заливистый смех. Вот разыгравшееся воображение уже рисовало звон тарелок, шкворчание золотистого лука на чугунной сковороде и разливающийся манящий запах борща и свежей ванильной выпечки…

На солнце набежала шальная тучка и, буквально на несколько минут, закрыла его. В палате стало сразу пасмурно. Исчезли чудесные запахи, перестал быть слышен звон посуды, умолкли голоса, сразу подевался куда-то уют. На душе стало тоскливо. Вернулось непонятное чувство беспокойства. Вернулась боль в голове и густой, постоянно звенящий шум.

Он с великим трудом открыл глаза. Но увидел ими не сразу. Сначала перед взором стояла серая мигающая рябь. Постепенно она стала редеть. Наконец Он смог разглядеть потолок, казавшийся таким высоким, что снова начала кружиться голова, и пятна, в большом множестве расплывшихся на этом потолке стали двигаться, наезжать друг на друга, сливаться в размытые рисунки. К горлу поступила тошнота, но остановилась на полпути тугим комом, от которого перехватывало дыхание…. Но вот пятна на потолке остановились. Ясности в сознание это не принесло, но голова кружиться перестала, ком рассосался сам собой, дышать стало легче.

Тучка неохотно сползла с солнца. В палату вновь юркнул легкий солнечный лучик. Минуя подоконник и тумбочку, он сразу коснулся лба больного, как бы жалея Его и стараясь приободрить. Но чувство теплоты и домашнего уюта бесследно испарилось. Теперь луч только мешал, бликуя в глазах, и заставляя Его болезненно щуриться… Очень захотелось пить. Он повернул голову. Волна боли резко прошлась ото лба и с силой ударилась в затылок. Он застонал, рефлекторно разжал губы и незамедлительно почувствовал некий укол у уголка рта. По подбородку побежала тонкая теплая струйка. Он хотел поднять руку, чтобы вытереть эту струйку и понял, насколько он слаб. Теперь Он ощутил, как эта слабость буквально разливается по Его телу, окутывает его конечности, наполняя их свинцовой тяжестью. Он пошевелил пальцами на правой руке. Они слушались Его плохо, но это крохотное, удавшееся движение немного приободрило Его. Он собрал все оставшиеся силы и еще раз попытался приподнять руку. Стон вновь слетел с губ, а теплая струйка возобновила свое движение по подбородку. Тяжелой, как будто не своей, рукой Он все же дотронулся до лица. Ощутил подушечками пальцев ту самую струйку, оказавшейся липкой. Потом тяжело перенес вес ладони на уровень глаз и увидел алые пятна на кончиках пальцев. Почувствовал, что больше не в силах держать руку, Он грузно уронил ее на матрац, оставив на простыне кровавый отпечаток с пальцев. Глаза сами собой снова закрылись. Снова захотелось спать… Не в силах сопротивляться этому желанию, Он провалился вновь в тяжелый, тревожный сон. Вновь под синими веками забегали суетливые зрачки.

Солнечный луч стал короче. Некоторое время он еще задержался на треснувшем деревянном подоконнике и тихо растворился за оконным стеклом.

Глава 4

На столе тускло горела старая керосиновая лампа. Там же стоял большой алюминиевый таз, наполненный водой, в которой плавали крепкие, лоснящиеся мокрыми боками грибы. Рядом стояла корзина с остатками сухих листьев и крупицами земли, осыпавшихся с этих грибов. У таза покоился все тот же обломанный нож. «Старик», скрипя рассохшимися половицами, зашел из сеней в комнату. В руках Он нес связку ореховых тонких прутьев. Сев на колченогий табурет за столом, Он стал неспешно вылавливать грибы из таза и аккуратно нанизывать их на прутики. Нанизав таким образом несколько прутьев, Он подвесил их над печкой, в которой ярко горел огонь, согревая ветхую избушку и душу ее хозяина. Редкие искры выпрыгивали из щелей чугунной заслонки и бесследно растворялись в полумраке комнаты. Иногда раздавался громкий хруст горящих дров, и тогда целый пучок этих искр выстреливал, разлетаясь ярким салютом, и осыпаясь почерневшими каплями на железный лист у печи, прибитый к полу. С мокрых грибов, нанизанных на прутья, падали редкие капли воды, издавая недовольное шипение, когда достигали раскаленных боков русской печи. Иногда эти капли, недолетая до самой печи, встречались в воздухе с вылетающими искрами. И тогда искры гасли в полете, досадно шипя и превращаясь в черные капли пепла.

Несколько грибов Он порезал и бросил в кастрюлю. Потом бережно вытряхнул листья и землю из корзины в таз с водой, аккуратно похлопывая по плетеным ее бокам, как похлопывает любящий отец сына своего, укачивая на руках. Корзинку Он повесил на большой гвоздь, торчавший в углу на стене почти под самым потолком, еще раз стряхнул легонько ладонью только ему одному видимый сор. Вынес таз с грязной водой на улицу и вылил его за порог. В неосвещенных сенях послышался жестяной звук, затем неторопливые шаги, и в свете лампы и печи показался «старик». Когда дверь в сени закрылась, раздался скрежет скользящего по лавке таза и звонкий удар железа об эту лавку. Таз не удержался на боку, на котором его оставил «старик» и с грохотом упал. «Старик» обернулся, постоял в нерешительности, хотел вернуться в сени, но передумал. Вместо этого он подошел к старенькому ведру с отбитыми боками, на которых проглядывала ржавчина, налил из него воды в кастрюлю с грибами. Затем взял тряпку, некогда бывшую рубахой, но от старости расползшейся в дыры и лоскуты, отодвинул заслонку и поставил в уже догорающую гущу углей кастрюлю. Угли хрустнули под ее дном, немного поостаронились и сверкнули внутренним угасающим огоньком.

За окном уже давно опустились сумерки раннего осеннего вечера. По стеклам застучал невидимый мелкий дождь. И хотя, находясь в доме у теплой печки, было не понять, какой это дождь, душа ощущала его колкость и промозглую холодность. Оттого печка стала еще родней, укутывая своим теплом одинокого немолодого человека.

Паучок оставил свою паутину, пролез сквозь щель в окне вовнутрь дома, по ниточке-паутинке спустился на подоконник и забился в темный угол, отдаваясь той томной дреме, которая окутывает почти всех обитателей леса поздней осенью.

«Старик» сидел, опершись на руки за столом и смотрел куда-то в темноту, которая притаилась в дальнем углу комнаты. Он так часто сидел, смотря невидящими глазами и мыслями улетая в «старый» для Него мир, который остался в Его прошлом, но который Он не мог разглядеть, как ни напрягал свои глаза и память. Все представлялось в густом тумане. И, казалось, и голоса были слышны, и были они знакомы и родны, и мелькали силуэты разных людей, от которых тоже веяло теплотой родства, но ни один образ, ни один звук так и не выплыл из белой пелены и не стал сколько-нибудь четким и разгаданным. Но Он чувствовал, что это не просто фантазия, не просто сны наяву, – это в жизни Его было! И оттого сидел Он вот так часто, вглядываясь в этот ненавистный туман, пытаясь мысленно разогнать его, смахнуть с манящей картинки, чтобы придать ей цвета и красок.

Сколько времени он так просидел, Он не знал. Он никогда не замечал проходящего в такие моменты, времени.

За окном была все та же мгла. И непонятно было, был ли то еще вечер, или уже наступила ночь. Часов в Его доме не было. Хотя они Ему были и не к чему.

Он встрепенулся, как ото сна, вспомнив про грибы. Отворил заслонку. Угли в печи уже потухали. Грибы утомились, стали мягкими и пахли ароматным запахом печного дыма. Он их выложил в миску и, не дожидаясь, пока они остынут, стал жадно, обжигаясь, есть. Ему хотелось все больше и больше тепла: тепла изнутри. Как будто оно могло Его согреть и прояснить Его мысли и воспоминания. Грибы были несолеными, но печной аромат делал их достаточно вкусными. К тому же, он давно все ел без соли, которую раздобыть без денег было негде. В нескольких километрах был небольшой поселок, но Он туда не ходил. Да и зачем? Пополнить запасы продуктов в тамошнем магазине Ему было не за что. А попрошайничать у людей Он не желал. Да и не хотел Он, чтобы кто-то знал о том, где Он живет, о том, что Он вообще есть на этом свете. Была в Его голове какая-то невыясненность по поводу Его прошлого. И Он был уверен, что надо сначала самому во всем разобраться, самому понять, кто Он?

Горячие грибы немного согрели его изнутри… Он плотно закрыл заслонку, чтобы теплота печки подольше осталась в комнате, потушил лампу и ушел за полинялую шторку, натянутую на засиженную мухами веревке. Дом погрузился в темноту. Лишь мерцала тусклым светом печь, еще хранящая в себе уютную теплоту.

Дождь давно закончился. Лишь тихо шуршал слабый ветерок, перегоняя мокрую опавшую листву и срывая с деревьев остатки их некогда богатого летнего убранства.

Глава 5

– Гипосенсибилизирующие препараты отменяю, седативные и вегетотропные – продолжаем. Соблюдение пастельного режима даже не подлежит обсуждению…

– Да какое уж тут обсуждение? Он и не вставал никогда. Спит все время…

–Потому и не подлежит! – Олег Васильевич посмотрел на медсестру многозначительно. Он часто ставил в пример другим ум и исполнительность Натальи Сергеевны. Но природная сдержанность и чувство собственного достоинства, которое, впрочем, порой распирало сознание этого доктора до невероятных размеров, не позволяли, зачастую, сказать прямо, что он полностью согласен со своей медсестрой, а иногда даже прислушивается к ее советам. Потому и взгляд его сейчас был многозначительным: с одной стороны он соглашался с ней, а с другой -подчеркивал, что врач здесь ОН!

–Ничего, скоро восстановится,– сказал он, помедлив, уже более мягким тоном, в котором человек, хорошо знавший Олега Васильевича, мог уловить скрытые нотки извинения. А Наталья Сергеевна знала доктора уже далеко не первый год, проработав с ним рядом еще с того далекого времени, когда он молодым, но уже амбициозным юнцом пришел работать в эту больницу. – Ни субдуральной гематомы, ни субарахноидального кровоизлияния нет. Скоро бегать будет, – на последней фразе он по-доброму усмехнулся. – Вот только обработайте его губы кремом. Сухие совсем, полопались. Вон уже и кровь проступает…

–Да далеко со сломанными ребрами не убежишь, – улыбнулась медсестра. – А губы обрабатываю. Он, когда в себя приходил, вытереть их пытался. Простыни запачкал. Испугал меня: думала, откуда кровь, а это отпечаток с его пальцев…

–Да…. – засмеялся Олег Васильевич. – Не завидую я владельцу той машины, которая его сбила. Помял наш подопечный ее, наверняка, основательно. Кости крепкие, хорошие… Такие можно сломать только с большим ущербом для машины! – на этот раз доктор широко улыбнулся и подмигнул Наталье Сергеевне. –Ну, да ладно… Пойдемте в следующую палату.

Олег Васильевич уверенной походкой направился к двери, всем своим видом дав понять, что осмотр завершен. Наталья Сергеевна же суетливо поправила одеяло на больном и поспешила за доктором. Когда дверь за ними закрылась, и шаги поглотила соседняя палата, на лоб нашего больного приземлилась невесть откуда взявшаяся муха. Она по- хозяйски обошла лоб по периметру, остановилась у небольшой выпуклой родинки и, как бы облокотившись на нее, подняла передние лапки и стала с усердием начищать свой хоботок. Потом она перешла к брюшку, покончив с которым, стала, быстро шевеля тонкими лапками-ниточками, расправлять крылышки. Закончив с процедурой прихорашивания, она еще немного посидела, взмахнула приведенными в порядок крыльями и, описав значительный круг по палате, приземлилась на руку больного. Щекоча его лапками, она стала переползать с одного пальца на другой. Обогнув их таким образом все, она начала свой обратный путь, но завершить его не успела. Больной дернул рукой. Муха, обиженно зажужжав, поднялась в воздух, еще какое-то время покружила над рукой на почтительном расстоянии и, наконец, растаяла так же неожиданно в пространстве палаты, как и появилась накануне.

Больной открыл глаза. Увидел знакомый уже потолок с разводами. На этот раз пятна не расплывались…Он попытался повернуть голову, но, памятуя о том, какая боль прорезала его мозг прошлый раз, сделал это с крайней осторожностью. Его взору предстала небольшая палата, явно давно не видевшая ремонта. Стены были выкрашены нежно голубой краской, которая, впрочем, со временем выгорела на солнце и стала почти белой. На полу лежал полинялый, но еще крепкий линолеум. Рядом с кроватью была небольшая тумбочка, на которой стоял стакан воды и лежал крем с незатейливым названием «Детский». Он вдруг явно ощутил, как хочет пить. Потом вспомнил, что тоже желание испытывал, когда приходил в себя прошлый раз. Потом в памяти всплыла теплая струйка, стекающая по подбородку. Рефлекторно он посмотрел на пальцы, ожидая увидеть на них алые следы, оставленные накануне. Но подушечки пальцев были чистыми. Губы при этом ощущали некое сухость и жжение, и оттого возникало невольное желание намазать их чем-то жирным. Хотя, даже не намазать. Хотелось шлепнуть на них какую-нибудь тряпку, пропитанную жирной влагой, и чтоб прямо влага эта стекала по губам и живительным нектаром попадала в измученный от жажды рот… В голове коряво сложилась картинка: на тумбочке стакан воды и тюбик с кремом. Вот он, живительный нектар для измученного организма! Он хотел приподняться на локте, чтобы повернуться к прикроватной тумбочке, дернул рукой, тут же почувствовал укол в районе внутреннего сгиба локтя, и в этот момент рядом с кроватью повис полупрозрачный шланг от капельницы, тихо хлестнув по ее спинке. Но все эти ощущения и наблюдения моментально перебила острая боль в грудной клетке. Он невольно вскрикнул, упал на спину, так и не сумев подняться. Боль почти сразу притупилась, но не ушла, а противно и тревожно заныла. По телу разлилась слабость, голова снова закружилась. Из уголка рта выскользнула и медленно побежала знакомая тонкая теплая струйка.

И, не смотря на слабость, головокружение и навалившуюся вдруг страшную усталость, нестерпимо захотелось есть…

Глава 6

Погода совсем испортилась. Последние дни октября давали о себе знать: дожди лили теперь почти безостановочно, солнце спряталось за сизые тучи и уже не радовало даже редкими теплыми лучами. Все вокруг стало мокрым и серым. Казалось, природа, умаялась за лето в трудах своих: в цветении, плодоношении, устала от суетливых порханий бабочек, комаров, жуков, даже от пения птиц, которому радовалась с раннего утра до позднего вечера, тоже устала. Теперь она уже не была похожа на юную девушку. В ее лике все больше появлялось морщин в виде коры обнаженных деревьев, ее косы больше не были густыми, а увяли и редкими кустиками пожелтевшей травы лежали на посеревшей от дождя земле. В ее очах больше не отражался огненный восход солнца, а голубые глаза озер стали серыми и блеклыми.

Наш паучок заснул до весны, забравшись в широкую щель на подоконнике. Его паутина, оборванная ветром бессильно трепыхалась за окном. В ней запуталась зеленая хвойная иголочка и запоздалая муха. Но паучок уже не видел этого.

В дом забралась сырость. Она поселилась во всех углах, потолке, покрывая их серыми пятнами. «Старик» экономил дрова, которые запас на зиму и ходил в лес за хворостом. Но хворост был мокрый, долго не загорался, все больше дымил. Тепла от него тоже было мало, и «старик» зябко кутался в старую куртку с одним карманом, которую теперь не снимал даже дома. Грибов в лесу больше не было. О ягодах и говорить нечего было, и надобности выходить на улицу тоже не было. Целыми днями Он проводил дома. Сырая погода, осень, одиночество не преминули оставить отпечаток в Его жизни: им овладела тоска и тревожное чувство безысходности. Он, как и прежде, часто задумывался, сидел молча и смотрел мимо стен, вглядываясь в туман Его воспоминаний. Его не было здесь, несмотря на то, что он жил ЗДЕСЬ и СЕЙЧАС. Он ясно ощущал, что, если Он не вспомнит своего прошлого, Его скоро не станет. Ему важно было ощутить значимость себя. Он хотел быть нужным для кого-то. Он хотел быть кем-то любим… Любим…И он был почему-то уверен, что Он действительно любим, только Он никак не мог вспомнить, кем. Иногда в памяти всплывал женский силуэт. Но кто это был? Он не мог разглядеть ни лица, ни цвета волос, ни роста, на даже возраста. Была ли то его любимая женщина, или дочь, или мать-старушка, которая выплакала все глаза, ожидая пропавшего сына домой… Иногда Он слышал голоса: спокойные, уравновешенные, теплые, а иногда резкие, тревожные, как будто кто-то кричал от отчаяния. Но, сколько Он ни всматривался в эти образы, сколько ни вслушивался в голоса, не мог ничего ни разобрать, ни вспомнить.