Крестовская. Роман

– Николай Семенович! – с укором произнес Крестовский. – Вы же знаете, что она больна. Это на ней сказывается. Ладно, не будем об этом. Иван Карлович, – отнесся он к Маркузе, – так что вы, принимаете мое предложение стенографировать под диктовку мой роман? Вы меня очень этим обяжете. А о материальной подоплеке мы договоримся.

– С превеликой радостью, – поклонился Маркузе.

Глава четвертая. Если б встретились раньше

С того дня Маркузе стал своим человеком в доме Крестовских, можно сказать, дневал и даже ночевал там: Всеволод Владимирович любил работать и по ночам.

Маркузе являлся в установленное время, вечером. Но сразу приступить к диктовке Крестовский обыкновенно не мог: квартира, как правило, была полна гостей. Кроме Лескова бывали поэты Константин Случевский и Федор Берг, художник Михаил Микешин, композитор и музыкальный критик Александр Серов. В общем, значительные в культурной жизни люди, и Маркузе, скромный, лишенный их талантов, знаний и веса юноша, в их присутствии, понятно, тушевался и в общих беседах больше помалкивал и подавал голос, только когда к нему обращались с каким-либо вопросом.

Из-за своей конфузливости он, чтобы хоть чем-то себя занять, налегал на угощения. Крестовский держал в своем книжном шкафу для гостей всевозможные закуски: сыры, колбасы, ветчины, консервы – и по их приходе сразу выставлял все на письменный стол. Маркузе подсаживался поближе к еде и незаметно для себя отщипывал кусочек за кусочком и отправлял в рот. Так и заедал хлебом насущным духовную пищу, то бишь умные разговоры, к которым внимательнейшим образом прислушивался.

Ближе к полночи гости наконец прощались, и оставался с Крестовским один Маркузе.

– Ну-с, приступим, – говорил хозяин.

Маркузе, отодвинув уже опустошенные им же самим тарелки, усаживался поудобнее за стол и приготовлялся записывать за Крестовским каждое слово. Крестовский же, тоже для удобства, ложился на диван, задрав кверху свои длинные ноги, и, задумчиво поглаживая усы, начинал диктовать. Маркузе торопился все записать, стараясь ничего не упустить.

Иногда Крестовский надолго замолкал. Маркузе в таких случаях терпеливо ждал, занеся перо над листом бумаги. Он предполагал, что автор обдумывает новый сюжетный ход или просто подбирает подходящее слово. Но бывало, что молчание затягивалось. Маркузе оборачивался на Крестовского и видел, что глаза у того закрыты. Прислушавшись, обнаруживал, что и дыхание у него ровное, свойственное спящему человеку. Неужели и вправду заснул? Вскорости это подтверждалось с полной ясностью: Крестовский начинал похрапывать да посапывать.

Маркузе не осмеливался его будить. От скуки он потихоньку листал записные книжки Крестовского, лежавшие в сторонке на столе. Заметки в них были мало разборчивые, и очевидным представлялось, что они делались поспешно, пока мысль не ушла. Но странным казалось то, что в одних книжках заметки были сделаны одним почерком, мелким и убористым, а в других – другим, более крупным и размашистым. Как будто двум разным людям они принадлежали, два разных человека писали! Тот почерк, что был мельче, Маркузе знал, выдавал руку Крестовского, достаточно было сравнить хотя бы с пригласительной запиской, что он ему прислал. А второй? Маркузе пребывал по этому поводу в совершенном недоумении, но спросить у Крестовского не решался, опять же в силу собственной скромности. Так что пока различность почерков оставалась для него загадкой. «А впрочем, не мое дело», – говорил он сам себе.

Крестовский, недолго вздремнув, пробуждался, извинялся перед Маркузе, говорил, что это он устал от гостей, вот и заснул, и, ввиду уже позднего времени, отпускал его домой.

– Мало мы сегодня поработали, Иван Карлович, ох мало, – сетовал Крестовский. – Да уж, Краевский не обрадуется. Ну да завтра поднажмем.

Но назавтра все повторялось, Крестовский, продиктовав пару небольших глав, опять уносился в царство Морфея. Так было несколько дней подряд. Тогда он, поняв бесполезность ночной работы, предложил Маркузе приходить не вечером, а к обеду, до гостей.

– Уж днем-то я, чай, не засну, – добродушно засмеялся он.

И назавтра Маркузе наконец увидел Варвару Дмитриевну Крестовскую, до того и впрямь избегавшую выходить к многочисленным гостям и старавшуюся и дочке этого не позволять.

По рождению Варвара Дмитриевна была Гринева. Ее мать, Екатерина Васильевна, была актрисой Санкт-Петербургских Императорских театров, и дочь, как принято говорить, пошла по ее стопам. Крестовский увидел ее на сцене и увлекся ею, красивой, грациозной, талантливой. Исполнилось ей в ту пору двадцать лет, а ему – двадцать два. Она тоже его полюбила, и они повенчались, вскоре появилась дочка – Маня. Но бедность и одолевшая Варвару Дмитриевну болезнь, плохо отразившаяся на ее характере, а также ее врожденная ревнивость мешали их счастью, и последние месяцы в их семье прошли под знаком почти ежедневных ссор. Об этом Маркузе узнал со слов Лескова.

Когда ему, вместо Крестовского, открыла дверь Варвара Дмитриевна, юноша так и ахнул. Она сразила его! Высокая, стройная, с выразительным лицом и глубокими глазами, она была прекрасна. И даже чуть впалые щеки и желтоватая бледность, приметы ее недуга, ничуть не портили ее, а наоборот, придавали ее облику, как будто с иконы, что-то земное, милое.

Она приветливо улыбнулась. Маркузе почувствовал, что краснеет до корней волос.

– Знаю-знаю, вы – Карл Иванович, – сказала Варвара Дмитриевна.

– Иван Карлович, – поправил Маркузе; голос его еле слушался.

– Ах, простите! Иван Карлович! Вы работаете с Всеволодом Владимировичем, помогаете ему с его романом, правильно?

Маркузе кивнул.

– Именно так-с.

– Да проходите, проходите же! Всеволод Владимирович сейчас отлучился по делам, в редакцию журнала, что ли, отправился. Но обещался скоро быть и просил вас никуда не отпускать. Так что проходите, располагайтесь, как дома.

– Я бы и не ушел никуда, – ответил Маркузе несколько развязно, но развязность эта происходила от смущения и от впечатления, которое произвела на него эта женщина. «Если подумать, – пришло ему в голову, – то она всего на несколько лет меня старше и вполне могла бы стать моей женой, если б мы встретились раньше».

Варвара Дмитриевна села в кресло, предложила Маркузе присаживаться в соседнее. Они завели разговор о погоде, о том, что приближающееся лето обещает быть жарким и спасение от него возможно только на даче, посетовали друг другу, что снять приличную дачу нынче дорого, после этого естественно перешли на тему общей дороговизны жизни в Петербурге.

Такие вроде бы приземленные понятия и вещи были предметом их беседы, а Маркузе душой возносился в горние выси. От одного только звука голоса Варвары Дмитриевны, от взгляда на нее он трепетал, и голова у него кружилась.

– Вы как будто о чем-то задумались, Иван Карлович? – Она заметила его состояние, но придала ему другой смысл.

– Да, я так, хм-хм, – кашлянул Маркузе. – Так что Всеволод Владимирович? Скоро появится?

– Скоро-скоро, я же говорила. А со мной вам что, скучно?

– Что вы! – весь встрепенулся Маркузе. – Ничуть!

Произнес он это громче обычного тона, и из соседней комнаты, как бы в ответ ему, послышалось детское хныканье.

– Ну вот, – вздохнула Варвара Дмитриевна, – Маня проснулась. Извините, я вас ненадолго оставлю.

Через недолгое время она появилась, ведя маленькую девочку в беленьком платьице – Маню. Та сонно терла рукой глазки и вид имела решительно недовольный.

– Вот, – сказала Варвара Дмитриевна, – позвольте вам представить Марию Всеволодовну Крестовскую собственной персоной.

Маркузе шутливо поклонился.

– Здравствуйте, Мария Всеволодовна. Какое на вас платье красивое! Хоть сейчас на бал! Вы бы хотели попасть на бал?

Маня отрицательно покачала головой.

– Нет? А куда бы вы хотели попасть? Может быть, в зверинец – на льва посмотреть и на слона?

– Нет, я в свою кроватку обратно хочу. Спать!

Этот ответ развеселил Маркузе и Варвару Дмитриевну, и они расхохотались. Когда Маркузе увидел, как она смеется, то понял, что влюблен в нее. Это был для него очевидный факт.

Глава пятая. Как санки под горку

Теперь пребывание у Крестовских из обычной работы, сулящей кое-какую копейку, превратилось для Маркузе, по его же, юношески-поэтическому, определению, в «сладкую муку». Он нарочно заявлялся к ним раньше назначенного времени, якобы для того чтобы привести в порядок свои стенограммы, а на деле чтобы застать Варвару Дмитриевну одну, без мужа. Он наслаждался улученными моментами общения тет-а-тет, не делая, впрочем, попыток зайти дальше, чем позволили бы правила приличия, и осознание невозможности преступить рамки терзало его.

Может, открыться в своих чувствах? – мучился Маркузе. Ах нет, это значило бы в определенном смысле унизить Варвару Дмитриевну, сделать намек, что она дала повод появиться этим самым чувствам, а она ведь замужняя женщина и заведомо, исходя из этого своего положения, не должна предоставлять такого повода. Да и что дала бы такая откровенность, если бы Маркузе на нее все-таки пошел? Кроме ее презрения – ничего! Уж взаимностью бы она точно не ответила. «Навеки я другому отдана», или как там у Пушкина в «Евгении Онегине». Так думал Маркузе и поэтому довольствовался только досужими разговорами с Варварой Дмитриевной в ожидании Крестовского, ее мужа и своего нанимателя.

Еще он подружился с их дочкой Маней. Она была умненькая, даже рассудительная девочка, с внимательным взглядом голубых глаз. Ее смешной лепет его весьма забавлял.

Маркузе тоже полюбился Мане. Он рисовал для нее смешные фигурки людей и животных, тех же льва и слона в зверинце, например. Маня им шумно радовалась, хлопая в ладоши от восторга, просила перо, царапала на бумаге что-нибудь сама и дарила в благодарность свои «картины» Маркузе. Тот улыбался и принимал эти детские непонятные каракули, делая вид, что это большая честь для него и награда.

– Очень красиво! – с деланным восхищением хвалил он. – Вы, Маня, большой художницей будете!

– Нет, – возражала она и со всей своей детской непосредственной серьезностью заявляла: – Я буду актрисой, как мама, а еще писательницей, как папа.

А Маркузе внутренне усмехался: «Интересно, если бы она была моей дочерью, мечтала ли бы она стать стенографисткой?»

Но вот приходил домой Крестовский, и они с Маркузе приступали к работе. Можно было отвлечь себя не детскими рисунками, а настоящим делом. В дневное время оно продвигалось куда успешнее, нежели ночами. Крестовский действительно не засыпал, напротив, он бывал обыкновенно в ударе, диктовал быстро и много. Иногда мешала им Маня, прибегавшая к Маркузе и требовавшая изобразить для нее очередного зверя, но достаточно было строгого взгляда отца и шевеления его усов, чтобы девочка поняла, что она не вовремя.

Написание «Петербургских трущоб» близилось к концу. Крестовский в предвкушении того, что развяжется-таки с ними и приступит к воплощению новых замыслов, радостно потирал руки.

Маркузе однако же не очень желал завершения романа, потому что в таком случае в тот же час завершился бы и его платонический, невысказанный роман с Варварой Дмитриевной. В его услугах просто не нуждались бы, он не смог бы посещать этот дом и испытывать эти сладкие муки, к коим быстро успел привыкнуть!

«Нет, это мне невыгодно!» – в тяжелых раздумьях качал головой Маркузе, когда шел домой после очередного плодотворного сеанса стенографической записи.

Решив так, он начал вмешиваться в процесс создания «Петербургских трущоб» и всячески старался его затянуть. До обыкновенного саботирования дела, конечно, не дошло, так как Маркузе здраво рассудил, что в этом случае ему легко подыщут замену. Но вместо того он посоветовал Крестовскому затянуть произведение, чтобы объем его раздуть:

– Вам ведь за каждый печатный лист платят, стало быть, чем больше их будет, тем вам лучше. Сами же признавались, что в средствах ограничены!

На такие убеждения Крестовский разводил руками.

– Помилуйте, что вы такое говорите. Мой роман и так уж пухлый, что та фон Шпильце. Куда уж еще! Да и как бы я сие сделал! Все уже как будто бы и без меня, против моей воли движется к логическому финалу, как санки под горку.

– Да, но кое-что еще можно придумать!

– И что же?

– А вот извольте! – оживлялся Маркузе. – Вы, как я понимаю, планируете сделать так, чтобы вашу главную героиню, Бероеву, освободили из тюрьмы, куда она невинно попала?

– Совершенно верно. Хочу, чтобы хотя бы в литературном произведении вмешались силы правосудия и восстановили поруганную справедливость. А что, вы желаете, чтобы этого не случилось?

– Почему же! Я тоже хочу счастья Бероевой. Но можно знаете как поступить?

– Как? Хватит вам уже держать интригу, мы же не в «Петербургских трущобах»!

– А вот как! Что, если сделать так, чтобы Бероева умерла, но не по-настоящему, а впала бы в летаргический сон? Представьте, ее принимают за мертвую, хоронят на кладбище, а потом ее выкапывают воры – мазурики, и тем самым она спасена.

Крестовский скептически усмехнулся.

– Зачем бы им это делать?

– Ну, не знаю, вы же лучше знакомы с преступным миром. Придумал! Скажем, пошли под покровом ночи совсем уж отчаявшиеся воры на кладбище, чтобы раскапывать могилы и снимать с покойников обручальные кольца и другие украшения, с целью загнать их потом скупщикам краденого – маклакам. А в одной из могил – не покойник вовсе обнаружился, а живой человек! Бероева! Пробудившаяся уже к тому времени от летаргии.

Когда Маркузе предлагал такой сюжетный ход, глаза его горели огнем творца. Но Крестовский не был впечатлен. Он схватился за голову.

– Господи! Что вы городите! Да меня читатели засмеют! Это такой дешевый беллетристический трюк, что я даже и не знаю!

– Почему же! – обиделся Маркузе. – Согласен, кажется надуманным, из пальца высосанным, но чего-чего в жизни не бывает! К тому же это увеличит произведение в размере, а вам, соответственно, прибавка к гонорару выйдет. Ну и мне, – потупился Маркузе, напустив такой вид, будто для него именно это важно, – мне тоже за дополнительную работу от вас перепадет.

Крестовский добродушно рассмеялся.

– Ах, вот в чем дело! Тогда ладно, убедили! Так и быть, пойду у вас на поводу!

И он ввел в роман сомнительный «трюк», предложенный Маркузе. Добавлены были с подачи стенографа, не желавшего расставаться с домом Крестовских, еще несколько подобных сюжетных «фокусов». И были бы добавлены еще: Маркузе кое-что придумал. Но вмешались житейские обстоятельства, ввиду которых дальнейшее расширение романа не имело смысла. А именно: уже почти на исходе лета Крестовский сообщил, что остаток «Трущоб» они с Маркузе докончат на даче, куда через день отправятся для ускорения работы – и отправятся одни, то есть без Варвары Дмитриевны и Мани. «В мужской компании!» – заявил Крестовский.

– Какая еще дача? – удивился Маркузе. – Ведь осень уже скоро.

– Вот именно! По случаю осени дачи сейчас пусты и очень дешево сдаются. И пока не разделаемся с романом, будем жить там. Красота! Безлюдье, природа, воздух! Молоко парное будем пить!

У Маркузе сердце так и упало. Значит, все-таки придется распрощаться с Варварой Дмитриевной. Дача, о дороговизне которой они, по иронии судьбы, беседовали в первую встречу, станет причиной их разлуки. И разлуки, судя по всему, окончательной!

На следующий день, последний, когда он мог увидеть прекрасную, милую сердцу Варвару Дмитриевну, Маркузе был сам не свой. Печальный, задумчивый, с опрокинутым лицом, невпопад он отвечал ей на все вопросы, а когда подошла Маня и попросила его нарисовать жирафа, «как в книжке про Африку», он сделал это машинально. Жираф получился не пятнистый, а полосатый и и был больше похож на зебру, а не на жирафа. Маня взяла этот рисунок с недоумевающим видом.

Когда Варвара Дмитриевна ненадолго отлучилась в соседнюю комнату, Маня неожиданно обняла Маркузе за шею.

– Я знаю, почему вы грустный.

– Вовсе я не грустный.

– Нет, грустный! Вы любите маму.

– Всяк свою маму любит.

– А вы мою маму любите!

Маркузе был изумлен. Как этакая малявка заметила то, чего взрослые, ее мать и отец, не заметили? Как она вообще может что-нибудь в этом понимать?

– Вот еще! Никого я не люблю.

– Нет, любите! Я вижу! У вас такое лицо!..

Маркузе вздохнул.

– Вы правы. – Он с самого начала в шутку взял за правило обращаться к девочке на «вы» и даже теперь, когда ему было совсем не до шуток, говорил ей «вы» по привычке. – Но что уж тут поделать! Ваша мама любит вашего папу.

– Да, тут ничего не поделаешь, – согласилась Маня. – Но вы не бойтесь: я про вас никому не скажу.

– Спасибо, – невесело усмехнулся Маркузе.

По дальнейшему ходу событий было вполне очевидно, что Маня сдержала свое слово. В очередной раз проявила она присущую ей взрослую рассудительность, да не рассудительность даже, а мудрость. Не по-детски была она мудра сердцем. «И откуда только это взялось в ребенке?» – удивлялся Маркузе.

Глава шестая. Два разных почерка

Дача была по Балтийской железной дороге, близ станции Лигово. Она принадлежала Мятлеву, сыну того Мятлева, что написал знаменитые стихи «Как хороши, как свежи были розы…». Досталась дача, из-за ненужности своей в осеннее время, почти задаром, чем Крестовский был премного доволен.

Его хорошее настроение способствовало хорошей работе. О том, в каком настроении пребывал Маркузе, со своей несчастной влюбленностью, говорить было бы излишне.

К тому ж на даче в такую пору года предсказуемо царила неимоверная скука. Природа, воздух, парное молоко – это, конечно, было хорошо, но вот безлюдье, отчего-то преподнесенное Крестовским тоже как благо, угнетало, да еще частящие дожди наводили печаль.

Все дачные жители по соседству уже разъехались, и Крестовский с Маркузе пребывали в тоскливом одиночестве. Большую часть серых дней, что были там прожиты, они, конечно, работали, а если позволяла погода – впрочем, она мало позволяла, – то прогуливались по аллеям, вороша ногами мокрую палую листву и с недоумением вспоминая Пушкина, находившего в осени прелесть и очей очарованье.

На почве скуки и общего препровождения времени они даже сдружились. Вернее, один Крестовский стал испытывать к Маркузе дружеское чувство, Маркузе же всегда держал в уме, что влюблен в жену Крестовского, и был несколько отстранен. Крестовский неловкости своего более молодого приятеля не замечал, а если и замечал, то принимал ее за юношеский трепет перед ним как известным писателем, обитателем литературного Олимпа. И чтобы дать понять, что никакой он не небожитель, а самый что ни на есть обыкновенный человек, Крестовский много откровенничал перед Маркузе.

Например, в подробностях рассказывал он ему о своей поездке в Варшаву, случившейся несколько лет назад. Он был там в составе официальной комиссии, которая исследовала городские подземелья. В них, по мнению вышестоящих лиц, после подавления польского восстания могли скрываться бунтовщики, не желавшие сдаваться в руки правосудия. И нескольких из них действительно сыскали в варшавских катакомбах.

Еще не преминул Крестовский открыть молодому человеку, мечтавшему, по его предположению, стать писателем, секреты своей литературной кухни. Начал он с прописной и неоригинальной истины:

– Быть романистом – тяжелый и неблагодарный труд, – сказал он. – На примере своих «Петербургских трущоб» скажу с полным основанием: столько подготовительной работы нужно проделать, прежде чем приступить к воплощению замысла! Да и пока сам замысел окончательно не оформится во что-то сносное, удобоваримое, столько времени пройдет и столько изменений в него, в замысел то бишь, будет внесено, что от начальной идеи останутся только ножки да рожки, и это будет что-то совсем другое, вовсе не то, что ты предполагал, когда она, идея, только зарождалась в твоей голове.

– Это понятно, – сухо ответил Маркузе, отнюдь не собиравшийся, вопреки мысли Крестовского, становиться писателем и посему нимало не интересовавшийся метаморфозами, что претерпевает замысел на пути от рождения до окончательности своей. Другое дело – сбор материала, ради которого Крестовскому пришлось побывать в самых темных и грязных трущобах Петербурга; это было действительно любопытно, куда любопытней, нежели далекая Варшава. Поэтому Маркузе перевел разговор в другое русло, в котором тот и начинался: – Вот вы упомянули про подготовительную работу. Правда ли, что в поисках фактического материала для своего романа вы пережили немало приключений?

Крестовский усмехнулся, расправляя усы.

– Приключения? Были и приключения, а как же без них. Среди персонажей моего романа, как вы, конечно, заметили, много самого разного сброда – преступников, бродяг, нищих-попрошаек. Вводя в произведение таких специфических, с позволения сказать, героев, я должен был следовать правде жизни столь же строго, сколько и при описании, допустим, людей из высшего общества. Поэтому мне просто необходимо было познакомиться с миром городского дна, рассмотреть его досконально, вблизи и изнутри. И я отправился в опасное путешествие по этой преисподней. Моими проводниками, Вергилиями были полицейские, с которыми я свел для этой цели знакомство. И блюстители закона показали мне ночлежные дома и подвалы, где обретаются преступные обитатели трущоб, рынки, где они обворовывают зазевавшихся обывателей, трактиры и кабаки, где они пропивают украденное. Как вы понимаете, я не мог явиться в трактир самого низкого пошиба в том виде, в котором я сейчас перед вами. – Крестовский убрал со своего сюртука, как всегда безупречного, несуществующую пылинку. – Я должен был рядиться в нищенские лохмотья, а выражение лица иметь туповатое. Вот такое. – Он скорчил неожиданную для своего холеного вида гримасу. Маркузе даже рассмеялся против желания. – Приходилось и напиваться до положения риз, чтобы, так сказать, соответствовать окружающей обстановке, поддерживать общение с завсегдатаями заведений, входить в разговоры с ними. А как только выйдешь наружу, тут же торопливо, невзирая, что пьян, заносишь в записную книжку все наблюдения, все словечки, пока не забыл. Занятный досуг, что и говорить!

Крестовский улыбнулся в усы, помолчал и продолжил:

– Были и курьезы, и приключения, о коих вы любопытствовали. Вообразите: вечер, трактир «Ерши», пристанище многих воров и пропойц, вся публика уже навеселе, а кое-кто и на взводе. Я сижу в уголке, смотрю и все запоминаю. Вдруг – драка! Одна пьяная компания что-то не поделила с другой, и началось! Кто-то кому-то расквасил нос, кто-то выхватил нож и пырнул им неприятеля в живот. Крики, грохот, кровь!

– Ужас! – заметил Маркузе.

– Вот именно: ужас! Я, признаться, порядком перепугался и проклял тот день, когда решил писать «Петербургские трущобы» и соблюдать правду жизни. «Вот она, правда жизни! – пронеслось у меня в голове. – Сейчас как вгонит эта правда мне нож в сердце или стукнет лавкой по лбу – и прощай!» По счастью, на шум явилась полиция. Всех, кто был в трактире, без всякого разбора забрали в часть, и меня тоже. Пришлось переночевать в камере, только утром, когда я назвался сам и назвал своих друзей из уголовного сыска – а это уважаемые люди, – меня выпустили. Вот вам приключение! Но еще большее приключение я имел тогда дома, когда оправдывался за ночное отсутствие перед Варварой Дмитриевной. Вот каких жертв требует литература!

Крестовский весело рассмеялся.

Маркузе, видя, что он в благостном расположении духа, этим воспользовался, чтобы задать вопрос, который давно его волновал.

– Ваши записные книжки… Уж простите за такое, но совершенно случайно я заглянул в них: они лежали раскрытыми на столе. И обнаружил, что заметки в них сделаны двумя различными почерками. Можете не отвечать, но просто интересно.

– Почему два разных почерка? Да потому что принадлежат двум разным людям – мне и моему другу, ныне, увы, покойному, Николаю Герасимовичу Помяловскому.

– Знаю, это тоже писатель, автор «Очерков бурсы» и повести «Мещанское счастье».

– Он самый. Очень талантливый был человек! Жаль, что рано ушел от нас, он мог написать много больше. В том числе и «Петербургские трущобы»!

Маркузе изумленно поднял брови.

– Как это?

– Да очень просто! Вам как другу я могу довериться. Изначально замысел написать большой роман, исследующий жизнь трущоб, был его, Помяловского. Он даже приступил к его выполнению, написал несколько глав. Но его жизнь оборвалась слишком рано, ему всего двадцать восемь лет было, и он ничего не успел. И я, будучи самым близким ему другом, подхватил его идею. И поверьте, в этом нет решительно ничего зазорного или предосудительного. Таково было предсмертное желание Николая, и я всего лишь следую ему. В определенном смысле это даже, если угодно, мой долг! Сам Николай так и сказал.