«В ту ночь сменили охрану, состоявшую из жителей Сысертского завода. После полуночи прибыл специальный отряд латышей, с поручением расстрелять всех заключенных. Был такой некто Юровский. Он «по-деловому» руководил намеченной «операцией».

Когда члены августейшей Семьи вместе с фрейлиной вышли из спален, им зачитали смертный приговор. Ольга побледнела, сердце застучало быстро-быстро, голова сделалась удивительно ясной. Татьяна изменилась в лице, покачнулась. Старшая сестра поспешно прикрыла ее плечом. Юровский выпустил первую пулю, подавая пример другим. Латыши поддержали. Испуганные, Мария с Анастасией громко закричали. Приблизившись к великим княжнам, принялись стрелять в упор, в головы, решив: в корсетах зашиты бриллианты, оберегавшие от пуль. Обнявшиеся сестры дрогнули. Ольга еле слышно прошептала:

– Господи, прости их, не ведают, что творят…

Татьяна добавила безжизненными устами:

– Грядет жених! В руце Твои, Боже, предаю… – договорить не успела.

Их сплетенные нежные пальцы так и застыли в смертельном пожатии.

Картина из растерзанных, безжизненных тел устрашала. Но Юровский спокойно снимал с мертвецов драгоценности. Чье-то золотое кольцо едва блеснуло в кровавом месиве. Он разглядел, вытер носовым платком. Руки оттирать не стал, продолжая начатое. В ушах одного трупа пожаром полыхнули рубины, вырывая с мясом, насвистывал…»

Придавленные переживаниями, подруги под конец чтения не выдержали и разрыдались. Едва успокоившись, посмотрели на часы, удивились: полночь. Пожелав друг другу оставаться с Богом, расстались…

Молясь, как всегда перед сном, Тамара Александровна вдруг со слезами в голосе простонала: «Господи, прости нас – меня грешную и народ мой за содеянное злодеяние!».

Сразу уснуть не смогла. Встав с постели, подошла к столу, взяла бумагу, ручку, задумалась. Из наболевшего сердца полились надрывные горькие строчки:

«Россия после революции 1917 года.

Цареубийцы мы, Цареубийцы.

Помазанника Божьего убили.

Отступники, безверы, кровопийцы.

Нас бесы на безумья вдохновили.

И кровушкой народною кормились,

В вертеп большой Россию превратили.

На святость и духовность ополчились.

Всё уничтожив, рученьки отмыли…

И застонала Русь в безверье, страшно.

Творить дела безбожные мы стали.

За Православье не легли отважно.

Самим себе мы в душу наплевали…

О, Господи, пошли нам разуменье

И слезы покаянья и печали,

И отведи неверье и сомненье,

Чтоб до конца в безбожьи не пропали!».

Вот теперь-то она знала, о чем сможет поведать людям, с Божьей помощью…

II. НЕДОПЕТАЯ ПЕСНЯ

В один из душных летних вечеров они пили чай на веранде загородного дома, раскинувшись в плетеных креслах. Павел Степанович, приехавший вчера в гости к Тамаре Александровне, был оживлен и немного взволнован. Тень от деревьев плотной густой синью падала на лица. Тишину разнообразило жужжание мух, оводов и неугомонных стрекоз. Пахло ромашкой, мятой, чабрецом и еще чем-то сладким и пряным. Несмотря на жару, Тамара Александровна накинула на плечи легкий плед. Оба они пребывали как бы на необитаемом острове. А сад шелестел своей особенной жизнью: что-то там пело, стрекотало, потрескивало. Казалось, воздух заискрился, подсох и, загустев, словно свежий мед в сотах, предлагает выпить себя и всю янтарность юного лета.

Дом, рубленный и крепко сбитый, пахнет усталостью, воспоминаниями. В комнатах прохладно, лениво и просто. На широком столе, примостившись в конце веранды, пыхтит самовар. Веселый пар, идущий из него, смешивается с вечерним дрожанием воздуха. Все находится в томлении и покое. Медленно тянется разговор:

– Любезный Павел Степанович, так Вы вновь в Северную Пальмиру?

– Да-да. Нынче еду на семинар по древнегреческому искусству.

– Это интересно?

– Безусловно. Думаю, Вы были в Эрмитаже? Я частенько принимал участие в раскопках в Керчи, Анапе, Херсоне. Поражали завершенность абриса и динамика линий на вазах чернофигурного и краснофигурного стиля. Вы не представляете, как это восхитительно!…

– Нет, отчего же, я люблю древнегреческое искусство. Как-то очень давно была в Москве, в Пушкинском музее изящных искусств, на выставке древнегреческой архаики. Экспозицию представляла скульптура. Стилизация и обобщение в древних фигурках поражали. Помню только – необъяснимая красота мощной волной приподняла меня над действительностью. Я не понимала, не рассуждала – чувствовала. Плавные, пластичные линии доносили до сердца так много, что оно воспарило в заоблачные выси…

– Как тонко и оригинально Вы понимаете искусство! А кто из поэтов Вам нравится?

– Поэт души моей Боссе.16 Легенда гласит, что он платонически любил сестру императора, и она отвечала тайно ему взаимностью… Утонченность стихов и история их трагической любви потрясли меня еще в юности. Это подтолкнуло к духовному совершенствованию.

– А что-нибудь о любви великой княжны Ольги Николаевны Романовой читали?

– Нет. Встречала у Радзинского. Но это, на мой взгляд, неестественно и приземлёно.

– Представляете, мой друг, тоже не могу сказать ничего определенного по этому вопросу.

– Восхищена этой девушкой… Вы помните, я писала Вам о том, что нашла записи о великих княжнах?

– Да, помню.

– Может, попытаемся вместе пересмотреть их?

– С удовольствием.

– Указанная работа тяжела и не является удовольствием: словно настоящая дешифровка египетских иероглифов.

– Но я все-таки согласен.

– Сейчас принесу, что имею. Это я всегда вожу с собой.

Разбирались они долго, перебивая, дополняя, комментируя друг друга. «1914 год, август. Троице-Сергиев монастырь. Присутствуем на молебне перед мощами преподобного Сергия.

Великая княжна Ольга Николаевна бледна, мечтательные глаза вздеты к небу. Похожа на Ангела, случайно оказавшегося на земле среди людей…

Одновременно я посмотрела на великую княжну Татьяну Николаевну, стоящую рядом. Узнать ее трудно. Очи закрыты, вздрагивают длинные ресницы, как от прикосновения ветра, щеки слегка осунулись и на них разлился нежный румянец. Стала как бы выше и стройнее. Мне показалось, она шептала: «Господи, прости!» Ей тихо вторила старшая…

Мысли в моей голове прояснились. Духовное равновесие девушек вдохновило и меня. И я, забыв обо всем, стала повторять про себя произносимые слова молитв…

В полумраке храма было слышно, как таяли свечи. Пахло душистым, греческим ладаном, воском. Мнилось, души девочек давно улетели в горние места. Я боялась шевельнуться, чтоб не разрушить того молитвенного настроения, которое не часто посещает земных людей.

После молебна все приложились к мощам Преподобного. И последовали в церковь святого Никона. То же необыкновенное молитвенное состояние сопровождало нас. Ольга Николаевна еле слышно прошептала:

– Господи, благодарю!…

Татьяна поддержала сестру:

– Слава Богу за все!

И обе благоговейно перекрестились…

Как любили они всей семьей посещать святые места и вместе молиться! В такие моменты они преображались, как бы возносясь над суетностью мира…»

– Вы знаете, – задумалась Тамара Александровна, – я понимаю, как чудесны описываемые мгновения…

– Мне кажется, я тоже.

– Даже говорить сейчас не хочется ни о чем. Продолжим чаепитие?

– А как же дневник?

– Будем и читать.

«В Растрелиевой галерее прохладно. Казалось, слабый осенний свет на минутку забежал сюда зачем-то по шалости и скоро вот-вот исчезнет. Таинственно переливается серебристый, нежный воздух. В феерическом свете мерцают, словно дорогие камни, глаза сестер, светлые и каштановые пряди волос. Дыхание юности, наперекор холоду и неуюту, оживляет все вокруг. Среди утомленной тишины и покоя медленно прохаживаются великие княжны Ольга Николаевна и Татьяна Николаевна, серьезные, сосредоточенные. Обе в шелковых платьях из темного белокоса с нежными разводами, подчеркивающих их стройность. Горячо обсуждая недавно прослушанный концерт знаменитого пианиста-виртуоза, Татьяна пылко объясняла:

– Мне понравилась программа, подобранная с хорошим вкусом и сама игра. Как великолепно удалось ему Шопеновское рубато! – она вся ушла в воспоминания, возвышенная, хрупкая, почти подросток. – Безусловно, мне нравятся фортепьянные сонаты Бетховена, но сознаюсь, entre nous,17 очень люблю Фредерика Шопена – фантазию экспромт. Готова слушать ее и мечтать, мечтать с какой-то отчаянно-нежной грустью.

Лицо ее выражало искренность. Длинные пальцы сами собой, как бы подтверждая слова, неудержимо мчались по воздуху, словно наигрывая что-то на невидимом инструменте.

– И я сообщу по секрету – люблю Вольфганга Моцарта – фортепьянные сонаты, —поддержала Ольга, – часть первая – Аллегро – быстрая, веселая. Вторая – Анданте – медленная, грустная. Словно откуда-то с шумного бала случайно зашла в пустую, тихую комнату. И в друг увидела в ней плачущего Ангела …Ты останавливаешься, пораженная встревоженная, сердце замирает… Третья часть – Аллегретто – вновь бравурная. И думаешь: «Было или не было? Было, что ты встретилась с сокровенным и душа другого приоткрыла свою боль?…»

Старшая сестра задумалась, погрустнела, будто ушла в себя, забыв где она и с кем… Глаза медленно наполнялись слезами…

Но как-то вечером я услышала игру и самой великой княжны Ольги Николаевны… Комната, где находились дружные сестры, наполнена золотом заходящего солнца. Им было пронизано все – волосы девушек, лица, руки, глаза… И в этом янтарном отблеске, насыщенном благостью, выделялись они, словно две чудесно изваянные статуэтки, на время ожившие и непередаваемо прекрасные. Татьяна, склонив голову и скрестив на груди руки, напоминала небесное видение. Ольга, охваченная ярким светом лучей, будто овеянная пожаром, и тоже похожая на неземное создание, исполняла фортепьянную пьесу. Кого-то из импрессионистов. Может, Дебюсси или де Фалья. Я медленно, не понимая, что делаю, встала за дверью, улавливая доносившиеся звуки:

«Париж, весна, любовь. Молодая девушка плывет в лодке с возлюбленным. На душе свежо и уютно. Жизнь прекрасна! Она любит, она – любима! Волны в реке, словно отблески ее счастья. Все безбрежно и восхитительно. Берега Сены, ее любовь, утро, вода, лодка, быстро скользящая по жизни, солнце, молодость. И самое главное – ожидание счастья, обладание счастьем…

Он – художник. Сегодня он нарисует лодку, реку и ее, как свою мечту, слившуюся с действительностью.

А берега плывут, ничто не предвещает невзгод и неудач. Все еще впереди. Жизнь будет завоевана, чудесная и удивительная, полная счастья, романтики и признания».

Внезапно, точно раненная птица упала в траву, наступила тишина. Я, завороженная музыкой, осмыслила: «Да это же песня на заре юной жизни, наполненная нежностью, свежестью, желанием радовать и радоваться. О, сколько же она еще может и будет продолжаться!…»

Некоторое время после прочитанного друзья молчали. Тамара Александровна в забытьи прошептала:

– Так вот они какие Ольга и Татьяна! И как быстро прервалась их прекрасная песня!

– Да, – мечтательно протянул Павел Степанович.

– Мне очень хочется узнать побольше о них. Образ старшей сестры не дает мне покоя. Она необыкновенная, особенная, как щемящий душу звук печали… Я сейчас работаю в историческом музее и хочу организовать отдел по изучению жизни Царской Семьи.

– Буду иметь в виду Ваше желание узнать о них…

Лето, словно внезапно скатившись куда-то в овраг, исчезало. Улетали под порывами ветра засохшие травинки. На душе у Тамары Александровны было легко и немного грустно. Она получила письмо от Павла Степановича. Медленно разорвала конверт. Из него неожиданно и своевольно вылетело несколько листочков:

«Тамарочка, здравствуйте! Спешу обрадовать Вас находкой. Думаю, материал касается интересующей Вас темы. Установить тождество почерков нет никакой возможности. Письмо переписывалось несколько раз. Но многие специалисты утверждают – оно принадлежит великой княжне Ольге Николаевне:

«Когда слушаю музыку, смотрю на зелень, природу, вижу что-то волнующее, вспоминаю тебя. Словно ты был недавно в комнате и вышел, или превратился в воздух, овевающий меня, или стал трепещущими листьями на деревьях и хочешь погладить.

Возможно, твои любовь и забота – беспредельны. Или я – романтична. Но ты всюду со мной. Незримо даришь нежность и ласку, и мне не больно, что тебя нет рядом. Чувствую твое присутствие всюду: ты окружаешь меня воздухом, светом, зеленью, музыкой. Я не знаю, жив ли ты, но мне не грустно. Может от того, что любовь твоя переросла человеческую мелочность, поднялась над ней? Чувство засияло, очистилось, стало, как все прекрасное и большое, радовать и волновать душу? Не умею ясно выразиться. Я ведь только женщина… Но знаю, чтобы не случилось, твоя любовь не умерла; она рядом и будет находиться со мной, пока буду жива и я.

О, благодарю Господа за такое счастье!»

Из письма выпали и две удивительные фотографии. И вновь вместе неразлучные сестры-подруги, такие доверчивые и незащищенные…

Осенняя грусть сжала сердце взволнованной Тамаре Александровне, и она прозвенела в такт уходящему лету, солнцу и теплу:

– Спасибо, спасибо!… Я благодарна Вам, милый Павел Степанович!

И как-то изменившись, бесшумно, легкой походкой заспешила в дом. Когда она взяла в руки большую папку и поместила в нее новые материалы, по сердцу пробежали удивление и радость: «Сколько уже собрано! Не мало. Скоро можно будет монографию писать…»

И с нежностью и любовью, она погладила пухлую папку, будто дорогого, неожиданно обретенного друга…

III. МОЛОДОСТЬ

«Март 1917 года. Находимся в Царском Селе в заточении. В покоях холодно, не хватает дров. Гуляем в парке в сопровождении караульных. Голые деревья с шумом поскрипывают, будто стонут или жалуются. Им вторит надрывный крик воронья.

Девочки идут впереди, я – поодаль. Весенний день спит, холодно ему в марте. Потягиваясь, сереет и зевает тучками небо. Дождь больно и промозгло долбит по лицу земли, дрожат ветки деревьев от нежелания распускаться, стынет вода в лужицах, словно в жилах дня. Спать бы еще и не просыпаться под одеялом зимы. Но надо двигаться, сбрасывать с себя лень, встречать хлопотливую весну, жизнь. Ах, как не хочется, но надо!

День расчихался лужами, дождем и нехотя зашевелился. Весна уже проглядывает из-за каждой прогалины, робкая, затаенная…

Нашли себе занятие – разбиваем лед в пруду парка.

15 апреля. Наконец-то Пасха! Единственная и, по-настоящему, большая радость. Наступает оттепель. Солнце пригревает сильнее. Оживает душа, природа.

Май. Принялись организовывать огород. Посадили буквально все овощи. Ежедневно работаем, поливаем из бочек, которые сами же и подвозим.

Июнь. Дни яркие, погожие перемежаются с ненастными, пасмурными, когда сереют небо, деревья, листья на ветках, сереет и мутнеет воздух. И кажется – нечем жить: все безысходно. Но вот веселые птицы, заливаясь выводят рулады. И начинает все светлеть и улыбаться.

В один из таких дней великих княжон пригласили в сад фотографироваться. Они, обыкновенно, ходили в шляпах. Так как у них после болезни обрили головы. В самую последнюю минуту по знаку Великой княжны Ольги Николаевны все сбросили шляпы и предстали перед объективом в естественном, неприкрашенном виде.

Ну и смеха, шуток-то было. Жизнь и молодость брали свое над всеми невзгодами с Божьей помощью!»

IV. ВЕТКА

Тобольск. Вид из окна, вечер

«Черная ветка на темно-голубом фоне неба, как в японских миниатюрах древних художников… Она изысканно и хрупко раскинула свои яркие очертания. А я ловлю их и нанизываю в ожерелье слов. Трепещут, словно от прикосновения, разборчивые листья. Ветер, скромный юноша, боится разочаровать их своей смелостью. Все замерло на краткий миг, и вновь встрепенулось, и опять тишина…

Так и сердце человека: то бурлит, то с Божией помощью успокаивается…

Нежный узор с листьями – темное на темном, трогает за душу своей незащищенностью, очаровательной изысканностью рисунка и тонкостью колорита…

************

«Славлю Господа! Он во всех невзгодах поддерживает меня…»

************

«В «великой княжне Ольге Николаевне пела православная русская душа… узнаю в ней свою соотечественницу…»

ЦЕНА ОДНОГО ПОМИНОВЕНИЯ ИЛИ СЛУЧАЙ ИЗ ЖИЗНИ СВЯТИТЕЛЯ ВАСИЛИЯ ВЕЛИКОГО18

Оранций присутствовал сегодня на состязаниях колесниц. И у него хорошее настроение. Выиграл его любимый возничий из «зеленых». В городе Кессарии19 партии делились по цвету одежды возничих. Оранций – мужчина средних лет, несколько полноват. Черные кудрявые волосы с проседью не скрывали возраст. Карие, почти на выкате, глаза постоянно прищуривались от привычки все разглядывать вблизи, из боязни ошибиться. Орлиный, словно у завоевателя, нос иногда подергивался как бы в предчувствии добычи.

Он – купец с большими доходами. Протискиваясь сквозь толпы людей, нервничал. Ему надо было спешить. Ждали дела, и не хотелось, чтоб его заметили здесь знакомые, боялся подмочить репутацию делового человека. Ведь на ипподром обычно ходят богатые бездельники и мальчишки. Сев в колесницу, направился к рынку. Лицо приходилось вытирать платком: лето, восток, жара.

Базар. Разнообразное количество лавок и лавчонок. Здесь продавали все – мыслимое и немыслимое. Восточные сладости, редкие фрукты, египетский хлеб, всевозможные ткани: из Египта – на них отображались сражения гладиаторов, с греческих островов – акробаты с медведями. В изобилии – золотая и серебряная посуда: блюда, ковши, кувшины, на которых можно увидеть и героев античных мифов и христианскую символику; редкие иконы из перегородчатой эмали и слоновой кости; книги, драгоценности. Все это богатство радовало взгляд. Купец оживал, входил в свою стихию, забывая всех и вся, и работал без устали. Он вел успешную торговлю. И уже являлся владельцем большого дома в городе и загородного имения на берегу реки Ирис с обширными виноградниками и оливковыми рощами. Оранций был настолько богат, что мог закупить все товары на рынке. Он уже не торговал сам, а совершал крупные сделки и наблюдал за делами. Эту работу он считал мозгом торговой деятельности и никому не доверял. Почему разоряются патриции? Ленивы, не предприимчивы и проматывают последнее в поисках развлечений. Нет, он живет с оглядкой, хоть и на широкую ногу. У него все есть. Но это не значит, что можно пускать деньги на ветер. Правда, уже несколько подорвано здоровье. И еще нет уверенности, что Бог простит его и пустит в райские селения… Все, что имелось, далось не просто. И он стал бояться, и становился набожным. Посещал храм, делал вклады на нужды церкви…

Но как-то в один особенно тревожный день, когда совесть мучила больше, чем обычно, он решил, что еще мало сделано для спасения души. Отдыхая дома после обильного обеда, он задумчиво поглаживал деревянный ларец с плоской крышкой, украшенный тонкими пластинками из слоновой кости. На них были изображены фигурки воинов и всадников. А внутри помещались долговые расписки. Заботливо поставив ларец на столик из агата, с сомнением спросил у супруги:

– Мариам, как ты думаешь, молятся они за нас с тобой в церкви, когда я отдаю им свое золото?

– Дорогой мой, не знаю. Может, молятся… – в недоумении пожала она плечами, – а может, нет…

Про себя же раздраженно подумала: «Как бы эти пожертвования не сократили мои личные расходы… Хм…»

– Хотелось бы быть более уверенным… А если я договорюсь со священником частным образом, не через храм, что ты на это скажешь?

Казалось, супруга Оранция была озабочена другим. На вид она выглядела много моложе мужа. Худощавая, маленькая, подвижная, очень любила украшать себя. В ушах у нее висели серьги с прорезным изображением двух павлинов из золота, на руках в тон им – браслеты. На хрупкой шейке – ожерелье из крупных сапфиров. Они чудесным образом оттеняли нежную кожу. На груди, скрепляя мягкие складки одежды, красовалась редкая камея, резанная по трехслойному сапфиру. На ней изображались Богоматерь с Младенцем. Новое платье, подпоясанное золотым поясом, облегало стройную фигуру.

Жена держала в руках серебряное зеркальце, любуясь собой, и что-то мурлыкая себе под нос.

– Так надежнее? – настойчиво повторил Оранций.

Мариам замешкалась с ответом. Супруг раздраженно дернул ее за платье.

– Что-что? – пробормотала она, недовольно поправляя смятые складки.

– Мариам! Ну не будь же ребенком, оставь зеркало в покое. Я спрашиваю, стоит договариваться со священником?

– Попробуй, если уверен в его честности, – протянула она мелодично, – почему нет? Грехи замаливать хочешь, милый? – закончила она шутливо. Но в душе все сокрушалась: «Нет – нет, если так пойдет дальше, положительно скоро лишусь всех своих драгоценностей…»

Она устала от разговора и желала бы побыстрее его закончить. Но муж, напротив, хотел все хорошо и основательно продумать, как делал обычно. Он настойчиво продолжал:

– А вот наш батюшка такой бедный! Недавно занял у меня в долг очень крупную сумму денег. Семья большая, доходы маленькие. Как ты считаешь, если я прощу ему долг и попрошу молиться о нашем здравии и спасении, дело надежное?

«Ох, ну как не понимает, что я занята? И так всегда! Вот наказание!»

Она раздраженно отвернулась, бережно положив зеркало на маленький яшмовый столик и, собравшись с мыслями, ответила:

– Я думаю – умный ход, предложи ему это. Но в ней усиленно работала мысль: «Нет, такое добром не кончится. Надо быстрее и надежнее припрятать то, что имею. Он все мое состояние промотает. Свои-то денежки, наверное, не трогает…» Но внешне она была спокойна и улыбчива. Оранций обрадовался ответу супруги: «Мариам – золото, – с восхищением думал он, – всегда понимает меня. Надо ей бриллиантовую диадему подарить ко дню ангела. А, может, воздержаться пока? И так трат много. Но приобретение драгоценностей тоже надежный вклад денег…»

Надев богатый наряд и сев в колесницу, купец покатил к жилищу бедного священника. Но что же это такое? Оранций увидел перед собой кособокий домишко, без украшений и колонн, скульптур и фресок, как было принято в приличных домах. Войдя в помещение, ужаснулся еще более…

Взгляд привлекли, помещавшиеся напротив входа, старые, полуразвалившиеся кресла. В центре маячил стол, осевший на одну ножку. На нем одиноко стояло небольшое бронзовое блюдо с крестом посередине и орнаментом по бокам. В правом углу комнаты находились: огромная амфора с ручками в виде дельфинов, некогда позолоченными, кувшин и ковш, служившие для омовения рук священника. В левом углу, прямо на полу, – обшарпанная глиняная посуда, покрытая зеленой и желтой глазурью с полу стёртыми рельефными изображениями.

«Позор! – мелькнуло у него в голове, – даже полок для кухонных принадлежностей нет, вот убожество! Видимо, очень честный…» И купец брезгливо поморщился.

Навстречу ему из боковой комнаты спешил сам священник. Высокий, худощавый, неуклюжий. И только одни глаза выделялись на бледном лице: выразительные, умные, страдающие. Будто он понимал, как смешон и неказист. Подрясник во многих местах заштопан, сандалии стоптаны. Право дело, на улице ему можно подать милостыню без сожаления. «Слишком честный, – вновь решил купец, – приспосабливаться не умеет. Ну и хорошо. Зато молиться за нас с супругой будет по-настоящему, без обмана,» – успокаивался Оранций, все более укрепляясь в своем решении.

Увидев знатного гостя, иерей смутился. Он не понимал, почему досточтимый господин пришел к нему. Уловив быстрый взгляд пришельца, оценивающего окружающую обстановку, батюшка густо покраснел, точно его уличили в чем-то недостойном. Казалось, ему стал мешать его рост, и он сгорбился, как подросток, быстро отряхивая чистенький подрясник. Из дверей начали показываться одна за другой любопытные мордашки, измазанных в еде детей. О чем-то весело лопоча, они с интересом смотрели на незнакомца и указывали на него пальчиками.

Священник, опомнившись, прервал неловко затянувшуюся паузу и взволнованно произнес:

– Благодарю за визит, я к Вашим услугам.

– Да вот, святой отец, захотел поговорить, – ответил неспешно купец, – видя твою крайнюю нужду, решил простить тебе долг в обмен на твои молитвы до конца дней. Согласен?

Батюшка подумал сначала, что купец приехал требовать долг, а тут… Он даже растерялся, провел рассеянно рукой по переносице, поправил волосы на голове. И вдруг степенно, довольным баском, прогудел:

– Безусловно, согласен, сын мой. Может, закрепим этот договор хартией?

– Не стоит, я верю тебе, отец мой, договорились.

Когда победоносно сияющего Оранция угостили слабеньким виноградным вином, он поморщился, но выпил. «О, где я нахожусь? Что за женщина подала поднос с угощением? Это же служанка, не спутница иерея. Волосы не ухожены, платье, как половая тряпка… А впрочем, они друг другу под пару».

<1 2 3 4 >

На страницу:

Перейти

2 из 4