Сердце, которое помнит

Как бы я ни пытался, мне было не представить себя выше, чем он.

Отец улыбнулся.

Иногда я не понимал, как относиться к его словам. Наверное, так было потому, что мы мало виделись. Или потому, что его глаза самые трудные для чтения.

Они у него темно-карие, почти черные, и очень, очень большие. Самые большие из всех глаз, какие мне встречались. И все равно мне по ним ничего не прочесть. Когда отец смотрит на меня, я теряюсь в его взгляде. В его глазах столько покоя и широты, что мне ни на чем не сосредоточиться, как бы я ни старался. Знаете, на что это похоже? Как будто лежишь ночью на лугу и смотришь в бездонное черное небо, полное перемигивающихся звезд.

Мы пошли домой. Я взял отца за руку. Его рука намного крупнее и сильнее, чем рука У Ба или моя. Он осторожно сжал мои пальцы, и мне захотелось сохранить ощущение одного этого прикосновения навсегда.

Идти спокойно я не мог. Тело требовало движения. Я пробежал несколько метров вперед, обождал, обернулся и помчался обратно к отцу, перепрыгивая через лужи. Он смотрел на меня и смеялся с оттенком усталости. Должно быть, поездка его утомила.

Когда он приезжал в прошлый раз, я хотел спросить его о маме. Я тянул с вопросом, откладывая со дня на день, а в день отъезда моя храбрость в последнюю минуту куда-то подевалась. Я поклялся себе, что на этот раз обязательно спрошу, но что-то уже подсказывало мне: когда дойдет до вопроса, я опять струшу.

«Подумай хорошенько, какой камень собираешься перевернуть», – всегда предупреждал меня дядя.

Вовсе не обязательно, что под ним окажется бабочка.

Глава 8

Мой отец умеет ладить с живностью. Я не знаю никого, кто бы еще умел это так, как он. Особенно с курами. Вы не поверите, но это так. Стоило отцу войти в наш двор, как куры сразу устремились к нему. Большие и маленькие, белые и пестрые. Как будто они его помнили. Отец присел на корточки и протянул руку. Куры без страха подходили к нему, клевали у него с ладони и даже позволяли их гладить. Отец издавал странные звуки, и несколько кур ответили ему громким кудахтаньем.

Я невольно засмеялся:

– Ты говоришь на их языке.

– Да. Я куриный сплетник, – усмехнулся отец. – А ты?

– Нет, – ответил я и выпучил глаза. – Люди не говорят на языках животных.

– Ты уверен? – Отец снова выпрямился. – Одно время моими лучшими друзьями была дюжина кур.

– Как можно дружить с курами?

Наверное, отец опять решил меня проверить. Бывая у нас, отец рассказывал мне кучу разных историй. Некоторые из них были правдой, остальные – выдумкой. Отцу было интересно проверить, сумею ли я отличить правду от вымысла.

– Можно подружиться с собакой. Или с кошкой. Но с курицей?

– А если ты настолько одинок, что тебе больше не к кому обратиться?

Мне подумалось, что уж я-то все знаю про одиночество. Бывали дни, когда мне становилось ужасно одиноко, но не настолько, чтобы захотелось подружиться с курами.

Отец повернулся и, сопровождаемый курами, пошел по двору, внимательно оглядывая наше хозяйство. Приезжая к нам, он всегда что-нибудь чинит в доме или во дворе. В прошлом году он соорудил новый курятник. В позапрошлом – заделал течь в крыше и заменил прогнившие ступеньки на крыльце. Сейчас отцовский взгляд остановился на сломанных желобах, которые мы с У Ба прикрепили проволокой к крыше. Сооружение получилось хлипким. От желобов тянулась такая же хлипкая паутина синих пластиковых труб, с помощью которых мы пытались собирать дождевую воду. Не скажу, чтобы очень успешно. Даже во время проливных дождей бочки заполнялись лишь наполовину. Это создавало нам некоторые трудности, поскольку водопровод работал по определенным дням, а то и вовсе бездействовал. Мы зависели от бочек, а они настолько прохудились, что зачастую мы брали ведра и шли за водой к соседям, рассчитывая на их щедрость.

Мы поднялись в дом. Отец внес сумку и гитару в спальню. Вид у него был усталый и, как мне показалось, немного встревоженный.

– Ты голоден? – спросил я, желая переключить отцовский разум на другие мысли.

– Да.

– Хочешь, что-нибудь приготовим вместе?

– Очень хочу.

Одно из любимых отцовских кушаний – рыбный суп мохинга. На следующий день после отъезда У Ба я купил все необходимое. Мы начали с готового рыбного фарша, в который для остроты добавили специй.

Я стал чистить луковицу. Вскоре мои глаза заслезились, и отец пришел мне на помощь. Он очистил вторую луковицу, несколько зубчиков чеснока, затем мелко нарезал стебель лимонного сорго и натер корень имбиря.

Я разогрел на сковородке масло, потом погрузил в него всю основу супа. Туда же я добавил по ложке молотого перца чили и куркумы. Через какое-то время лук стал прозрачным. Добавив к фаршу горстку рисовой муки, мы перемешали то и другое с водой, выложили на сковородку. Смесь зашипела и начала густеть. По кухне распространился соблазнительный аромат. Я слышал урчание отцовского желудка. Отец попробовал суп и насыпал еще перца. Мы оба любим, когда во рту жжет.

В почти готовый суп отец добавил рисовой лапши. Через полчаса мы сидели на кушетке и ели суп. Отец чавкал громче меня.

За все это время мы не произнесли ни слова. Просто смотрели друг на друга и улыбались. Мне этого было достаточно.

Как я уже говорил, мой отец – человек молчаливый. Он не из тех, кто забросает тебя вопросами. Насколько понимаю, он зачастую умеет и без слов выразить свою точку зрения.

После еды отец закурил чируту, а затем, порывшись в сумке, достал картонную коробочку.

– Я тебе кое-что привез. – Он протянул коробочку мне.

Каждый год отец привозил мне что-нибудь в подарок. Обычно книгу, купленную в секонд-хенде. Но в такую коробочку не то что книгу – маленький свиток с трудом запихнешь. Я с нетерпением поднял крышку и увидел губную гармошку. Я внимательно осмотрел подарок. Гармошка тоже была не из новых. Я осторожно дунул в нее. Никакого звука.

– Дунь посильнее, – подбодрил меня отец.

Я набрал побольше воздуха в легкие и быстро дунул. Звук получился отвратительным. Громким, металлическим и каким-то скрипучим, словно гармошка была сломанной.

Отец засмеялся и забрал у меня гармошку. Потом, держа ее большим и указательным пальцем, зажал между губами, словно намеревался откусить от нее кусок. Он закрыл глаза и начал играть.

Едва раздался первый звук, началось волшебство. Отец преобразился у меня на глазах. Я едва его узнавал. Он притоптывал то одной ногой, то другой. Вскоре он отбивал ритм всем телом, целиком растворившись в музыке. Он осторожно держал гармошку обеими руками. Меня заворожили звуки, которые он извлекал из этой нехитрой вещицы. В них не было ничего металлического, никакого скрипа. Ритм исполняемой мелодии невольно передался и мне. Я слышал ее впервые, но она мне сразу понравилась. Захотелось взять палку и стучать по столу, как по барабану. Весь дом звенел от отцовской музыки.

Закончив играть, отец обтер гармошку и подал мне:

– Попробуй еще раз. Это совсем не трудно.

– Где ты научился так играть? – удивился я.

– Нигде. Я самоучка. Если хочешь, я тебя поучу. Тогда вскоре мы сможем играть вместе: ты на гармошке, а я – на гитаре. Что ты об этом думаешь?

Мое счастье не вмещалось в слова, и потому я просто кивнул.

Глава 9

Две недели подряд время или текло слишком быстро, или тянулось еле-еле. В школе оно вообще останавливалось. Уроки казались скучнее прежнего и никак не могли закончиться. Ко второму уроку я уже начинал считать минуты до половины четвертого.

Я подумывал прогулять школу, подделав подпись У Ба на объяснительной записке. Иногда я так делал тайком от дяди. Вместо уроков я отправлялся ловить рыбу или шел к Ко Айе Мину поиграть на компьютере. Мне хотелось целые дни проводить с отцом, но я знал: он ни за что не позволит мне отлынивать от учебы.

Я сидел в опостылевшей школе и думал, как прекрасно мог бы провести это время с отцом. А еще я думал, что каждый день приближает его возвращение в Янгон. От этой мысли мне становилось еще тоскливее. Меня выручал только счет.

Один-два-три-четыре-пять…

Едва занятия заканчивались, я кратчайшим путем мчался домой. И тогда время начинало течь слишком быстро. Домой я прибегал запыхавшимся. Отец то сидел на крыше, ремонтируя водосборные желоба, то копал канаву за курятником. Пока я маялся в школе, он где-то раздобыл бетономешалку, лопаты, мешки с цементом и целую груду кирпичей. Отец решил построить нам бак для воды. Я помогал в меру своих сил. Мы перемешивали цемент и заливали в основание бака. Я сортировал камни и подавал отцу. Как-то зашли двое соседей, предложили помочь. Отец поблагодарил их и сказал, что мы прекрасно справимся сами. Не знаю, зачем он так сказал. С соседской помощью работа пошла бы быстрее. Возможно, отец – из тех людей, кому трудно принимать чужую щедрость.

Он действовал быстро и умело. Мы с ним великолепно сработались. За несколько дней нам удалось закончить первый из двух баков.

Ранним вечером мы вместе готовили обед, а затем наступало время для музыки.

Отец привез с собой странного вида металлический держатель. Туда можно было вставлять губную гармошку. Держатель он вешал себе на шею и мог одновременно играть на гитаре и гармошке.

У отца красивый голос. Наше музицирование всегда начиналось с того, что он исполнял для меня несколько песен. Одна мне особенно понравилась. Начиналась она с гитарных аккордов, затем вступала гармошка. Прослушав несколько раз слова песни, я запомнил их наизусть.

– Я жить хочу и хочу отдавать, – пел отец. – Я глубоко копал, ища золотое сердце… Я везде искал золотое сердце… а годы шли, и я старел…

Отец сидел на кушетке и пел. Я смотрел на него и думал: «Вот человек с золотым сердцем».

Он и У Ба.

И конечно же, моя мама.

В выходные мы собирались побродить по окрестностям и поплавать, но до этого так и не дошло. Нам хотелось музицировать.

Он был прав. Оказалось, научиться играть на губной гармошке совсем не сложно. И почему я думал, что это тяжело? Уже к концу первого дня я научился извлекать ноты на вдохе и выдохе.

Я упражнялся каждую свободную минуту. Кончилось тем, что я стал подделывать записки с просьбами освободить меня от занятий. Вместо школы я отправлялся на водохранилище и целое утро играл на гармошке. Думаю, учителя были столь же рады не видеть меня, как и я их.

Иногда я вначале заходил к Ко Айе Мину и смотрел на его компьютере видеоролики, где длинноволосый парень доходчиво объяснял собравшимся приемы игры на губной гармошке. Он был хорошим учителем.

Через две недели мы сыграли наш первый дуэт. Отец и сын.

Глава 10

Отец считал, что это целиком его вина. А мне думалось, нам обоим нужно было вести себя повнимательнее.

Пока я скучал, подпирая стенку в школьном коридоре, он начал готовить фундамент для второго водного бака. Когда пошел дождь, отец прикрыл яму брезентом. Вернувшись из школы, я не заметил канавы, ступил в нее и вывихнул левую лодыжку. Она распухла. Казалось, мне под кожу затолкнули мячик для гольфа. Ходить я не мог. Меня это вполне устраивало. Теперь у меня появилось дополнительное время для музыки. Отцу придется одному готовить нам еду.

Наутро опухоль спала, боль утихла, однако каждый шаг возвращал ее снова. Я хромал. Идти в школу я не мог. Ехать на велосипеде – тоже. Попробуйте крутить педаль с вывихнутой лодыжкой.

– Я тебя отнесу, – сказал отец.

– Как?

– На спине.

Затея мне понравилась. Когда наступило время отправляться на занятия, отец присел на корточки. Я забрался к нему на спину, обвил ногами талию и обнял за плечи. Отец отвел руки назад, чтобы надежнее меня держать.

– Я не слишком тяжелый?

– Ничуть. Я и не такие тяжести таскал.

Мы двинулись в путь. Через несколько шагов отец споткнулся о корень. Наверное, он это сделал нарочно, чтобы меня попугать. Я провозгласил отца своим конем, и он галопом поскакал по улице. После сотни метров он был вынужден остановиться и перевести дух.

– Шевелись, старая кляча! – кричал я, но даже мои понукания не сразу заставили отца тронуться с места.

Мы одолели полпути до школы, когда шутки ради я приложил ладони к его глазам.

– Эй, что ты делаешь? Мне не видно! – крикнул отец и засмеялся.

– Тебе и не надо видеть, – ответил я. – У тебя есть я. Я буду тебя направлять. – (Отец резко остановился.) – В чем дело? – громко спросил я. – Почему ты остановился?

– У Ба тебе что-то рассказал?

– А что он должен был мне рассказать?

– Историю твоего деда.

– Нет. А что с дедом случилось? – (Отец не отвечал.) – Может я все-таки слишком тяжелый? – спросил я.

– Ничуть.

– Тогда в чем дело?

– Ни в чем, – сказал отец и крепче подхватил меня под ягодицы. – Все в порядке.

Прежде чем мы добрались до школы, он еще раз осмотрел мою ногу и сказал, что надо показаться врачу.

По пути туда мы зашли в чайную Мья Мьинт Моэ. Мы расположились на крытой террасе. Себе отец заказал чай, мне – содовую. Официантка принесла свежие булочки, а вскоре и напитки. Отец взял две палочки для еды и начал легонько стучать по столу, отбивая ритм. Мне это так понравилось, что я тоже взял палочки и присоединился к нему. Все у нас превращалось в музыкальные инструменты: чайный стакан, бутылочка кока-колы, тарелка с булочками. Казалось, мы играем на ударной установке.

– Я жить хочу и хочу отдавать, – негромко запел отец.

Кто-то из посетителей смотрел на нас с раздражением. Другие одобрительно кивали.

И вдруг у отца перекосило лицо. С места, где он сидел, была видна улица. Я сидел к улице спиной и решил: отец увидел что-то неприятное. Он опустил палочки. У него округлились глаза. На мгновение мне показалось, будто я что-то в них разглядел. Там как дверца приоткрылась и сейчас же захлопнулась.

Был ли это страх? Гнев?

Я обернулся. Улица как улица. Перед входом в чайную стояли две женщины и оживленно болтали, держа на голове корзинки с покупками. Рядом с ними остановился армейский джип. Оттуда выбрались четверо солдат. Они прошли на веранду и уселись за соседний столик. Отец следил за каждым их шагом.

– Папа, что случилось? – (Он не слышал моего вопроса.) – Папа?!

Он по-прежнему смотрел на солдат, хотя те не обращали на нас никакого внимания. Внутри его что-то бурлило. Казалось, отец вот-вот встанет и подойдет к ним. Я чувствовал, как его сотрясает мелкая дрожь. Поведение отца начинало меня пугать.

– У меня нога болит, – сказал я, надеясь его отвлечь, но он никак не отреагировал. – Она правда болит! – уже громче и настойчивее повторил я.

Отец повернулся ко мне, вынул банкноту в тысячу кьят, бросил на стол и резко поднялся, опрокинув стул. Солдаты покосились на нас. Отец собрался уйти, хотя мы даже не притронулись к заказанным напиткам.

– Идем! – скомандовал он.

Отец быстро вышел из чайной. Хромая, я последовал за ним. Наконец он вспомнил, что я не могу идти, и снова усадил меня на спину.

– Ты знаешь этих солдат? – спросил я, когда мы отошли на достаточное расстояние.

– Одного знаю.

– Откуда?

Есть разные причины хранить молчание. Это я узнал от У Ба.

Одна из них – страх. Или стыд. Неведение. Трусость. Иногда молчанием наказывают того, кто рядом. Причиной может быть и молчаливое счастье. И тихая радость.

Причину отцовского молчания я не знал. Зато я знал другое: никакого ответа я все равно от него не получу.

Врач дал нам мазь, пакет бинта и велел менять повязку дважды в день. К сожалению, через несколько дней от моего вывиха не осталось и следа. «Мячик для гольфа» исчез, и я снова мог ходить, как прежде.

О тех солдатах в чайной больше не было сказано ни слова.

Глава 11

Из гостиной до меня донесся голос отца. Говорил он тихо, почти шепотом. Я подумал, что У Ба вернулся раньше срока, и выбрался из постели, желая поздороваться с дядей.

Отец сидел на кушетке, спиной ко мне. Меня он не видел. На столе горела свеча. Отец курил чируту. Никакого У Ба рядом не было.

Отец говорил по телефону. Голос его звучал напряженно. Он как будто задыхался. Разговор не предназначался для моих ушей. Целую минуту я боролся с искушением подслушать, и оно победило. Я ловил обрывки фраз, но этого оказалось достаточно, чтобы понять: там, в Янгоне, что-то произошло. На цыпочках я вернулся в постель.

Я лежал, представляя маму. Я часто так делал, когда не мог уснуть. Как говорил У Ба, она высокая, стройная и движется с изяществом. Волосы у нее черные и слегка вьющиеся. Они покрывают ей спину и тянутся почти до пояса. А иногда она закручивает их в узел, скрепляя палочкой для еды. И еще она втыкает в волосы цветок, как делают многие женщины на базаре. Иногда это белая плюмерия, иногда – гибискус.

Когда она меня зовет, ее голос звучит звонко и молодо, словно она моя старшая сестра.

Я вижу ее лицо. Ее глаза лучатся. Таких лучащихся глаз я не встречал ни у кого. А от ее улыбки на сердце становится тепло.

По ее левой щеке тянется шрам: темно-красный, толщиной со спичку. Длинный: от уголка рта почти до уха. И все равно я считаю свою маму красивой.

Мы очень похожи. Настолько похожи, что, когда мы стоим рядом, все говорят, что я – ее копия.

Мне это нравится.

Через какое-то время отец вернулся в постель. Дышал он учащенно и неглубоко. Как всегда, я повернулся к нему и взял за руку. Он тоже повернулся ко мне. Наши носы почти соприкасались. Его волосы пахли сигарным дымом. Я кожей ощущал его теплое дыхание, но и в дыхании тоже что-то изменилось. Оно стало резче, кислее, с примесью горечи.

– Папа… – позвал я, словно мне требовалось подтверждение, что он лежит рядом, но отец молчал. – Папа! – повторил я.

– Чего тебе?

Мне хотелось спросить: «Это ты с мамой говорил по телефону? Почему твой голос звучал так странно? Она заболела? Она спрашивала про меня?»

Но спросить я не решился. Слишком боялся услышать его ответ. Я знал, что мама неважно себя чувствует. Может, ей стало хуже? А вдруг она не спрашивала про меня, поскольку я стал ей безразличен? Больше всего я боялся, что отец говорил совсем не с мамой, а с другой женщиной. У него появилась новая жена. А что, если он и не мог говорить с мамой, потому что она умерла? Это меня особенно пугало, и я не мог вымолвить ни слова.

– Чего тебе? – снова спросил отец.

– Я… я… я чего-то спать не хочу. Выспался.

– Не выдумывай. Ночь на дворе. Давай спи.

Отец ворочался с боку на бок. Ему не спалось, как и мне. Мало-помалу его дыхание выровнялось, и вскоре он уже храпел.

Обождав еще немного, я вылез из постели и пробрался в гостиную. Телефон отец оставил на столе. Я не успел задуматься над своим поступком: рука сама потянулась к телефону. Я просмотрел список входящих и исходящих звонков. Два звонка отец сделал незадолго до полуночи и еще один в 12:37. Все – на один и то же номер, который был мне неизвестен. Правда, это еще ни о чем не говорило, поскольку я знал всего два номера: Ко Айе Мина и дядин.

Почти без колебаний я нажал кнопку повторного вызова. Из динамика донеслось потрескивание, потом раздались сигналы вызова. У меня закружилась голова. Стало зябко. Сердце гулко колотилось. Биение сердца заполняло всю грудь, и я едва мог дышать.

Я поднес телефон к уху и ждал. Паузы между гудками становились все длиннее.

Я уже собирался сбросить вызов, когда в динамике послышался угрюмый и усталый женский голос:

– Алло.

В недоумении я смотрел на отцовский телефон. Неужели мне ответила мама?

Мне отчаянно хотелось что-то сказать, но я не находил слов.

– Кто это? – спросила женщина.

Ее голос был совсем не похож на голос мамы. Он напоминал рычание.

Собрав все свое мужество, я прошептал:

– Бо Бо. Это Бо Бо говорит.

Молчание.

Женщина на другом конце линии тяжело дышала. Не знаю, сколько времени успело пройти, прежде чем она спросила:

– Кто?

– Бо Бо.

Опять молчание. У меня начало звенеть в ушах.

– Бо Бо? – переспросила женщина.

– Да.

Я затаил дыхание, не смея шевельнуться.

– Я… я… не знаю.

В ее голосе ощущался вопрос, будто она пыталась что-то вспомнить.

– Из Кало! – крикнул я. – Бо Бо и У Ба.

Женщина отключилась.

Я обеими руками сжал отцовский телефон. Может, она забыла, кто я такой? Может, она стала, как бабушка До Хнин Айе? Та совсем ничего не помнит. Наливает воду в огонь, не может найти дорогу домой и каждое утро спрашивает внуков, кто они такие и что им здесь надо.

Нет, это был голос другой женщины. Не моей мамы.

Это был голос старой больной женщины.

Голос чужого, незнакомого человека.

А потом телефон зазвонил.

Один раз.

Второй.

Я не хотел, чтобы отец проснулся, и отключил звук.

Телефон умолк, но вибровызов оставался включенным. Вибрации отдавались во всем моем теле. С каждым новым сигналом они становились все настойчивее.

Через какое-то время они прекратились и тут же начались снова.

Я в оцепенении сидел на кушетке, не зная, как мне быть. Когда телефон опять завибрировал, я просто вернулся в постель.

Вскоре я уснул.

В тот день отец ждал меня перед школой. Я не сразу его заметил. К концу уроков там всегда столпотворение. Полицейский со свистком регулировал уличное движение. Джипы, приехавшие за офицерскими детьми, перегородили улицу. Между ними лавировали родители, ехавшие на мопедах. Матери с зонтиками в руках ждали своих детей из младших классов.

Отец стоял на другой стороне улицы, в тени бугенвиллеи. Он помахал мне. Наши глаза встретились. Я протиснулся через толпу ребят и побежал к нему.

– Хочешь полакомиться свежим тростниковым соком? – спросил он, зная, как я люблю этот сок. – Или мороженым?

Мы пошли к лотку с мороженым. Там было всего два сорта: со вкусом зеленого чая и папайи. Как раз те, что мне не нравились.

Отец взял меня за руку и мы отправились в закусочную близ рынка, где сели под пластиковым навесом. По небу неслись тучи, предвещая дождь.

Сок был вкусным: прохладным и не слишком сладким. Я пил его маленькими глоточками, стараясь подольше растянуть удовольствие.

Отец закурил чируту и, глядя на меня, вдруг сказал:

– Я говорил с мамой по телефону.

У меня свело живот, словно кто-то из мальчишек на игровой площадке заехал туда локтем. Боль оказалась настолько сильной, что я наклонился вперед и тихо застонал.

Может, та женщина сообщила отцу, что кто-то звонил с его телефона?

Я не хотел ничего слышать об этой женщине. Ни слова.

– Что с тобой? – встревожился отец.

– Живот чуть-чуть болит, – соврал я. – Ничего страшного.

– Она передает тебе свою любовь.

– Кто?

– Твоя мама.

Я пристально смотрел на отца и пытался прочитать у него по глазам. Казалось, достаточно подольше всмотреться в них – и я увижу, что́ у него в душе. С моей стороны это было невежливо, но я не мог удержаться. Отец не отводил глаз. И вдруг во взгляде его что-то дрогнуло. Отец поднял брови и наморщил лоб.

– Что с тобой? – спросил он.

В его голосе слышалось удивление. Или то было замешательство? Может, шаткость, поскольку он врал?

Раскаты грома заставили меня вздрогнуть. Следом хлынул дождь.

– Я спросил, что с тобой?

– Ничего.

– Тогда почему ты на меня так смотришь?

– Как… как я на тебя смотрю? – спросил я, опуская голову.

– Будто я чужой человек, которого ты боишься.

Я не знал, что́ на это ответить.

Отец ждал ответа.

– Бо Бо… – Он взял меня за подбородок и слегка приподнял, чтобы наши глаза снова оказались на одном уровне. – Бо Бо, – повторил он. – Новости не из приятных. Маме нужна моя помощь. Вечером я вынужден уехать в Янгон. Поеду на автобусе. Мне очень жаль, что так получилось.

Я дернул головой. Отец опустил руку.

Меня уже не интересовало, что́ там происходило у него в душе; было ли ему действительно жаль, или он просто так говорил. Меня уже не волновало, говорит он правду или врет, и тяжело ли ему уезжать. Все это меня не интересовало.

Больше всего мне хотелось кричать.

Лягаться.

Ударить его.

Отец не пробыл здесь и трех недель. Мы хотели вместе достроить второй бак для воды. Хотели заниматься музыкой. Выстругивать фигурки из дерева. Готовить еду. Мы собирались побродить по окрестностям и поплавать.

– Хочешь еще сока? – тихо спросил он.

– Нет! – громко и грубо ответил я.

Такой ответ не вязался с моим состоянием. А может, как раз вязался.

– Можно мне поехать с тобой?

Раньше я бы не осмелился задать этот вопрос.

Отец удивленно посмотрел на меня:

– Об этом не может быть и речи.

– Ну пожалуйста!

– Это невозможно.

– Почему я не могу поехать?

– Потому что не можешь. Слишком рано…

– Но почему…

– Потому что я так сказал! – резко перебил меня отец.