Избранные. Тёмное фэнтези и хоррор

Проклиная сделку, Посредника, изначальных, свою недальновидность – в карманах брюк не нашлось даже спичек – Стас схватился голой рукой за крест и, высоко, точно факел, подняв его над головой, устремился в гущу детских скульптур.

Сказать, что боль терзала его – ничего не сказать. Он словно сунул руку в плавильную печь.

Из глаз Стаса лились слезы, челюсти крепко сжимались. Он душил крик на выходе, так как понимал, что, начав кричать, может отвлечься и пропустить главное – Сашу.

Очень скоро Стас перестал владеть пальцами, сжимавшими крест: мышцы обуглились, связки на костяшках полопались. Если бы раскаленный металл не въелся глубоко в пузырящуюся плоть и кости, мужчина давно бы выронил его из покалеченной руки.

Стас нашел свою девочку в четвертом ряду. Она стояла к нему боком, его Сашенька, надутая – словно папа вернулся из магазина и забыл купить мороженое.

В момент, когда левая рука Стаса коснулась ее предплечья – его выбросило в мир людей, и отец с дочерью упали в объятья друг друга.

Они оказались на обочине автодороги между Ярославлем и Тутаевом.

Позади на всем протяжении полыхала лесополоса.

Стоя на коленях, Стас прижимал Сашу к груди, по его щекам бежали накопившиеся за десять лет слезы, а мимо проносились пожарные автомобили. Но он их не замечал, как не сразу приметил, что его обугленный правый кулак, отколовшись от культи, упал вместе с крестом в сырую, присыпанную снегом землю.

* * *

Условия сделки с демонами Стас выполнил. Сдержать слово ему помогла дочь, ведь из-за полученных травм он еще долго не мог встать с больничной койки.

Через неделю после возвращения в мир людей Саша, выбежав на улицу, сделала все как учил папа: открыла коробку из-под леденцов и выпустила полудохлого червячка на свободу. Посмотрев, как тот копошится в грязи, а сухая трава оплетает вялое тельце, создавая скелет крохотной лошадки, Саша задрала голову к небу и громко объявила:

– Червячок на свободе! Все как договаривались!

Лишь несколько случайных прохожих оглянулись на шумную девочку.

На ногах Сашеньки красовались красные сапожки, купленные мамой за неделю до автокатастрофы – отец берег их все это время. Перед тем, как вернуться к папе, девочка опустила на червячка подошву и давила до тех пор, пока от него даже мокрого места не осталось.

Полдень

Мария Шурыгина и Евгений Руденко

Как я это люблю… Когда после затяжной весны выбираешься на трассу – едешь и едешь, долго, не экономя бензина – вот только тогда для меня начинается лето. Это что-то вроде ритуала встречи. Уезжаю подальше от города, выхожу из машины и просто стою на обочине. Сквозь смеженные веки смотрю на солнце – оно висит в красноватом сумраке закрытых глаз пламенеющим пятном. Медвяное, текучее, застящее горизонт. Сначала поглаживает, потом проникает вглубь, сквозь кожу и мышцы, до самых позвонков. Стоит вот так прогреться хотя бы раз за лето, и холод, угнездившийся за ребрами, тает. И так легко становится…

Джаз-банд кузнечиков слаженно пилит будто бы одну тончайшую металлическую струну. Звук густой и плотный, висит облаком. Музыканты невидимы, и кажется, что это само солнце так звучит. Ведь у всего живого есть звук. А солнце – живое. Оно держит тебя в широких теплых ладонях. Тебя и весь мир – держит.

Как я это любил…

Как я мог это любить? Солнце сжало кулак, и я попал. Когда за спиной машина с прохладой кондиционера – тогда да, любо-дорого поздороваться с солнцем. Или когда планируешь подвиг – на велосипеде из точки А в точку Б. Все равно ведь понимаешь, что эта жара и преодоление закончатся: приедешь, умотанный в конец, но страшно гордый собой. А когда вот так бредешь по трассе пешком… Сколько я уже иду? Светило давно в зените. Синоптики обещали дождь и плюс двадцать три. Опять ошиблись. По-моему, под сорок. Кажется, даже дорога вспотела, и пот ее пахнет жженой резиной, гудроном. Как же она воняет…

Метрах в двадцати воздух над трассой дрожит и плавится. Как это называется? Каустика? Муар? Кажется, так. Он часто меня достает при съемке в жаркую погоду – резкость кадра падает в разы. Я упорно всматриваюсь в эти каустические «окна» – кажется, там, за пеленой воздушной дрожи совсем другой пейзаж. Не дорога, а трава, влажная… как после дождя. Шагнуть бы туда.

А еще лучше не шагать вообще. Сесть или лечь. Сердце бьется в горле, стараюсь следить за дыханием. Говорят, детская астма не возвращается, я ее перерос. Бег, плаванье, велосипед – всё, чтобы одолеть болезнь. И что? Хрип – вдох, свист – выдох. Оставил я ингалятор дома или взял с собой? Если он и в рюкзаке, то давно просрочен, но даже такой может помочь. Когда же я его покупал? Сейчас мне двадцать четыре, а врач выписывал… Придётся лезть в рюкзак и перетряхивать вещи.

Тяну руку за спину, хлопаю себя по плечам – футболка насквозь мокрая. Лёгкие заходятся поломанным насосом – мне смешно. Смешно и больно.

Рюкзака нет.

Видимо, все-таки какое-то сотрясение я получил. Да точно, в здравом уме рюкзак на дороге не бросишь – там же документы, деньги. И камера, пусть не самая навороченная в моем арсенале, дорожная, но все же… Рюкзак, наверное, отлетел в кусты при ударе. А я – в другие кусты, мы в разные отлетели. Хотя и кустов не помню. Помню перегнутую хребтину велосипеда, ощетинившиеся спицы, красные брызги катафот в белесой пыли. А из-за чего сверзился в овраг —не понимаю. Я тихо-мирно крутил педали по обочине, не нарушая, соблюдая и следуя, в наушниках свинговый ритм – и вдруг меня будто волной воздуха снесло. Словно зверь огромный хвостом махнул, и я – кубарем с дороги. Очнулся – перед глазами мусор всякий и крапива… много крапивы. Может, солнышком так припечатало? Да ну, вряд ли, я б, наверное, идти не смог. А я пока могу.

Вяло хлопаю по карманам, нахожу телефон. Лучше бы фляжку. В рюкзаке остался термос с водой, в ней плавают лед и лимонные дольки. А во рту сушь великая… Не думать.

Солнце – живое. Кажется, у меня все-таки тепловой удар. Или около того. Тепловой… удар. Неправильное какое сочетание. Тепло – это мягкое, уютное что-то. Как Светкины обнимашки, когда она в махровом халате на голое распаренное тело выходит из ванной. Розово-нежная под желтым пушком ткани – как цыпленок. Вот что такое тепло. И вдруг – удар. Цыпленок превращается в монстра и долбит меня чугунным клювом по голове.

Кажется, я заделался ипохондриком – вон сколько диагнозов себе придумал за пять минут. Или не пять? Время как-то растеклось. Надо собраться, надо. Помереть на трассе в пригороде – смешно. Да ну, не бывает.

Впереди на дороге размазано что-то черное… нет, цветное. Кишки сочатся бурым, отсвечивают синим, клюв на бок, перья еще полны жизни – блестят. Ворона. Видимо, сбили недавно. А муравьи уже тут как тут – запеленговали, накинулись. А если я вот также упаду, и по мертвой роговице моего глаза заскользят муравьи – те, кто несется мимо в своих авто, остановятся? Или хотя бы позвонят гайцам, что, мол, на таком-то километре мужик валяется бесхозный? Только ведь поздно будет.

Так, не ныть! Не заметить меня на серой дороге невозможно, в такой-то кислотно-зеленой майке. Так что обязательно кто-нибудь остановится – люди же, не звери.

Который раз тянусь к телефону. Исходящей связи нет – сплошные помехи, будто кто хрипло смеется и кашляет в эфире. А насчет входящей не знаю, проверить не удается – ведь ни одна сука за день не позвонила! Как назло. А день будний, обычно с восьми утра уже телефон обрывают. Я, конечно, всех предупредил, что поеду прокатиться до Копьево, но что-то не верю в их деликатность. Дадут они отдохнуть, как же. Сорок раз бы уже позвонили: уточнить то, назначить се… Ну, и где вы все?

Только Светке я ничего не сказал про велопробег свой героический. Псих. Но ведь сорвала с резьбы ревностью своей! Дурочка…

Хватаюсь за эту мысль, чтобы не сползти окончательно в жару, удержать сознание. Да, вот так – как у Феллини: не надо никакого повествования, бросим все наши впечатления на монтажный стол! Может, цветной этот ворох поможет отвлечься, спрятаться от солнца в тень воспоминаний? О чем я думал? Да, когда мы познакомились… это как наваждение было, ей-богу. Она приходила и начинался полтергейст. Босоножки летели в угол, плащ падал на пол, платье текло сквозь пальцы. Вещи будто сами избавляли нас от себя, бежали сломя голову, стыдясь неуместности своей. Крючки, застежки – не существовало их. И каждый ее приход был каким-то вихрем, воронкой… бредом.

Потом мы искали сбежавшие пуговицы, заблудившийся поясок – сталкивались лбами, губами… и опять находили друг друга. Утомленная мною, она прощалась, а я подбирал пуговицы-сиротинки – зажав их в кулаке, было легче ждать новой встречи.

Яркая такая раскадровка… Но теперь милая моя бесится от ревности. Телефон ожил внезапно, я аж чуть его не выронил. Кто-то стучит ВКонтакт… Светка. Открыл сообщение – и жара вдруг сгустилась так, что я осел в пыль под ее давлением, толчками пропихивая в легкие злой раскаленный воздух. Посидел, продышался. В глазах двоилось, я едва разобрал на экране:

«Эгоист, дрянь, дурак! Как ты мог уйти, КАК?»

Ничего себе… Меня, блин, спасать в пору, а она там… Стоп! Может, сигнал появился? Я судорожно попробовал набрать номер – шорох, треск. Зловредные телефонные духи все так же кашляли и смеялись в эфире: войти к ним можно, выйти нельзя – исходящей связи нет. Неизвестно на что надеясь, все же настучал, промахиваясь меж кнопок: «Свет, тормози, приеду – поговорим…» Как бы написать, чтоб не напугалась, а то ведь вообразит себе бог весть чего. Так как-то: «Велик сломался, я пешком, связи почти нет. Попроси Семеныча меня забрать, я под Копьево, семидесятый километр. Здесь жарко, очень».

И смайлик. Поссорились мы крепко, но Светка же не бросит меня – эгоиста и дурака – подыхать на жаре. Жму «отправить». На экране мигает колесико загрузки. Пекло… И как назло, по обочинам – ни кустика, ни тени, выжженная степь. Колесико крутится, крутится, гипнотизирует… Ну, давай же! Дает – во весь экран вырастает частоколом «Error» – и ничего за штакетинами этих букв не видно. Закрываю сообщение – и жара вдруг слегка отступает, словно устала давить. Встаю с трудом – не сидеть же, надо идти.

«Окно» над дорогой дрожит, манит влажной травой, прохладой… Разбежаться и нырнуть в него? Ага, разбежался. Доковылять бы. Но туда, видимо, доходяг не пускают, там бодрячки нужны, чтобы рыбкой – плюх! – и поплыл по зеленому морю тамошних «заоконных» лугов. Никому не нужны дрянные дураки, обижающие своих девушек и умирающие от жары на трассе. Ничего, я еще пошагаю, не дождетесь.

Бодрюсь, борюсь. Но солнце – живое. Оно потеет гудроном, звучит кузнечиками – мовью жителей вечного полдня. Кажется, хор их растет, накатывает, приближается. Приближается? Аллилуйя! На пустой трассе появляется машина – первая за последний час. Вскидываю руки, ору навстречу пыльному ГАЗику. Он проносится мимо метров на сто, начинает тормозить. Пытаюсь ускориться, но получается плохо: ноги ватные, дыханья нет. Ничего, последний рывок!

Из ГАЗика вытрюхивается толстый дядька. Лысина его отражает ухмылку солнца – кажется, сейчас отлетят от нее веселые солнечные зайцы, закружат хороводом по трассе. Водитель лениво смотрит в мою сторону, потом отворачивается к обочине, расстегивает ширинку и несколько секунд расслабленно взирает на раскинувшуюся перед ним степь. Так, словно ехал он издалека-долго вот только для того, чтобы растроганным взором повтыкать на окрестности и припомнить что-то вроде: «Поле, русское пооле… я твой тонкий колосок». Мужик, что хочешь делай – втыкай, пой, окропи все вокруг золотым дождем, но забери меня отсюда!

До машины метров двадцать. Водила встряхивает портки и неспешно скрывается в машине. Не верю глазам, крик прилип к гортани – хриплю, машу и, кажется, даже бегу… Падаю.

Сколько я так просидел в пыли? Мир вокруг выключили. Из полуобморока меня вырывает шум мотора. Еще машина?… Люди. Зубы стискиваю: «Ну, давай же, давай!» Поднимаю себя над дорогой. Автобус, междугородний. Такой не остановится. Упрямо тяну руку вверх. Горячая махина проносится мимо, обдав жарким порывом воздуха. Из раскрытого окна выпархивает коричневая бумажка, мечется над трассой, мчится ко мне. Мятый бумажный мотылек, жирно пахнущий только что съеденным беляшом, льнет к лицу. Резко сгибаюсь, едва сдержав рвотный позыв. Нельзя… и так обезвожен.

Сдохнуть… оказывается, просто. Комически, гротескно – на обочине в считанных километрах от города. Машины проносятся мимо, в нескольких шагах. Но до них так же, как до какого-нибудь спутника раскаленной этой планеты. Вот в чем ужас.

Лето Господне… Страх Господень – где ты видел такое лето, Господи? Чтоб солнце вызверилось и лилось раскаленно на землю – и ни тени, ни ветерка. Люди мчатся мимо – в прохладе, под музыку, обросшие блестящей скорлупой своих авто. За миллиметрами металла – огромный богатый мир: литература, философия, Большой коллайдер, Будда и Циолковский, громады нравственных понятий и бездны тех же падений. Люди – теплые, добрые. А меня среди них нет. Все, чего я удостоен – это жирная бумажка в лицо, харчок цивилизации. Мчатся, не замечая. Дикость… Как же так? Я – когда-то малыш, потом школьник, студент, сейчас фотограф со своей раскрученной студией, планами, поездками и выставками… со Светкой моей глупой, любимой Светкой… Разве могу я сдохнуть вот так?

Телефон слабо копошится за пазухой. Может, мое сообщение все же прошло? Жара, жара… да что же это опять? Нажимаю на сообщение, а кажется, что какой-то тумблер перещелкиваю, как в сауне – градус сразу подскакивает. На экране дрожат и, кажется, плавятся строчки:

«Все думаю, зачем я тебе сдалась тогда? Катила себе на роликах, и катила бы – девочка с плеером, с веером. Нет, тебе надо было зацепить, как всех своих баб цепляешь: „Девушка, можно вас сфотографировать?“ И ведь ты с первых слов мне соврал, с первой минуты знакомства! Что ты сказал? „Будет не больно, обещаю“. И улыбка эта твоя… И вот ушел, а мне больно, сил нет… и никакой таблетки не придумали от этого… Врун».

И ты, любимая… Мир меня выплюнул, и даже ты…

Грудь давит, в легких тяжесть, будто песка насыпали. Нехороший признак, ох, нехороший. Останавливаюсь, растираю грудную клетку. Вдруг замечаю движение на дороге – в паре-тройке километров от меня какие-то люди. Откуда они здесь, ведь не было никого? Будто выскочили из каустического «окна». Сколько их – трое, пятеро? Не вижу, дрожащий от зноя воздух сбивает, обманывает. Похоже, это спортсмены – идут быстро, форма белая. Ну, точно, их, наверное, тренер подвез на точку – далековато от меня, я и не увидел, телефоном был занят. Надо догонять. Тренер наверняка где-то рядом на машине, да и вода у них, скорее всего, с собой есть. Мой бег уж наверняка быстрее их спортивной ходьбы, значит, должен догнать.

Оптимистичная эта мысль пропадает через пару десятков раскаленных метров. Легкие заходятся хрипом, пот течет по лицу, заползает в трещины на губах, жжет солью. Фигуры впереди плавятся в мареве – кажется, остановились?

Меня вдруг пробивает кашель, легкие распирает жаром. Накатывает паника – разом вспоминаются детские ночные приступы. Выдыхай, выдыхай же! И успокойся, возьми себя в руки… Как подавившаяся собака стою на четвереньках, выдавливая из груди воздух: раз, еще… и еще. У астматиков это называется дышать. В детстве… что делала мама, когда меня так накрывало? Гладила по спине, шептала, что все пройдет, открывала окошко. А сейчас меня гладит солнце, шепчет кузнечиками. Оно тоже открыло «окна» – вон, дрожат над дорогой, дразнят. Только ведь ни ветерка из них. Уйди, погасни… я сам… сейчас.

Сплевываю вязкую мокроту, кашель стихает. Я продышался, смог. А в следующий раз смогу?

Так, все серьезно. Долго не протяну, надо выбираться любым способом. Сам вряд ли дойду. Глупо-то как – вот же они, спортсмены – рукой подать! Да только ногами не дойти. Но надо пробовать потихоньку, они, кажется, по-прежнему стоят, будто ждут чего. Поднимаюсь, пытаясь выровнять качающуюся перед глазами дорогу. Стягиваю футболку, машу над головой – вдруг заметят. Упрямо бреду в их сторону.

Весёленькое «Та-там!» сообщения вклинивается в партитуру кузнечиков. На ходу читаю прыгающие строки:

«Сережа, я дура такая… Знаю, ты не ответишь – и все равно пишу, от отчаяния просто. И ругаюсь на тебя от отчаяния. Я спать боюсь. Глаза закрою – спину твою вижу, как ты развернулся и пошел – легкий, независимый. Лица не вижу. Почему я тебя не удержала? Не могу тебе не писать, не могу. Сережа, Рыжик, ответь…»

Как я хочу тебе ответить. Как я хочу на тебя наорать, встряхнуть, прижать к себе. Прижаться. Ты прохладная, наверняка ведь прохладная, как всегда в такую жару. Попытка набрать номер опять вызывает астматический кашель – теперь уже у телефонных духов. Они прокашливаются и снова радостно вопят: «Та-там!»

«Рыжик, не бросай меня – не бросай! Я все буду делать, все, что скажешь. Вернись. Подкалывать не буду, когда ты фотографируешь, даже на твою Джульетту Мазину стану откликаться. Она уродка, но ты говоришь, что она ангел с испачканной мордашкой, и что я на нее похожа, когда брови домиком. Пусть брови, я согласна… не уходи.

И ту фотосессию, как в «Дольче вите», в фонтане – пусть она будет. Я не стану больше ругаться – ты же помешан на своих итальянцах, я их тоже почти полюбила, честно. В какой хочешь фонтан залезу, даже без одежды – как скажешь. Не уходи, Рыж».

Девочка моя, что ты себе там накрутила? Я подыхаю здесь, но все сделаю, чтоб вернуться. Не брошу, глупая. К тебе хочу – уже иду, только добрести до этих спортсме…

Да что ж это? Группа вдруг оказывается так далеко, что едва различаю их белую форму. Когда успели, я же отвлекся всего на два сообщения? Ускоряюсь, стараясь дышать ровно – шаг, десять, двадцать. Фигуры приближаются – ну, еще, еще!

«Та-там!»

«Не хочу любить. Не могу тебя не любить. Люблю. Странное слово, ты замечал? Лю. Б. Лю. Два мягких „лю“, а посередине кошмаром каким-то – „Б“. Больно любить. Да… Это же в самом слове зашито… Опять долблюсь в твой аккаунт. Вот так поговорю с тобой – и чуть легче. Ты молчишь».

Поднимаю взгляд от экрана – впереди по-прежнему дорога. И ни ду-ши… Злость вдруг сдавливает виски, я с размаху грохаю телефон, он падает в траву у обочины, поднимая облако пыли. Где спортсмены? Забрал тренер, пока я читал Светкины «люблю»? Злость сменяется паникой. Последний шанс… Последний?

Есть одна мысль, но… Просто выйти и ждать посреди дороги. Машины здесь летят со скоростью сто – сто двадцать километров в час. Тормозной путь, правда, небольшой. Авось, не собьют. А если собьют? Хороший выбор: сдохнуть от теплового удара или под колесами авто. Но надо попытаться – других вариантов выбраться, похоже, нет.

Прислушиваюсь, жду моторного гула. Но вместо него только робкий писк телефона из придорожных лопухов. Надо же, выжил. Поднимаю его, осматриваю – боевой шрам-трещина во весь экран. Не читая сообщений, пихаю мобильник в карман, надеваю футболку. И иду – надо идти, пока не услышу шорох шин моего избавителя. Какова цена избавления – другой вопрос, а результат один – жарко мне уже не будет.

Шаг, другой. И еще шаг. «Та-там» сообщений падают в пыль и остаются в ней. Все потом, потом… Уговариваю себя, что надо шагать, потихоньку. Шаг, еще… Смотрю только вперед. Ветра нет, но где-то же он есть? Оглаживает холмы, они льнут к его ладоням, трутся, как большие кошки, подставляя круглые головы. Ложатся под него, готовые менять своё «я» под его нажимом. Величественные холмы величественны только для смертных. Ветер играет ими. Но сегодня ветра нет. Солнце съело великана.

Далеко над линией горизонта в белом слепом небе парят, орлуют два орла. Крылья их – ловушки ветра, они купаются в пойманных его струях, плывут в них, а утомившись, ложатся на воздушный поток. Свободны, потому и жара их не давит. А я приколочен солнцем к земле. И дорога эта – шар чугунный на цепочке, тянется за ногами. Шаг, и еще…

В кармане опять пищит телефон. Останавливаюсь – надо передохнуть. Достаю мобильник, открываю письмо – и снова солнце придавливает меня шершавой рукой. Сквозь пелену и жар с экрана наступает бредовое, бредущее вкривь и вкось:

«Я совсем одна. Одна одна однаоднаоднаоднаодна…»

Кликом схлопываю этот стон. Кажется, вырвись он – размажет по гудрону. Белое пятно экрана и адов этот полдень слились вдруг… сговорились. Прячу телефон. Жара тут же спадает с плеч задубелым свалявшимся одеялом – не совсем, нет, но становится чуть легче. Света, Светик мой, не пиши… Это пекло словно ждет твоих сообщений, чтоб навалиться, подмять.

Где-то вдалеке, в дрожании воздуха прорастает звук. Или я его придумал? Нет, кажется, музыка… шум мотора в ней едва слышен. Уже можно разобрать обрывки русского рэпа:

Другие берега, его… надежды,

Глаза людей, … руки весны,

Теплая кожа, взгляды.

…между строк – боли больше не надо.

Боли не надо. Но, может, все обойдется? Вот эта синяя «Хонда» сейчас плавно остановится в пяти – нет, лучше в трех метрах, выскочат из нее бритые ребята, подхватят меня, оседающего в пыль, и я наконец окунусь в холодок салона… Спасенье в стиле рэп – и пусть, рэп для меня сейчас лучшая музыка в мире! Только остановись!

Выдыхаю, встаю на середине дороги, как чучело – руки в стороны. Музыка ближе, громче. Машу, хриплю что-то.

Вот уже различаю номер…

вот – водителя и пассажиров…

вот – трепещущее тельце стрекозы в решетке радиатора

– радужные переломанные крылья…

Меня обдувает горячим потоком. Зажмуриваюсь…

Все тот же рэп – за спиной. Что?!!

Что произошло? Машина вильнула в сторону? Музыка отдаляется, глохнет в полуденном мареве. И снова – только кузнечики. Плачу от бессилья, ярости – без слез, их нет. Люди, вы что? Вы – люди? Промчались мимо, балдея, будто я – не человек – лепешка коровья. Мир сгнил, если можно бросить человека подыхать на трассе… вот так. Просто объехав, чтоб не мыть потом машину от ошметков… ошметков меня?

Не ве-рю. Не верю, чтобы все – мимо! Будут еще машины, будут! Надо только дождаться. Кто-нибудь остановится. Опускаюсь на дорогу, прямо на разделительную. Я врасту в этот асфальт, я пущу корни и птицы будут вить гнезда у меня на плечах. Гнезда будут похожи на лохматые эполеты. Генерал семидесятого километра. Но я дождусь. Шепчу это через трещины на губах, будто молитву – дождусь, дождусь, до-ж-д… Дождя бы… Ну, не может живой человек в одночасье стать лишним для всех!

«Та-дам» сигнала падает тяжелой каплей. Нет, я не лишний! Милая моя…

«Все, не буду больше, не должна это писать… Перестать с тобой все время разговаривать, я с ума схожу! Уже девять дней, поминки вечером. Мама твоя так постарела, Сереж… А того урода, что тебя сбил и бросил, не нашли. Говорят, след от протектора широкий – большая машина. Надо отпустить, надо как-то жить. Ты мертв. А у меня ладони до сих пор холодные от твоих пальцев, я их так сжимала на кладбище. Наверное, согреть хотела… не помню. Люблю тебя, Рыжик мой».

Порыв ветра ударил в лицо. Воздух. Застрял. В гортани…

Звуки выцвели и даже ярость солнечного света – словно сквозь фильтры.

Земля качается, прогибается чашей, кажется, выплеснет меня. Или я качаюсь? Бросаю взгляд, как якорь – цепляюсь им за давно известное, привычное, чтоб не смыло. Руки мои… Пристально гляжу в собственные ладони, будто там кто-то умный оставил мне записку, объяснил в ней, что же, черт возьми, происходит! Надо только суметь прочесть все эти черточки, кресты, линии… Линия жизни. Мама говорила, длиннее не бывает.

Знаки на ладони тускнеют, плывут. Память – будто включили! – запоздало прокручивает последние кадры хроники: мощная волна горячего воздуха от проходящего КАМАЗа, овраг… железная арматурина – сквозь легкие… на губах пузырится что-то… небо перед глазами – белое. Я вдруг разом поверил.

Я не лишний, я…

Но ты звала, тянула к себе. Сквозь жар, небытие, сквозь гигабайты мертвого моего профиля. Это мука такая…

Пью налетевший ветер – не могу им напиться.

Одноклассники, Фейсбуки, Вконтакты… Не стучите в мертвые аккаунты! Дайте уйти, не пишите! Забудьте… пожалуйста. Этот полдень вечный, солнце – ненавижу его! Воздух над дорогой дрожит, идет волной, совсем близко. И где-то, в глубине этого «окна» – фигуры в белом, те самые. Встречают? У ног их дышит влажная трава. Мне надо… туда. Не пишите!

Бросаю телефон на дорогу.

Еще шаг…

«Та-там!»

Запретное искусство

Реваз Качарава

1

Мэр, что так таинственно исчез пару недель назад, появился на улицах города с головы до ног измазанный в дерьме. Он шёл, шатаясь, что-то бубнил себе под нос и привычно поправлял жидкие волосы на лысеющем лбу. Люди узнавали его, удивлённо смеялись и шли следом.

– А я всегда говорил, что как человек он дерьмо!