– Однако! – удовлетворённо кивнул головой гусар, прочтя торговую марку на сигарном кольце и поправляя подбородочный ремень. – Куба! «Нav a tampa»! Дорогая штучка!.. Благодарю!

И вскоре оба задымили в своё удовольствие.

– Надолго застряли, не знаете? – поинтересовался Штернер.

– Не успеем сигару выкурить, – усмехнулся поручик в отставке. – Не раз ездил с нашим ямщиком. Всё у Гаврилыча схвачено… – И сразу же перевёл тему: – Как вам девица напротив? Аппетитна, не правда ли? Одного понять не могу – в одиночестве разъезжает или вместе со стариком?…

– Честно говоря, не знаю… Я… не «девишник»… – с трудом подбирая уместное слово, ответил молодой немец.

– Кто?!.. – не понял Агафонов.

– То есть… не «бабишник»… – вконец запутался и смутился Штернер.

Агафонов наконец догадался, что тот имел в виду, и громко расхохотался:

– Бабник, хотели вы сказать?… «Бабишник»! Надо же! Смешно!.. Где-нибудь сие словцо вверну обязательно!.. «Бабишник»!.. Ха-ха-ха! А я вот с юных лет подвержен амурной страсти… – то ли хвастливо, то ли с сожалением добавил он. – Как и неумеренному распитию вин. А вы? Неужели и в этом девственник?

– Почему девственник?… – нисколько не обидевшись, ответил молодой человек. – У меня маленький сын в Берлине… Георг… А пью я в меру…

– А я – меру! – вновь хохотнул отставной поручик, выпуская из-под усов сигарный дым. И глядя в непонимающие глаза иностранца, добавил: – Для русского человека мера – это штоф в десять чарок!.. Впрочем, простите за откровенность, господин Штернер! Чёрт меня дери с моей открытостью и широкой натурой! Что думаю, то и говорю. Если вам в Москве тошно будет – милости прошу ко мне в Староконюшенный! Это рядом с Арбатом. «Дом поручика Агафонова». Любой покажет. Домишко хоть и небольшой, зато «своя крепость», как говорят чёртовы «лягушатники».

– «Мой дом – моя крепость» – английская поговорка, – тактично поправил его Штернер.

– Неужели?… – с недоверием протянул поручик и, затоптав сигарный окурок каблуком сапога, добавил: – Ну и чёрт с ними! Что с теми, что с другими!.. Главное, с вами, германцами, договорились не воевать!..

И с опозданием поинтересовался – откуда и зачем приехал в Россию молодой книгоиздатель.

В это же время унтер-офицер внимательно вникал в каждый документ приезжих, освещая бумаги ручным фонарём, а двое часовых-инвалидов привычно занялись проверкой ручной клади.

– Никаких происшествий, Гаврилыч? – поинтересовался солдат, что постарше, у ямщика, который, присев на крыльцо, смотрел, как беззубый Пушкарь самозабвенно разгрызает куриные кости.

– Бог миловал, – ответил ямщик. Затем, поднявшись с крыльца, привычно понизил голос: – Не мучай ты нас, Игнат. Пассажиры люди порядочные, чего ненадобного не провезут. А мне в трактир охота. Все кишки промёрзли… С ночи в дороге!..

– Не могу, друг сердешный! – прищурил на ямщика свой хитрый взгляд старый инвалид. – У нас, Гаврилыч, «военная инструкция»: проверять каждого проезжающего, невзирая на чины и звания, будь ты, хошь купец, хошь генерал!.. Третьего дня градоначальника остановили, во как! Самого Дмитрия Владимыча Голицына! Пропуск потребовали. А как же! Без пропуска в Москву – ни-ни. Один закон для всех!.. Уж как потом благодарил за службу!.. Так что рад помочь, да прав на то не имею, чтобы «Инструкцию» нарушать!

По поводу градоначальника пожилой инвалид, само собой, приврал, как, впрочем, и про всё остальное. Как только Гаврилыч – видать, по старой дружбе – сунул ему заготовленную серебром мелочь, часовой сразу же проверку прекратил и крикнул начальнику караульной заставы:

– Всё в порядке, ваш-благородь! Ничо запрещённого!

После этих слов и унтер-офицер принялся возвращать документы всем пассажирам кареты.

– Битте! – сказал он молодому человеку, протягивая назад его паспорт с подорожной.

Атаназиус Штернер в ответ достал из сигарной коробки ещё одну сигару и угостил ею унтера.

– Vielen Dank! Премного благодарен! – сдержанно кивнул тот молодому немцу – для него подобные сувениры были не в редкость.

Вообще-то и сам Штернер курил сигары от случая к случаю, в основном, в компании богатых собеседников или от сильного волнения. Именно вторая причина и сподвигла его на курение в столь ранний час. И была она довольно веской – в России Атаназиус Штернер не был больше половины своей жизни.

Между тем, пропуска на въезд в столицу были выданы, а фамилии всех приезжих вписаны в «Регистрационную книгу въезжающих». Штернер и Агафонов вновь сели в карету, унтер-офицер отдал приказ подчинённым:

– Подвысь!..

Инвалид, что помоложе, загремел тяжёлой цепью шлагбаума. Пёстрое бревно «подвысилось», пропустив карету под прощальный лай Пушкаря, и вновь опустилось до приезда следующего дорожного экипажа.

Санный возок спешил к почтовой станции на Ямской Слободе – к месту сбора дорожных карет и дилижансов, прибывающих в Москву, где уже с раннего утра выстроились в очередь городские извозчики, чтобы развести по московским улицам и переулкам каждого приезжего.

…Меж тем, медленно и лениво начинало светать. И хоть по времени был уже десятый час утра, звёзды, примёрзшие к небосводу с вечера, ещё не оттаяли, не исчезли, а продолжали тускло торчать над Москвой, как изюмины, воткнутые в густое облачное тесто.

Зато метель усилилась, облепив снегом газовые фонари. Город стал наполняться служивым людом, спешащим кто куда – на государственную службу, в лавки, магазины, на рынки.

Дилижанс свернул на Тверскую.

– Подвиньсь! – крикнул Гаврилыч, едва не подмяв под себя неповоротливого пирожника, с корзиной горячих пирогов переходящего улицу.

Сбежала по ступенькам в подвал прачечной заспанная барышня в простенькой шубейке, наверное, одна из прачек. Куда-то спешил паренёк-мастеровой в намазанных дёгтем сапогах, скользя по ледовой мостовой в своё удовольствие, как нож с маслом по куску хлеба. Чиновники из мелких канцелярий, по двое-трое, торопились не опоздать на службу, придерживая шапки и цилиндры, чтоб те не слетели с головы под конские копыта. Хмурые дворники наперегонки со снегопадом чистили дорожки у подъездов господских особняков, да только метель опережала их подчистую, хохоча трескучим посвистом.

Экипажей становилось всё больше.

Неслись кареты и коляски на полозьях. Мчались пролётки и английские возки. Скрипели сани, пошевни, розвальни, дровни. Между ними гарцевали верховые. Внезапно со двора выехала богатая карета, запряжённая четвёркой сытых жеребцов и украшенная фамильным гербом, сразу же перегородив ход по всей Тверской.

Извозчики с трудом попридержали своих лошадей. Те, взвившись передними копытами над землёй, бешено закрутили глазами и трубно заржали.

– Куда прёшь?! – кричали извозчики кучеру в чёрном мундире и цилиндре, сидевшему на облучке кареты, но тот даже глазом не повёл в их сторону, выезжая на мощёную мостовую.

Бродячая собака гналась по улице за котом, пока тот не догадался свернуть в арку подворотни.

– Лови её, держи! – прочистил из будки свой зычный голос городовой и следом сам хохотнул своей прибаутке.

Зимний город просыпался.

– Приехали! – постучал Игнатьич ручкой кнута в окошко экипажа.

Дорожный дилижанс из Вязьмы въезжал в Ямскую Слободу.

Пассажиры стали собираться. Надевали головные уборы, застёгивались, подвязывались, засовывали руки в рукавицы.

– Тпру-уу, каурые! – раздался властный голос Гаврилыча, дилижанс замедлил ход и остановился.

Приезжие стали выходить из экипажа. Перед ними, над крыльцом большого деревянного дома, висела вывеска: «Почтовая станция».

К дилижансу тут же наперегонки устремились несколько санных повозок. Извозчики в шапках с жёлтым суконным вершком и в жёлтых шерстяных кушаках, одетые в соответствии с «Распоряжением частному извозчику», переругивались на ходу, предлагая свои услуги:

– Куда изволите, барин? Прикажьте подавать!..

– Прошу в мои сани! Довезу хоть к чертям в баню!

– Чего прёшь? Я первый подъехал! Давай в сторону!

– Ты ехай на Козицкий, там и командуй!

– Вам куды, барышня?

Гаврилыч принялся развязывать верёвки и снимать с горбка и важей ручную кладь своих пассажиров.

– Ну, господин Штернер, разрешите откланяться! – бодро пробасил гусар Агафонов, беря в свои огромные ручища большую кожаную сумку и дорожный сундучок, плетённый из ивы. – А то могу довезти до места, – предложил он молодому немцу, то и дело зыркая на девицу.

– Спасибо, мне ещё по делам… – сдержанно ответил Штернер.

– Не буду задерживать, – не стал спорить Агафонов, протягивая первому оказавшемуся рядом извозчику ручную кладь. – Держи!.. А я к себе домой. Отосплюсь до вечера, затем в гости, к бывшему полковому лекарю. Кстати, тоже немец. Только обрусевший. Флейдерман его фамилия. Живёт в двух переулках от меня.

– Что-нибудь со здоровьем? – спросил Штернер.

– Да нет, здоров, как медведь. Надеюсь, должок свой отыграть в вист. Играет сей немец, будто чёрт! Уж я-то, опытный в карточных играх, а проигрываю ему, словно корнет безусый! А вы? Играете в карты?

– Я в шашки неплохо играю, – ответил Штернер.

– Сочувствую! – усмехнулся гусарский поручик. – Видать, каждому своё!.. Впрочем, это не отменяет моего приглашения. Как станет скучно – милости прошу ко мне в Староконюшенный! Зимой в Москве весело – только успевай по гостям ездить!

Чиновник, похожий на Кащея, ни с кем не попрощавшись, уже садился в возок, поставив рядом с собой несколько пачек учётных книг, перевязанных бечевой, и дорожный мешок. Его ямщик огрел кнутом лошадь, и та, промерзшая на морозе, резво помчалась вон от Почтовой станции.

– Канцелярская крыса! – презрительно хмыкнул вслед лысому чиновнику Агафонов и обернулся к молодым: – Ну, прощайте, господа!.. – Он легко вскочил в сани, словно в седло боевого коня и браво пробасил ямщику. – Гони, борода! Довезёшь по-быстрому – сверх платы прибавлю!..

– Н-но, залётная! – привстал извозчик на облучке и что есть силы дёрнул за вожжи.

Когда сани с гусаром исчезли в снежной пыли, молодой человек обернулся и приветливо кивнул девице:

– Простите, сударыня, что не представился раньше… Атаназиус Штернер. Издатель из Берлина.

– Татьяна Николаевна Филиппова, – доверчиво глядя ему в глаза, ответила девушка.

– Очень приятно, – произнёс Штернер.

– Мне тоже, – сказала она.

И оба смутились.

– Простите, ваши благородия, – обратился к обоим стоящий рядом извозчик, которому было не до их взаимных любезностей. – Ехать будете? А то нонче морозно в Москве. Точь-в-точь, как в двенадцатом годе.

– А вы при Наполеоне в Москве были? – живо поинтересовался Штернер.

– Под Москвой, барин, в Можайске партизанил, – бойко отвечал извозчик. – Потом на Смоленской дороге французиков гнал. Уж как нам, привычным к морозу, холодно было, а им-то – матушка моя родна! Мёрзли французики, как вороны бескрылые. Иной раз глядеть на них жалко было, не то, что убивать, пардоньте!

– А почему «вороны»? – не понял Штернер.

Извозчик удивлённо на него посмотрел, не понимая, как это умный с виду барин задаёт такой нелепый вопрос.

– Так ведь, налетели на нас, как вороны! И, что ни слово, то карканье!.. А носы их видели?… Вороний клюв поменьше будет!

Сравнение француза с вороном было точно подмечено. Если к тому же прибавить русскую поговорку, которая родилась в дни отступления непобедимой когда-то армии Бонапарта: «Голодный француз и вороне рад».

– Так ехать будете, али как?… – напомнил о себе извозчик.

– Будем-будем! – обнадёжил его Атаназиус и спросил Татьяну. – Вам в какие края, Татьяна Николаевна?

– На Воронцовскую улицу, что на Таганке, – ответила девушка, беря в одну руку деревянный сундучок, в другую плетёную корзинку высматривая свободного извозчика. – Прощайте, господин Атаназиус! Счастливо вам до места доехать! Рада была познакомиться…

– Погодите! – прервал её Штернер. – Я тоже рад! Но давайте сделаем вот что… Сначала я провожу вас на Таганку, а уж потом вернусь на станцию и возьму возок до одной из деревень.

– Зачем же обо мне беспокоиться? – вспыхнула Татьяна. – Сама доеду. Не маленькая. У вас дела поважней будут…

– И возок новый ни к чему брать, – встрял в разговор извозчик.

– Так мне потом по делам из города ехать… – начал было объяснять ему Штернер.

– А вы, барин, меня послушайте! И вы, сударыня, тоже. Довезу вас обоих – и на Воронцовскую, и… в какую деревню?…

– В Воробейчиково, – уточнил Штернер.

– Знаю такую. Аккурат перед Зуевом.

– Точно, – кивнул молодой человек и обратился к девушке. – Ну, так как, поедем?…

Та уже не отнекивалась.

– Часа за три управимся, – добавил извозчик, ставя в сани их общую поклажу. – Ежели «на чай» дадите…

– И на рюмку водки тоже, – шутя, пообещал Атаназиус, подстраиваясь под «русский обычай» и помогая Татьяне усесться в санях.

– Крепких напитков не пью, – твёрдо сказал извозчик.

– Что так?

– Жена против.

– Так ведь не узнает.

– Болеет она у меня, барин. Не первый год. Лучше деньгой взять. На всякие там снадобья и на дохтура.

– Вас как зовут? – спросила Татьяна.

– Никифором, барышня. Двадцатый год в Москве извозничаю.

Штернер сел в сани рядом с Филипповой. Никифор стал укладывать под ноги новых пассажиров мешки с сеном, а после прикрыл плечи обоих волчьей шубой.

– Ну, с Богом! – сказал он, резво взобравшись на облучок и беря в горсть концы вожжей. – Фьють, Сивый! Двигай, голубь ты мой!

Глава II

ТАТЬЯНИН ДЕНЬ

Твоё отрадное участье,Твоё вниманье, милый друг,Мне снова возвращают счастьеИ исцеляют мой недуг.Кондратий РЫЛЕЕВ

Само собой вышло, что в пути Атаназиус коротко рассказал Татьяне о своей жизни.

Та, конечно, ахала и охала, иногда даже с недоверием смотрела ему в глаза, радовалась его победам, горевала над его бедами – за четверть часа прожила всю его жизнь и даже в конце немного подустала и поняла, что повзрослела сразу на несколько лет.

Читатель вскоре и сам узнает историю жизни Атаназиуса Штернера. Только немного позже. Ибо начни я её рассказывать сейчас – Татьяна точно опоздает в дом купчихи Владыкиной, которая со всех краёв России набирала молодых девушек для кружевных работ, на кои был небывалый спрос в Москве уже несколько лет – и среди клиентов, и среди иностранных портних.

А вот о самой Татьяне Филипповой кое-что расскажу, чтобы иметь о ней хоть какое представление.

Приехала Татьяна Николаевна из Вязьмы, а родилась восемнадцать лет тому назад в семье мещанина.

Отец её, Николай Иванович, был аптекарем, ну и лекарем впридачу. Выучился он этому мастерству у одного пленного француза уже после войны с Наполеоном. Как война закончилась, все пленные «жоржи», «гюставы» и «эжены» давным-давно до дома добрались, кроме тех, кто навсегда в российской земле окопался, а полковой лекарь мсье Жюль, как попал в плен к русскому солдату Николаю Филиппову, так и остался у того после войны. И не по своей воле. А условием его вызволения было одно: научить Николая Ивановича аптекарскому искусству, ну и лекарскому впридачу.

Учителем мсье Жюль наверняка был хорошим, ибо спустя год заспешили к Таниному отцу все хворые с окрестных мест – кто за микстурой, кто за мазью, кому кровь пиявкой пустить, кому зуб «из сердца вон» вырвать. Он и перевязку на рану наложит, и вывих после драки вправит, и перелом залечит. А иногда и от «червивого плода любви», прости, Господи, избавит или, наоборот, счастливые роды примет. Всё умел Филиппов. За это и сделали его власти уездным лекарем. А там и все права мещанина дали по закону.

А мсье Жюля пришлось отпустить на волю. Жаль было с ним расставаться. Только – дал слово, держись! А француз, не будь дураком, да и остался в России. Уехал, правда, из Вязьмы куда подальше, чтоб не быть своему ученику конкурентом. И где он, и что с ним – никто с той поры не знает.

Хотела стать Татьяна отцу лекарской помощницей, вроде сестры милосердия, но он не позволил. Не бабье это дело! Тут-то матушка и взяла судьбу дочери в свои руки.

Была Галина Алексеевна чудо-вышивальщицей. Одной иглой с цветными нитями могла целую картину насочинить – и закат со звёздами, и поле в ромашках, и озеро с лебедями, и церковь с маковкой. И витязя на коне! Стоит под ними каждая травиночка, будто живая! Подуй – зашевелится!

А ещё вязала отменно – и на спицах, и на коклюшках. Но, главное, к чему Бог приспособил – это плесть кружева! Ах, облака небесные! Паутинки морозные! Снежинки льняные!..

Да только не для всех эта профессия. В таком деле персты нужны чуткие, очи острые, вкус тонкий. А главное, душа должна быть певучей.

Кто видел ажурные кружева бельгийские, из льна, выращенного на полях Брабанта, не поверит, что кружева русских мастериц, взращённые из полевых голубых цветков – от Пскова до Владимира – были такими же изящными, утончёнными, иной раз даже мудрёней по рисунку.

Лён зелёной при горе, при крутой!Уж я пряла-то, пряла ленок,Уж я пряла, приговаривала,Чоботами приколачивала:– Ты удайся, мой беленький ленок!

Всем секретам кружевоплетения научила Галина Алексеевна дочь свою единственную. Всё, что угодно, умела сплести Татьяна – и занавески для залы, и косынки, и покрывала, и носовые платки (которые и пачкать-то грешно!), и скатерти, и бельё постельное.

А когда матушка узнала, что давняя её подруга, купчиха Владыкина собирает под свою крышу талантливых девиц-кружевниц, не задумываясь послала к ней дочь в Москву – искусство своё показать и денег заработать родителям на старость. Ну, а ежли Бог поможет, то и мужа найти. Москва не Вязьма. «Вязьма – в пряниках увязла». А Москва крепко стоит на купеческих ногах.

…А сани всё бежали по московским улицам, сквозь завьюженное утро, прямиком на Таганку, к Воронцовской улице. Где – летели, где притормаживали, а более всего стояли. Ибо движения по Москве в те годы было сумбурное, нервное – никто ни перед кем не желал останавливаться, каждому хотелось силушку свою строптивую показать, забыв о полицейском «Наставлении старостам, извозчичьим и извозчикам» 1884 года, в котором, частности, говорилось: «…извозчикам ездить рысью, тихо и со всей осторожностью, отнюдь не скакать и не ездить шибко, каковую осторожность ещё более наблюдать на перекрёстках и при том всегда держаться правой стороны; где случится многолюдство, там ехать шагом, а когда кто перебегает через дорогу, то в таком случае остановить лошадь, дабы на перебегающего не наехать, в особенности ещё наблюдать, когда переводят на руках малолетних детей».

Нарушителей били розгами и подвергали аресту на срок до семи дней вне зависимости от чинов и званий. Но всё равно, каким бы наказанием ни грозили власти – городские лихачи-извозчики продолжали ехать наперекор, наперекосяк, поперёк, супротив, цепляясь колёсами или полозьями – чтоб только насолить другому. И застревали, и переворачивались – пассажирам на беду, себе на мордобитие, прохожим горожанам на смех.

Правда, такая неразбериха да безобразие творились, в основном, летом, когда возки ставили на колёса. В январский же снегопад, сани, в которых ехали под волчьей шубой наши герои, плыли, словно по облаку, летели, будто во сне, что в полной мере соответствовало взаимному расположению наших путешественников друг к другу.

«Чудная девушка, расчудесная!.. – думал про Татьяну Атаназиус. – Милая, чернобровая! Глаза синие! Носик прямой, крошечный, губы, будто лепестки розы – и вся, словно портрет Адельхайт, дочери художника Кюгельгена! А голос!.. – нежный, ангельский!..».

И в голове Атаназиуса зазвучали стихи Гейне: «Щекою к щеке ты моей приложись: пускай наши слёзы сольются!..»

Да и ей, глядя на Штернера, приходили на ум почти те же мысли:

«Какой благородный молодой человек!.. И надо же, иностранец! А папенька говорит, что иностранцы самодовольны и глупы. А этот такой трудолюбивый, умный, скромный, воспитанный! Ради друга в Россию приехал, чтобы тому помочь…»

– А можно я вас по-русски Атаназиусом Карловичем звать буду?

– Зовите, – усмехнулся Штернер и добавил с шутливой важностью. – Татьяна Николавна!..

Метель улетучилась. Из белоснежных облаков выглянуло солнце. Снег сразу же заиграл цветными искрами.

Сани свернули с Тверской на Большую Никитскую.

Возле чугунной ограды домовой церкви Великомученицы Татианы и у лестницы Московского Университета резвились студенты. Слышался громкий смех, молодёжь бросалась снежками, зажигала «бенгальские огни», ожидая россыпи большого вечернего фейерверка в московском небе. Одни пили квас, другие медовуху, третьи напитки покрепче, которыми неподалёку торговали разбитные продавцы. Какие-то весельчаки, уже набрав «должный градус», громко пели под аккомпанемент гитары:

– Будем веселы и пьяныВ День красавицы Татьяны!

– Что за праздник такой? – спросил Татьяну Штернер.

– Мой День ангела! – с шутливой гордостью объявила она и, глянув в его недоумённое лицо, звонко рассмеялась – День Татьяны Великомученницы! А ещё День студентов!

– День студентов?!..

Для Атаназиуса Штернера это было новостью. В Германии о таком празднике не слыхали и в помине. Был праздник Нового года и День Трёх Королей, были праздничные дни – святого Мартина, святого Стефана и святого Николая. Даже День всех святых! Но чтобы День студентов?! Праздновали немцы День вознесения Марии, Рождество Иоанна Крестителя, ликовали в католический сочельник и в Рождество, радовались праздникам Богоявления и Пасхи и, конечно же, торжественно отмечали Christi Himmelfahrt – Великий праздник Вознесения Христова.

Даже в День дурака веселились 1-го апреля. Но чтобы праздновать День студентов?!.. В такое Штернер не мог поверить.

И самое странное в этих московских веселых гуляньях и кутежах было то, что квартальные подгулявших студентов не трогали, не задерживали, не отводили в участок и, упаси Бог, не наказывали. А вежливо осведомлялись:

– Не нуждается ли господин студент в какой-либо помощи?…

А некоторых даже усаживали в экипажи, написав мелом на спинах их шинелей домашний адрес для извозчика, ибо что-либо говорить от обильных возлияний «приверженцы Диониса» уже не могли.

О таком отношении студенты, жившие в Германском Союзе, и не мечтали. А «испортили биографию» европейскому студенчеству средневековые миннезингеры и ваганты.

Очень давно, лет восемьсот назад, бродячие студенты-клирики так надоели горожанам своими непредсказуемыми выходками и шумными выпивками, что даже по прошествию веков, никто о них и слышать не хотел! Ну, посудите сами. Кто будет чтить память о безнравственных людях, которые с презрением относились к благопристойным горожанам или к сану священника, пили вино без меры, влюблялись в бюргерских жён и дочек, и даже уводили некоторых с собой. Разве о таких студентах вспомнят с любовью?

Впрочем, с тех пор многое плохое забылось, зато остались на века их весёлые песни и чувственные стихи, воспевающие свободу, веселье, плотскую любовь.

«Эй, – раздался светлый зов, —началось веселье!Поп, забудь про Часослов!Прочь, монах, из кельи!»Сам профессор, как школяр,выбежал из класса,ощутив священный жарсладостного часа.Будет ныне учрежденнаш союз вагантовдля людей любых племен,званий и талантов.Все – храбрец ты или трус,олух или гений —принимаются в союзбез ограничений.«Каждый добрый человек, —сказано в Уставе, —немец, турок или грек,стать вагантом вправе».Признаешь ли ты Христа,это нам не важно,лишь была б душа чиста,сердце не продажно…»

А ещё остался, сочинённый вагантами, главный студенческий гимн – Gaudeamus igitur.

Но хоть много веков утекло с тех пор в Рейне, шумные студенческие вечеринки до сих пор не поощрялись благонадёжным немецким обществом. Громко петь или, не дай Бог, орать, демонстрируя свободу и самодостаточность – считалось дурным тоном и вкусом (всё же на дворе начало 19 века, а не тёмное Средневековье!), и если где-то возникали такие островки студенческого буйства – они тут же прерывались полицаями, стоящими на страже бюргерской Германии.

Поэтому обходительное отношение московских околоточных к празднующим питомцам Университета было для Штернера в диковинку.

Мимо их саней промчались розвальни с подвыпившими студентами, горланящими что есть мочи знаменитый студенческий гимн:

– Итак, будем веселиться,Пока мы молоды!Жизнь пройдёт, иссякнут силы,Ждёт всех смертных мрак могилы.Так велит природа.Где те, которые раньшеНас жили в мире?Пойдите на небо,Перейдите в ад,Кто хочет их увидеть.

Штернера даже подбросило в санях, до того близким и родным послышался ему этот гимн:

Жизнь наша коротка,Скоро она кончится.Смерть приходит быстро,Уносит нас безжалостно,Никому пощады не будет.Да здравствует университет,Да здравствуют профессора!Да здравствует каждый студент,Да здравствуют все студенты,Да вечно они процветают!

В Хейдельбергском университете, который закончил Атаназиус Штернер, все студенты знали этот гимн наизусть:

<1 2 3 4...7 >

На страницу:

Перейти

2 из 7