Война внутри

– Люди приукрасить любят, – соглашается монах, несколько раскоординированно берёт бутылку, строит страшную рожу рюмке с расчётом на Монету. Жидкость наполняет прозрачный пластик, монах отворачивается от льющейся настойки к археологу, слегка проливает и одновременно уточняет: – Застывший мир? – Возвращается взглядом к бутылке в руке, рюмка наконец наполняется, и старик ставит бутылку на стойку.

– Да, мир, не меняющийся и не идущий никуда, – мы лишь стареем.

– Мир постоянно меняется! И даже если ты этого не видишь возле себя, то он меняется где-то ещё, – насмешливо заявляет монах и вновь выпивает, запрокидывая голову.

– Интересное мнение.

– Это не мнение. – Монах вообще не останавливается и уже вливает в себя новую стопку. Так он напьётся раньше, чем Монета хоть что-то узнает! Нужно срочно что-то делать! Как быстро разговорить монаха?

– Так о чём говорит твоя религия? Если в общих чертах.

– Религия? – иронично переспрашивает монах, рассматривая рюмку. Задумывается. Монета ожидает, будет ли она опрокинута. – Ладно. – Монах опускает рюмку, и Монета с готовностью поворачивается к нему, отпивая пару глотков из почти полного бокала. Алкоголь утром – не его стиль. – Ну вот, как ты правильно заметил, в последнее время никто не может умереть. Это ещё ладно, но никто новый не приходит сюда – не рождается, проще говоря. Души застряли, проклятые своими деяниями. – Старик поднимает обе руки по бокам от себя, словно показывая что-то широкое. – Пока всё просто, верно? – Не ожидая ответа, монах продолжает: – А слыхал ли ты про такую вещь, как позитивная волна? – Монах бросает взгляд на Монету, тот кивает. – Так вот, мы считаем, что Бог, как бы так сказать, – заболел. Возможно, даже очень серьёзно. Катаклизмы и прочее – проявления его болезни, посланные на Землю. Мы закупорились – плохо и нам, и ему. А позитивные волны – такие себе судороги, попытки вернуть мир в ситуацию былого равновесия. Слыхал ли ты о том, что после такой волны можно встретить разные предметы прошлого и даже существ из исчезнувшего мира? – Монах опять бросает взгляд на Монету, тот вновь кивает. – Дальше самое интересное, о чём следует вспомнить. Задумывался ли ты, что реинкарнаторы не воскрешают сразу, а возвращают людей только с определённым промежутком? Задумывался? – Монета вновь кивает. – Так вот, мы верим, что, погибая, человек таки занимает положенное ему там место, – монах указывает пальцем вверх, – но просто не может удержаться. И чем больше людей погибает одновременно, тем медленнее их всех реинкарнаторы вернут обратно. И тем дольше масса этих людей будет находиться в положенном месте. Если время, как параметр, применимо к тому месту. Дальше дело остаётся за малым – позитивные волны могут помочь крошечной части всех душ на верных позициях проскользнуть на новый виток. Непонятно, как и в какой момент, но мы верим, что позитивные волны могут помочь им переродиться в новом теле – свежем розовом ребёнке. Как думаешь, стоит такая цель усилий?

Монета задумывается. Просто отлично, его картина мира обретает ещё один кусочек. Вот во что верят чёрные монахи!

– Может, и стоит. Скорее всего.

– Я тоже так думаю.

– А мне казалось, что будет больше похоже на проповедь.

– Проповеди уже давно выглядят именно так.

– То есть вы ходите и, как бы так сказать, отправляете как можно больше душ в небытие на короткий период времени?

– Совершенно верно. – Монах постукивает ладонью по ружью.

– А почему ты тогда спокойно в городе сидишь? Почему бы не взорвать сразу завод? Или ещё что-то не устроить?

– Грешен, – спокойно пожимает плечами монах. И наконец выпивает рюмку. Вновь подтягивает к себе бутылку и наполняет опустевший пластик.

– А с Тофу вы что не поделили?

Монах морщится при слове «Тофу».

– Ну, они как бы верят, что люди свалились за прегрешения в ад. Или, скорее, он к нам. – Монах обводит пустой бар полной рюмкой. – И все вокруг должны страдать, тем самым исполняя волю Господа и приближая наше общее спасение. А мы как бы этот процесс прерываем. Известно как. – Он глупо хмыкает.

Монета молча отпивает пиво, переваривая услышанные мысли. Монах, тоже задумываясь, на минуту склоняется над рюмкой. Затем, словно ожив, осмысленно продолжает:

– Давай я тебе эту свою… самую душевную. – Замолкает на мгновение и, обращаясь к небу, странным тоном заявляет (от его слов по телу Монеты бегут мурашки): – Отец наш небесный, шаги наши робкие восстанови! – Поднимает рюмку за археолога, опрокидывает.

Монета тоже отпивает.

С полминуты молчат.

– Так о чём тебе истории? – уточняет старик.

– Обо всём. Что и где ты видел, какие городки, их традиции. О себе – как дошёл до текущей точки в жизни.

– Как дошёл? – Монах хмыкает. – С рождения, что ли, тебе рассказывать?

– Если это интересно.

– Интересно?.. – насмешливо повторяет последнее слово монах и качает головой. – Мне повезло родиться в страшное время – перед Великим Катаклизмом. Из раннего детства почти ничего не помню, знаю только, что мы уже были без особых модификаторов – фабрики загибались, и родители думали лишь о том, как свести концы с концами. Да, именно такой я уже дряхлый, а ты что думал? Кстати, вот тебе информация для размышления: мы сейчас живём в мире имён. Понимаешь? – Окидывает Монету задорным взглядом. – Куда же тебе понять! Ладно, скажу иначе: мы живём в мире мифа, ожившего и свалившегося на голову. Даже больше скажу: мы сами всегда жили в этом мире, только он не был настолько осязаем. Все подводные архетипы, проблемы, страхи – ожили. Представление о мире стало миром. Такая вот чокнутая причинно-следственная связь. Мы живём во сне, вот так даже точнее. Только это не сон твой или мой, а сон всего человечества. Желания и страхи оживают. Пример – ты знаешь, что люди до Катаклизма намного раньше старели. Так? – Монета согласно кивает, видя, что пьяный монах ждёт от него ответа. – А знаешь почему? Потому что человек теперь сам решает, сколько ему лет. Чем старше ты себя чувствуешь, тем старше ты становишься. И мы, – монах обводит круг пальцем перед собой, – всегда чувствуем себя несколько моложе. Хотим чувствовать. Ты знаешь, что человек может воскреснуть из реинкарнатора с новым шрамом? Слышал про такое? Смысл в том, что нечто причиняет тебе настолько сильную боль, что повреждает не только тебя самого, но и твоё представление о себе. – В порыве монах дотрагивается до руки Монеты. – Ты думаешь: «После такой боли я просто не могу воскреснуть целым». Ты даже не думаешь, ты так просто чувствуешь – и бац, у тебя уже увечье! – Монах радостно хлопает по столу, отклонившись назад, затем резко подаётся вперёд и заговорщицки обращается к Мнете: – Понимаешь, о чём я?

– Вроде бы да. Но тогда получается, что мы все должны обладать пси-способностями.

– В каком-то роде ты прав. – Монах радуется, что его поняли.

– Но где же все эти полчища людей, перемещающих предметы силой мысли? Я за всю жизнь встречал только одного псионика, если не считать Тофу, это очень редкий дар.

– Я не говорю, что мы все псионики. Я говорю, что мы все можем ими стать чисто гипотетически. Представим себе человека, не замусоренного предыдущими представлениями, знанием физических законов и так далее. Я думаю, что для такого человека практически не будет ничего невозможного при должном воспитании и стечении обстоятельств.

– Тогда безумцы должны иметь неограниченную власть.

– Безумцы и дети… – Монах задумывается. – Да, в моей теории всё ещё есть дыры. Но, согласись, что-то всё-таки работает.

– Детей не бывает.

– Если детей нет возле тебя, это не значит, что их нет где-то ещё.

Монета сдержанно хмыкает. Монах выливает себе остатки настойки. Судя по всему, это одна из последних его рюмок. Пауза затягивается, и Монета напоминает:

– Ты начал про своё детство.

– Да, точно. Так вот, из раннего детства я помню в основном тёмные подземелья и осыпающуюся с них землю или ещё какую-то гадость. Вой и глухие удары – вух, вух, вух, вух. Потом тишина. – Монах проводит перед собой ладонью, словно показывая гладь. – Сильные, они каждый раз сотрясали наши подземелья. И взрослые – такие сосредоточенные, с каменными лицами, они просто обнимали нас и молчали. Страх, безысходность и вух (пауза), вух (пауза), вух, пробирающиеся под кожу. Сидишь и каждый раз не знаешь, чем это закончится. Мой брат – он был старше и уже понимал намного больше – прожил лет до тринадцати, погиб потом, когда уже и укрытие нашли. Всю жизнь молчал и только рисовал. Он брал любую бумагу – чистую, книжные листы, обои – ему было всё равно – и рисовал, отчаянно и неистово. Клянусь, никогда не видел ни до, ни после такой страсти к работе! И всё, что он рисовал, – это падающие вниз бомбы, схематично, одну за другой – сотни бомб. – Монах выпивает стопку, крутит в пальцах пустую тару, отставляет бутылку, хотя на дне ещё остаётся на один раз. – Постоянно – забредём в пустой дом, ляжем спать, а он нашёл уже какой-то уголёк. Ты просыпаешься – вокруг все обои в сотнях падающих бомб, и он стоит – рисует их. Может, и не ложился даже. А я сначала боюсь, такой, ужасно – и бомб, и брата, и ситуации, жду, прячусь под тряпками, что родители накидали. Мать сидит – глаза наслезённые выкатывает и ничего не делает, вечно её это расстраивало. А как она уйдёт – я бегу к нему, обнимаю, плачу, говорю, что же ты, братик мой, что же ты, поспи, поешь пойди. А он молчит и рисует. Знал я – любит он меня, всю жизнь это знал. Не показывает, но меня, может, последнего только и любит среди всех. Людей. Не прожил он много, истлел от всего этого.

Первые годы с неба шёл пепел, как снег, он сыпался, и ему не было конца. Я даже не знаю сколько – десять, двадцать лет. Подземелья и «вух» внезапно закончились, и мы стали много ходить, вечно куда-то шли. Как вспомню родителей – так это мы и дорога. Дети в противогазах, раньше это казалось страшным. Обломков строений тогда было намного больше, ветра ещё не сровняли всё в это равномерное поле. И мы грабили их остовы. Оставшийся супермаркет мог стать причиной войны нескольких группок людей. Жили в автомобилях, умывались влажными салфетками, родители заматывали нас в клеёнку и приматывали её шнурками к телу. Погода сошла с ума – ураганы, воздух и вода стали одним целым. Часто было холодно, но из-за пси-излучения не наступило полноценного ядерного ледникового периода. Чистая вода стала проблемой – ещё не было таких доступных фильтров, как сейчас. В первый год погибли весь скот и посевы, многие ели даже умерших облучённых животных, умирая от этого только быстрее. Людей оставалось ещё довольно много, честно говоря, их было невероятно много, как я сейчас вспоминаю. Хуже всего было с пси-полем – от него было не укрыться. Я видел стареющих детей моего возраста – безутешные родители баловали маленьких стариков последней едой и умирали вслед за ними. Люди сходили с ума от безысходности, а некоторые забирали перед этим с собой любимых. Я видел много трогательного, того, что растопило бы самое жестокое сердце. Видел и обратное. Наши ужасы становились всё более материальными, складываясь в какие-то общие образы. Тогда мы не знали, но это начинали появляться тени.

Помню, к нам прибилась собака, Ушка. Отец обмотал её клеёнкой, фильтр вырезал из противогаза – соорудил такой себе костюм, как мог. Помогала нам, выжили только благодаря ей – как кто-то идёт, она поскуливает, тихонько так, чтобы не выдать, всё понимала. Пеленгаторов тогда не было.

Был длинный переход – есть вообще нечего. Нам, конечно, не сказали, но мы всё поняли. И она опять всех спасла. Мы с братом думали, что лучше бы съели тогда кого-то из нас, чем её. Он молчал, но я видел это в его глазах. Словно это была не просто собака. – Монах поворачивается и пристально смотрит прямо в лицо Монете, и глаза старика на удивление холодны, выжженная пустота одинокого человека в обмельчавшем мире. По телу археолога идёт дрожь. Монах отворачивается. Повторяет: – Словно это была не просто собака, а то последнее, из-за чего мы всё ещё могли считаться людьми. Как чистый носок, а не пищевая плёнка. Или медленный, спокойный приём еды с семейным разговором. Собака давала нам понимание, что мы ещё можем кого-то любить и спасать. Что у нас нашлись на это силы. Человечность – огромная роскошь. И мы не смогли её себе позволить… Не там, не на той дороге. Честно – до сих пор думаю, что лучше бы мы объедали пальцы по кругу… Уже тогда…

А потом мы осели. Нам повезло – мы нашли людей, не таких плохих, как другие. Таких же, как мы. И нашли вовремя – мир стал трескаться пси-бурями. Но для нас, по сравнению с предыдущим временем, – настали золотые годы. Мы жили в таком мерзком металлическом бункере. Когда-то это был захолустный музей гибридной войны. А нам он стал домом. Помню, как родители вытаскивали кукол из детских защитных костюмов и засовывали туда нас. При входе была жуткая комната из зелёного кафеля. Каждый пришедший подвергался нескольким минутам позора – его полностью раздевали, мыли специальной пеной и тёрли щётками на палках люди в костюмах. Не сильно помогало, но мы старались, как могли. Наше старшее поколение, пережившее Всемирный Катаклизм, оказалось недолговечным. Большая часть людей за сорок погибла в первые несколько лет. Радиация, пыль и пси-хлопки. Это коснулось и моих родителей. Остались только мы – дети злых и упорных менеджеров. Наши взрослые – они все там были менеджерами. Сейчас и профессию менеджера сложно представить. Такой себе недосредний класс. Способный перегрызть кому угодно глотку и переступить через любой труп. Ради своих детей! Нет никого опасней таких менеджеров, поверь мне, ты не видел и половины из того, что видел я. Отец всё шутил, что зато теперь ему не нужно ходить на работу. Он вообще весёлый был человек, святой практически. Помню, останемся в темноте, ещё до бункера, страшно, сидим, жмёмся друг к другу, у отца нож, пистолет и к нему вечно два патрона – он их не тратил никогда. Сидим так, чтобы, если кто-то зайдёт, у гостя за спиной быть. Ушка ещё в ногах. И я спрашиваю: «Пап, а как было жить до этого?» И он рассказывает чудеса всякие, как в воде люди моются, как людей вокруг столько, что дышать сложно, а ты с ними на работу едешь. Или что еду выбрасывали, или как где свет горел. А мы слушаем, где правда, а где приукрашено – не знаем, но верим, потому что хочется верить.

Уже в бункере были, как-то он возвращается, а нас к нему не пускают. Отдельно положили, должны были лечить, как нам тогда казалось. Один только укол сделали. Обезболивающий. Нас привели, через открытую дверь показывают, издалека, мол, позвал вас, что-то сказать хочет. А он лежит, фольгой блестящей накрыт, и только улыбается, искренне так. Я потом много лет голову ломал, чего это он улыбался-то. Даже злился на него – думал, может, он облегчение наконец ощутил. И уже потом, много лет спустя, мне Господь открыл: он рад был, даже не рассчитывал, что так долго протянет. И рад был каждому дню в этом бункере чёртовом – словно он довёл нас! Словно только об этом и думал! Словно Господа просил: дай я их доведу, а там ты уже со мной что хочешь делай… Довёл. Таки довёл! – Монах смеётся. – А Господь ему ещё пару лет с нами отсчитал, по милости. Славься, милость твоя! – Произнося это, монах поднимает голову. Опускает. Вновь крутит рюмку, больше нет и намёка на насмешку. Переварив что-то внутри, старик продолжает: – Ты не думай, это был не тот милый и ухоженный бункер с ровными белыми стенами, которые изображали в литературе перед Катаклизмом, нет. Потолок бетонный и напоминающий хаотичную тёрку из выпуклостей. Такие же холодные двери, щитовые, вечно свисающие с потолков трубы. Стена из противогазов, щерящихся из секции при выходе. Она пугала всех, словно черепа, пялились они на входящих и выходящих людей. Выживших. Словно что-то означая собой. Взор сотен стеклянных глаз. Были такие штуки – назывались «педали». Это, собственно, велогенератор – если читать хочешь или просто там электричество нужно… Ты сам, вообще, читать умеешь? – Монета кивает. – Молодец. Так вот, если читать хочешь – крутишь, и будет тебе свет. Сначала отвлекало, а потом привык. Как лампочка загорится, противогазы осветит – аж кровь в жилах застывает, словно ждут они тебя тут. Тебя как ещё одного из тех, кто уже навсегда ушёл.

Со временем мы обставляли и обживали наше жилище, как умеют только дети, контролируемые малым количеством взрослых. Жили как-то, изучали окрестности, окропляя их телами любимых и друзей, тех, роднее кого мы не знали. Грабили последние супермаркеты. Брат – он умер от голода, пока мы учились не только красть, но и производить своё. Да, тринадцатый год ему пошёл, недолго после отца протянул. Но мог выжить, сам ушёл, захотел так – говорю же, истлел.

А потом случилась точка невозврата. Впервые мы столкнулись с этим, когда старый Шура попал в радиационную вспышку. Мучаясь, он умер от облучения. А спустя дней десять вернулся домой. Ему пришлось плестись по пустыне без костюма. Он получил химическое отравление, дозу радиации и лёгкое пси-облучение. Умер через пару часов. Но за это время успел рассказать, как появился недалеко от нас на равнине. Через неделю он снова вернулся и так же мучительно умер. Бедняга. Всё, что он просил, – забрать его, когда он в следующий раз там появится. Мы прозвали его «бессмертный Шура». Как нам было представить, что теперь мы все бессмертные? Мы взяли лишний костюм и отправились по его координатам. Мы думали, что вспышка, которая погубила старика в первый раз, имела пси-искажение, не встречаемое нами ранее. Оказалось, все серьёзней. – Монах со смеющимися губами бросает холодный взгляд на Монету, вновь берёт бутылку и наливает себе последнюю стопку. – Ну, как тебе моя история? Интересно?

– Интересно. Но непрактично, прости. – Монета виновато пожимает плечами.

Монах смеётся. Опрокидывает рюмку.

– А что будет практично?

– Координаты бункеров, рассказы о каких-то территориях.

– Про бункеры – легко. Наш бывший бункер несколько севернее Голда, знаешь, где это? – Монета кивает. – Там проходит большой тракт, восстановленный. На сороковом километре от Голда сворачиваешь на север, идёшь ещё около семнадцати километров, точно не знаю. Там на поверхности будет небольшой посёлок, центр посёлка – бункер. Запасись противорадиационными таблетками – уровень там хороший, продержится лет двадцать. Ещё один бункер знаю, если интересно.

– Интересно.

– От Нижнего Отстойника идёшь в сторону Сель Хуф. Где-то на середине пути начинаются коричневые джунгли, идёшь вдоль них, пока не увидишь остатки древнего города. Высокий пси-фон, тени, все дела. В него не заходишь – тебе нужен десятый километр до него. Возвращаешься, где-то там настоящий бункер, одно из государственных убежищ. К нам мужчина забрёл, не спасли его тогда. Рассказывал, как жили в том бункере, – мало ресурсов и глубокая консервация на десятки лет. Люди не выдерживали, один взорвал их систему фильтров, решил за других, как будет лучше. Прямо как мы. – Монах теребит свою робу и опять прыскает от смешка.

– Мужчина из государственного бункера? Он ничего не рассказывал про будущее? Может, был какой-то план? Или почему всё так сложилось?

– Будущее и план? Почему всё так сложилось? Нет. Никто уже не узнает, да и зачем? Рассказывал только, что, мол, кроме бункеров, была программа какая-то ещё по спасению. Но ни он, ни я (точно) об этом ничего не знаю. Мысль у него была всего одна, параноидальная, – что люди всю жизнь свою просто шли к моменту самоуничтожения. Только о ней и говорил, о мысли. Схватит тебя, такой, ладонью корявой за рукав со своей кровати больничной и говорит про это, говорит, не заткнуть его вообще.

– Интересно, а что за программа? Восстановление Земли? Человечества? Может, клонирование?

– Ишь как заговорил! Клонирование, да, было бы интересно. Говорю же – не знаю. Если восстановление Земли, то как? Подробностей у меня нет, тебе нужно найти кого-то из правительства тех лет, пока они все не сошли с ума. Или записи какие-то архивные. А может, кто-то уже и знает, например, Тофу. Другие тебе не помогут. Что глаза загорелись? Повод для надежды себе придумал?

Монета отворачивается и делает пару больших глотков пива. И правда, чего это он? Ну была программа, может, какая-то. Но как же приятно думать, что, может, кто-то придёт и всех спасёт, всё изменится. Лучше не позволять себе подобных мыслей – плохо закончится. Но в дни отдыха, как этот, Монета может доставать из закоулков памяти информацию, которую только что дал ему монах, и смаковать такую возможность. Мысленно греть себя этим воспоминанием. А пока археолог закидывает свои переживания подальше.

– Молчишь? А я думал, ты со мной решишь поспорить про тягу людей к самоуничтожению. Вернее, с тем мертвецом, но донося свои мысли через меня. – Монах с сожалением крутит опустевшую бутыль.

– Тогда ты составил ошибочное представление обо мне как о человеке, святой отец.

– Правда? Тебя такое размышление о жизни не задевает? – без интереса замечает монах, пожирая взглядом мутный пластик.

– Бог первым проклял слабаков. Спросишь, откуда я это знаю, или и так понятно? – Монета задумывается. Сказывается долгий перерыв в алкоголе? Чего это он завёлся? – Чёрт, как сказал, так самому стало противно, словно перед какой-то публикой выступаю. Вот зачем я так? Смысл в том, что я вечно хнычу, вообще всё наше поколение вечно хнычет и жалуется. Как же ненавижу это в себе! Но сделать ничего не могу – ненавижу и хнычу. Хуже всего, когда это замечают другие, говорят: «Чего ты хнычешь?» Я их убить готов, готов больше никогда не показать своей слабости. А ведь они правы. Это съедает меня изнутри. Нужно перестать быть слюнтяем, нужно просто делать что-то, менять. Но нет. Некоторые вещи тянут к этому дну. Всё из-за отца – он страдал и молчал. И сейчас наверняка молчит и страдает. Вот откуда во мне эта тоска? И я не в силах ничего изменить. Знаешь, что нужно делать? Просто всё менять, разрывать порочный круг. Я хочу жить себе в удовольствие. Я не хочу слепо приносить свою жизнь на чей-то алтарь. И надо было это сделать ещё тогда. В те ночи. Но нет, всё та же ослиная твердолобость мне говорила: «Нельзя сдаваться», и я упорно добивался своего текущего положения. Получил его, и что теперь? Нужно вовремя понимать, что тебе нужно и что нет. Иначе будешь расплачиваться вместе с другими за ваши ошибки. Ужасное дерьмо.

Монах серьёзно выслушивает не совсем связную тираду Монеты. Археолог допивает бокал, в первые секунды ему стыдно за откровенность. Но постепенно это чувство улетучивается, он радуется, что выговорился, и готов подписаться под каждым своим словом. Хотя всё ещё ждёт насмешки от монаха. Она поступает, но несколько с другой стороны.

– Вот и ты выговорился, – произносит старик. Так монах просто пытался вызвать его на откровенность? Что за хитрый чёрт! Да и зачем это ему? В веру будет вербовать? Монах продолжает: – Душевная беседа – самое большое богатство. Она возвращает нас к человечности в эти сложные времена, что делает её ещё ценнее. – Старик опускает прямой взгляд на Монету. – Можешь думать, что у меня тоже есть хобби. Порадовал своей глупостью ты мою душу. (Пауза.) Ну, мне пора.

– В таком состоянии?

– Дорога не ждёт. Приятный ты человек, археолог. Приятный и несчастный. Слабость во всём винишь. Слабости могут сделать нас людьми, без них мы… чёрт знает кто. Боги? А людей так мало сейчас осталось, одни нелюди. Знаешь, куда я иду? На развалины под Отстойником, волю монастыря, а может, и Господа вершить.

– Какой-то ты неуверенный, как для верующего.

– У меня просто сложные взгляды.

– А зачем ты мне это рассказываешь?

– На всякий случай. Только учти: увижу за стенами – поступлю по вере.

– Пристрелишь?

– Помогу спастись в перспективе.

– Я никуда не собираюсь с Красных Песков в ближайшие годы, у меня тут… дело.

– Просто предупреждаю.

– Ладно, какой хоть Отстойник?

Монах подозрительно задумывается.

– Нижний.

Пауза.

– Спасибо, монах.

– И тебе, археолог. Будь здоров. – Монах осеняет Монету странным знаком, слезает с высокого стула, его ведёт, он кряхтит, выравнивая положение тела. Старый, слабый и хорошо экипированный. Интересный противник. Если за алкоголиком проследят из города, у него могут быть серьёзные проблемы. Монета размышляет об этом, провожая взглядом старика, убивающего путников и помешанного на человечности. Археолог уверен: рука изъеденного морщинами монаха не дрогнет, спуская крючок на энергетическом ружье, если Монета окажется в его круглом прицеле. Мелькает предательская мысль: «Может, помочь старику выбраться из города?» Разговор и алкоголь сбивают Монету с цели. А его цель – отдых. Красные Пески со своей тайной ждут его. Они так близко подобрались с Клизмачом к эпицентру. Ленивая усталость и расслабленность не дают археологу подняться со стула, и монах напяливает своё металлическое ведро-шлем на голову, накидывает капюшон и кривой походкой покидает бар. Отойдёт ли он хоть на десять километров от Порта, перед тем как на него нападут?