Дом сестер

– Наконец-то! – сказал Чарльз. – Как давно не было дождя!

Морин повернулась к ним. В ее глазах Фрэнсис прочитала, что она уже больше не встретит сопротивления. Так было всегда. В конечном счете Морин никогда не могла запретить что-то своим детям.

– Отец! – произнесла Фрэнсис.

Чарльз также принял к сведению безмолвное согласие своей жены. По отношению к их детям он мог оставаться непоколебимым, но ему тяжело было занять позицию, отличную от позиции Морин. И он смиренно пожал плечами:

– Если тебе надо уехать, поезжай.

В комнате бабушки всегда пахло лавандовым маслом. Кейт пользовалась им, сколько Фрэнсис себя помнила. Даже в самые худшие и голодные времена в Дублине ей удавалось один раз в год покупать флакончик и ежедневно легким прикосновением пальцев наносить маленькую каплю масла за уши. Никто не мог представить себе Кейт, от которой не исходил бы нежный аромат лаванды.

Когда в тот вечер Фрэнсис вошла в комнату с обоями в цветочек и с занавесками с таким же узором, она восприняла знакомый запах как особое утешение. Она приняла решение – и осуществит его; но с тех пор как родители уступили, Фрэнсис ощущала ком в горле.

Пока согласие родителей не было получено, все было так далеко… И вот прощание стало делом ближайшего будущего. Во время ужина Фрэнсис молчала и вполуха слушала оживленную болтовню Виктории, рассказывавшей о каком-то веселом происшествии в школе.

Морин, уткнувшись в свою тарелку, неожиданно сказала:

– Мы уже больше двух недель ничего не знаем о Джордже, а теперь уезжает и Фрэнсис… Скоро я вообще не буду знать, где находятся мои дети и чем они занимаются.

При упоминании имени Джорджа лицо Чарльза помрачнело.

– Джордж образумится и даст о себе знать, – промычал он, – а куда едет Фрэнсис, тебе ведь известно. У Маргарет ей будет хорошо.

– Если б только у нас был телефон! Тогда…

– Я куплю тебе телефон, – нервно сказал Чарльз, – потому что иначе в ближайшие недели ты сведешь меня с ума. Я куплю телефон, и ты сможешь десять раз в день звонить Маргарет и спрашивать, жива ли еще Фрэнсис.

Кейт сидела в своем кресле-качалке у окна, когда вошла Фрэнсис. На улице тем временем стемнело, и дождь лил стеной.

– Ты хотела поговорить со мной, бабушка? – спросила Фрэнсис.

Кейт отложила в сторону книгу, которую читала, и кивнула.

– Я хотела тебе сказать, что нахожу твое решение верным. То, что ты задумала – хорошая идея. Смотри не передумай, даже если твоя мать в ближайшие дни будет слишком сокрушаться.

Фрэнсис села на кровать бабушки. Она была не меньше растеряна и озадачена, чем перед своим намерением отправиться в Лондон.

– Я надеюсь, бабушка, что поступаю правильно. Джон Ли сделал мне предложение, но я сказала, что сейчас не могу принять решение.

– Вероятно, ты действительно не можешь. Тогда ты правильно сделала, что сказала ему об этом.

– Мне кажется, дело даже вовсе не в нем, а только во мне. Если б я сейчас вышла замуж, то моя жизнь была бы точно определена. Но у меня такое ощущение, что я хочу до этого узнать еще и другую сторону жизни. Ту, о которой еще ничего не знаю, в которой ничто не предсказуемо. Все остальное… кажется, подавит меня. Как ты думаешь, это нормально?

– Нормально или нет, – ответила Кейт, – но ты, в любом случае, должна делать то, что считаешь нужным. То, что ты действительно хочешь, а не то, что диктуют определенные общественные нормы. Ты понимаешь? – Она улыбнулась. – У тебя к этому слишком предвзятое отношение. Твои родители пренебрегли всеми правилами приличия, когда поженились. Ты выросла совершенно свободной, если не принимать во внимание время, когда они отправили тебя в эту ужасную школу. Но это, слава богу, не согнуло тебя. Вероятно, ты никогда не сможешь жить в ограниченном пространстве, и это повлечет для тебя определенные проблемы – но это так. И ты должна с этим смириться.

– Если Джон женится на другой…

Кейт строго посмотрела на нее.

– Ты его любишь?

Фрэнсис сделала какое-то беспомощное движение рукой.

– Да. Мне кажется, да. Но…

– Но недостаточно, чтобы сейчас выйти за него замуж. Фрэнсис, возможно, ты потеряешь его. Но это опасение не должно определять твое решение. Может быть, Джон – это та цена, которую ты должна заплатить. Что-то приходится платить всегда. Смотри, я… – Кейт запнулась. – Я никогда не рассказывала этого твоей матери, – продолжала она, – так как боялась, что она этого не перенесет. Но ты сильнее ее.

– Ты о чем?

– Речь идет о твоем дедушке Лэнси. О Дэне, этом ирландском голодранце, за которого я полвека тому назад вышла замуж. – В голосе Кейт слышались нежность и разочарованность. – Твоя мать считает, что мы больше о нем ничего не слышали. Я думаю, она цепляется за предположение, что он или жив, или, в крайнем случае, умер легкой смертью.

Фрэнсис внимательно посмотрела на бабушку.

– А ты что-то знаешь?

Кейт кивнула.

– В течение пяти лет после того, как уехала с Морин из Дублина, я поддерживала связь с одной знакомой, которая жила рядом с нами. Хотела знать, что стало с Дэном. – Ее лицо помрачнело. – Он умер. И умер в нищете. Один, на улице, оборванный и голодный. Перед смертью он даже не пил, потому что ему никто уже больше ничего не давал. Его выселили из квартиры, поскольку Дэн не мог оплачивать аренду. С этих пор он стал бездомным, блуждал по улицам Дублина, питался отходами, которые базарные торговцы превращали в месиво и выбрасывали, когда демонтировали свои прилавки. Иногда ему удавалось собрать попрошайничеством немного денег, на которые он сразу же снова покупал спиртное. Зимой его иногда брали к себе домой сердобольные соседи из нашего поселка, благодаря чему он выживал в течение долгих холодных месяцев. Но ты же знаешь, люди там живут очень стесненно и бедно, и у них много своих проблем. Так что в какой-то момент они выставляли его за дверь, где царили холод и сырость. Ты не представляешь, какими сырыми бывают зимы в Дублине.

– Это ужасно, бабушка, – тихо сказала Фрэнсис.

– Он был весь в грязи и паразитах, от него исходил ужасный запах, – продолжала Кейт, – и, очевидно, он в буквальном смысле бросался людям в ноги, умоляя их дать ему хоть немного выпить. И самым ужасным было… самым ужасным было то, что если его упрекали, что он не может заплатить, Дэн всегда отвечал: «Кейт все уладит. Она сейчас в отъезде, но вернется и отдаст вам деньги. Она обязательно вернется!» Но Кейт так и не вернулась…

– Бабушка… – хотела что-то сказать Фрэнсис, но Кейт тут же прервала ее:

– Нет. Тебе не надо меня утешать. Я рассказала тебе это не для того, чтобы излить душу. Я просто хотела этим сказать, что когда я оставила твоего деда, чтобы начать в Англии новую жизнь, я знала, что это был единственный путь, которым я могла пойти. Не в том смысле, что иначе я погибла бы. Я и в Дублине могла бы заботиться о нас с Морин и как-то тащить на себе Дэна. Но я должна была бы еще больше, чем прежде, следить за нашим имуществом, чтобы он не превращал его постоянно в этот проклятый алкоголь, без которого, как он считал, не мог жить. Но в каком-то смысле я бы все же погибла. Что-то во мне каждый день постепенно умирало. Я потеряла радость к жизни, самоуважение, оптимизм. Я все больше теряла от той Кейт, которой некогда была. Я понимала, что должна уехать, и я уехала. Ценой стало… – она глубоко вздохнула, – ценой стало сообщение о том, как он умер, – и жить с этим дальше.

Фрэнсис встала, подошла к Кейт, села на корточки рядом с ее креслом и взяла ее руку.

– Горжусь тем, что я твоя внучка, – сказала она.

Июнь – сентябрь 1910 года

Лето 1910 года было жарким и сухим, и едва ли выпадал день, когда Фрэнсис не жалела, что уехала в Лондон, где ей было так тяжело справляться с этим зноем. День за днем с безоблачного неба палило яркое солнце. Но если в Уэнслидейле даже в самую жуткую жару с холмов дул легкий ветерок, то здесь, в Лондоне, духота висела над городом как свинцовый колпак, и каждое движение давалось с трудом. Это были дни, когда хотелось лениво полежать в саду Уэстхилла и помечтать, побродить по прохладному ручью, оседлать лошадь и прогуляться по полевым дорогам.

В красивом, элегантном доме тети Маргарет, на Беркли-сквер, в котором ничего не нужно было делать и где от жары ощущалось состояние полной разбитости, стоило только переступить порог дома, Фрэнсис чувствовала себя как пойманная птица. Она с тоской вспоминала о том, как они вместе с матерью сидели в кухне в Уэстхилле, пили пахту и болтали; но всякий раз, когда Фрэнсис была близка к тому, чтобы упаковать чемодан и уехать домой, она сжимала зубы и говорила себе, что осрамилась бы перед семьей по полной программе, если б раньше времени закончила свое приключение, за которое так боролась.

Хуже было то, что приключение вовсе не было таковым. Тетя Маргарет вела большей частью, как она сама говорила, очень активную жизнь; но летом, как правило, ее друзья и знакомые, которые, разумеется, без исключения принадлежали к высшему обществу, уезжали из столицы за город. Лондон покидали все, кто мог, а из высшего общества оставались лишь немногие.

– Подожди, пока наступит осень, – утешала ее Маргарет, – тогда мы каждый вечер будем проводить в новой компании.

Она никогда не была замужем; в семье поговаривали, что в ранней юности ей разбил сердце один поклонник, отдав предпочтение другой девушке, но Маргарет сказала Фрэнсис, что в этой истории нет ни слова правды.

– У меня просто не было желания выходить замуж. Для чего мне на всю оставшуюся жизнь связывать себя с каким-то мужчиной, который будет только толстеть, мучить меня своим дурным настроением и в конце концов изменит мне с какой-нибудь молодой особой? Нет! Я приняла решение в пользу свободы и душевного покоя.

Кроме того, Маргарет заранее выкупила свою долю наследства, что обеспечило ей беззаботную жизнь без ограничений. В своем большом доме она держала повариху, дворецкого, двух помощниц по кухне и двух горничных. Утром Фрэнсис приносили в постель чай и тост с маслом, а потом появлялась спокойная, приветливая Пегги, чтобы помочь ей одеться и причесаться. Фрэнсис четко представляла себе, как выглядела бы жизнь ее отца, если б он поменял свое решение и не женился бы на Морин. Он отказался ради нее от множества удобств, и в те месяцы, проведенные в Лондоне, уважение Фрэнсис к отцу еще больше возросло.

Она быстро поняла, что ее гардероб не соответствует лондонскому уровню, и несколько богатых на события недель занималась выбором фасонов и тканей, а также примерками у портнихи тети Маргарет. Дома по торжественным случаям девушка всегда надевала корсет, но в большом городе женщины уже распрощались с этим неудобным пережитком прошлого. В современных платьях талия и без того была так высоко, что корсет был излишним. Фрэнсис купила костюм и две юбки, элегантное расклешенное пальто и красивые сапожки на шнурках песочного цвета. Она была в восторге от новой моды на шляпы – огромных размеров, искусно украшенные цветами и лентами – и от совершенно нового достижения: пуловеров. Это были вязаные изделия из шерсти или шелка, удобные и свободные, которые просто надевались через голову. Фрэнсис купила себе один пуловер из синего шелка, а другой – из коричневой шерсти.

Она чуть было не решилась даже на последний писк моды – юбку-брюки. На первый взгляд можно подумать, что на женщине юбка, так как ткань спадает широкими мягкими складками до самых щиколоток; но как только дама начинает движение, становится очевидным, что в действительности это брюки. Фрэнсис посчитала, что этот предмет одежды невероятно практичен, однако тетя Маргарет посоветовала ей воздержаться от покупки. Юбка-брюки вызывает всеобщее возбуждение и беспокойство, и только недавно, как рассказала Маргарет, две молодые женщины, которые были так одеты, подверглись нападкам со стороны группы разгневанных домохозяек из-за нарушения приличий, обычаев и морали, и в конечном счете были даже поколочены.

– Для таких вещей должно еще прийти время, – сказала Маргарет. – Люди привыкают ко всему, только постепенно; но до этого, очевидно, неизбежно серьезное раздражение по поводу каждого новшества.

Так проходили недели. Фрэнсис ходила гулять в Гайд-парк и по Стрэнду, написала два письма Джону, на которые он не ответил; несколько раз они с тетей Маргарет ходили в театр и один раз в оперетту, на знаменитую комическую оперу Гилберта и Салливана «Микадо». В книжном шкафу в гостиной тети Маргарет, во втором ряду, Фрэнсис обнаружила несколько спрятанных за собранием сочинений Шекспира книг с чуждым ей содержанием. Это была эротическая литература. Когда тетя уходила спать, девушка погружалась в чтение романа «Фанни Хилл» Клеланда или в «Разговоры проституток» Паллавичино.

То, что она там прочитала, сначала ее шокировало, и в течение некоторого времени Фрэнсис ежедневно поздравляла себя со своим решением отклонить предложение Джона. Брак, очевидно, предполагает и то, что супруги проделывают между собой очень неприятные и своеобразные вещи.

Несколько раз Маргарет устраивала торжественные ужины для немногих оставшихся в Лондоне друзей, и Фрэнсис впервые констатировала, что разговоры дам ее утомляют и что она одним ухом все время прислушивается к беседам мужчин. С тех пор как вязание все больше стало входить в моду, женщины начали беседовать не только о своих детях и проблемах с прислугой, но и об узорах для вязания и правых и левых петлях. Фрэнсис находила эти темы смертельно скучными. У мужчин разговоры тоже в основном ходили по кругу, но предметы их бесед были интереснее.

Этим душным летом 1910 года основу всех дискуссий составляли три темы: в связи со ставшими необходимыми новыми выборами на повестке дня снова появился проект закона о парламенте, который должен был отменить право вето Палаты лордов, принятое нижней палатой в апреле.

Другой темой было возможное вторжение немцев, ставшее предметом театральных постановок, газетных статей и книг, а также горячих дебатов на каждом углу, что постепенно превратилось в общенациональную истерию (причем представление о том, что может прийти немцам на ум, чтобы совершить вторжение в Англию, зачастую было абсурдным).

Третьей темой были суфражетки, мужеподобные женщины, которые практически вели войну против Британской империи и таким образом пытались компенсировать свои многочисленные разочарования. Среди гостей тети Маргарет были преимущественно приверженцы тори, которые в женском движении видели угрожающий выход из берегов и без того опасного и прогрессирующего либерализма и подозревали феминисток в поддержке мирового социализма.

Фрэнсис редко вмешивалась в дебаты, но внимательно слушала. Если вечер затягивался и вино все больше развязывало языки, мужчины начинали рассказывать двусмысленные анекдоты или нашептывали друг другу определенные фрагменты из дерзко-эротических баллад Суинберна, который умер за год до этого, но при жизни решительно выступал за столь жестко осуждаемый в консервативных кругах либерализм. Те же самые господа, которые прежде высказывались за то, чтобы феминисток и коммунистов, без исключения, бросать в тюрьмы, казалось, были вполне готовы простить Суинберну его политические взгляды за некоторые, очевидно и в самом деле волнующие, стихи. Их лица становились красными, носы начинали блестеть, а в смехе слышались похотливость и жажда развлечений.

Фрэнсис, благодаря ее тайному чтению в то время, чрезвычайно остро реагировала на непристойности, часто считала мужчин ничтожными и все чаще задавалась вопросом, почему они считают себя более достойными, чем женщины, контролировать политические судьбы страны. В голове у нее крутилась масса мыслей, и даже если она зачастую злилась, все равно эти вечерние компании означали приятное развлечение в однообразии этого лета.

Было по-прежнему жарко. До сентября не произошло ровным счетом ничего.

Фрэнсис снова встретилась с Элис Чэпмен в тот самый день, когда к тете Маргарет приехал Филипп Миддлтон.

Это было в начале сентября, и хотя конец лета тоже был теплым и необычайно сухим, гнетущая жара все же отступила, и жизнь в городе стала терпимой.

Утром Маргарет позвонила ее подруга, которая взволнованно попросила ее приехать, так как у нее возникла серьезная проблема.

– Старая добрая Энн немного склонна к истерии, – сказала Маргарет; она стояла перед зеркалом в холле своего дома и поправляла шляпу. – Но я думаю, что мне все же надо сейчас же поехать к ней. Я могу оставить тебя одну? – Она обернулась к Фрэнсис, испытующе посмотрела на нее и потом слегка потрепала по щеке. – Ты такая бледная… Тебе надо немного погулять.

– Я всегда бледная, – ответила Фрэнсис, – но ты права. Я погуляю.

Она бродила по Гайд-парку. Мужчины в круглых шляпах на голове сидели на лужайке, отдыхая в обеденный перерыв. Дамы небольшими группами прогуливались по дорожкам, болтали, шептались и смеялись. Два щенка с развевающимися в разные стороны ушами поочередно набрасывались друг на друга с громким тявканьем. Дети запускали свои волчки. Кончики листьев на деревьях уже окрасились в пестрые цвета. Впервые Фрэнсис не ощутила в этот день щемящую тоску по дому, отравившую ей лето. Неожиданно она подумала, что и в Лондоне живется неплохо.

Вскоре девушка заметила в некотором отдалении довольно большое скопление людей. Испытывая любопытство, она ускорила шаг. Группа собравшихся насчитывала примерно человек сто, и при ближайшем рассмотрении они, все без исключения, оказались женщинами. Большинство явно принадлежали к привилегированным слоям общества, судя по тому, как хорошо и аккуратно они были одеты. Две женщины подняли вверх транспарант, на котором жирными черными буквами был написан лозунг Женского социально-политического союза: ПРАВО ГОЛОСА ЖЕНЩИНАМ!

Женщины столпились вокруг временно сооруженной деревянной площадки, на которой стояла молодая женщина в синем, наглухо застегнутом платье и произносила речь. Она была очень стройной, с тонкими чертами лица, выдававшими в ней чувствительную натуру. Ей было не больше тридцати лет, и при всей внешней хрупкости у нее оказался неожиданно энергичный голос.

– Уже несколько веков мы, женщины, поддерживаем мужчин. Мы заботимся о них, мы их слушаем, мы их утешаем, мы их ободряем. Мы возимся с детьми и оберегаем мужчин от множества мелких повседневных проблем. И таким образом помогаем им в их работе, в их карьере. Я думаю, что настало время использовать ту самую силу, которую мы до сего времени инвестировали в успех и преуспевание наших мужчин, чтобы обеспечить наш успех и наше преуспевание!

Раздались бурные аплодисменты. Молодая ораторша взяла стакан, который ей подала другая дама, и сделала глоток.

– Женщины во все времена доказывали, что у них есть сила, мужество и разум, и при этом они ни в чем не уступают мужчинам, – продолжала она. – Поэтому исключение женщин из важной, а может быть, и самой важной сферы общественной жизни – политики – является подлостью. Еще ни один мужчина не смог привести убедительной причины, почему женщина не имеет такого же права на непосредственное политическое управление, как он!

Фрэнсис остановилась совсем сзади. Недалеко от нее собралось несколько мужчин, на надежном расстоянии от женщин, но достаточно близко, чтобы Фрэнсис могла расслышать, о чем они говорили.

– Послушайте, послушайте! – воскликнул один из них. – Политическое управление! А потом женщины будут и членами парламента?

– А почему бы ей сразу не стать премьер-министром? – спросил другой.

– У власти в скором времени тоже непременно будет женщина.

Все засмеялись. Полноватый мужчина, постоянно вытиравший носовым платком пот со лба, заметил:

– Но все же она симпатяга, эта малышка! Вполне могла бы найти себе подходящего мужичка, и тогда бы ей не пришлось бездельничать в общественных парках и произносить глупые речи!

– Но слишком худа, – высказал свое мнение другой. – Тот, кто на нее клюнет, останется на бобах.

И снова раздался смех.

– Все, что этим женщинам нужно, – сказал толстяк, – так это мужчины, которые их однажды как следует…

Он наткнулся глазами на взгляд Фрэнсис и тут же смущенно замолчал. Остальные мужчины также поняли, что она слышала их разговор, и как-то беспомощно засмеялись. Фрэнсис смотрела на них с таким презрением, какое только могла выразить, а потом стала протискиваться вперед между другими женщинами.

– На протяжении века мы боролись оружием, которое нам дали мужчины, – продолжала выступавшая, – оружием, которое не представляет никакой опасности. По сути дела, мы были готовы приспособиться, подчиняли свои желания желаниям мужчин и старались не выдвигать никаких неподобающих требований в отношении большего равенства. Те немногие, кто действовал более решительно, в большинстве своем дорого заплатили за это. Остальные отстаивали свои интересы – большей частью это были весьма скромные желания – таким известным и благосклонно санкционированным мужчинами оружием, как лесть, простодушие – и проституция!

Среди присутствовавших возникло некоторое оживление.

Голос выступавшей женщины зазвучал громче.

– Да, проституция! Как часто пытались вы добиться чего-либо таким способом? А если вы, милые дамы, при этом еще симпатичны и сговорчивы, то награда не заставляла себя долго ждать. Мужчины в этом случае всегда были готовы пойти вам навстречу – но насколько далеко, это решали сами мужчины. Не так далеко, как вы, милые дамы, этого требовали!

Одна женщина, которая стояла в нескольких шагах от Фрэнсис, неожиданно разразилась слезами. Другая обняла ее и медленно вывела из толпы собравшихся.

– В течение нескольких лет ЖСПС боролся средствами, которые предоставлялись женскому движению. Мы вели себя мирно и были достаточно коммуникабельны. Мы аргументировали, обсуждали, призывали. Нас за это высмеивали и ни одной секунды не воспринимали всерьез.

Фрэнсис протиснулась еще немного вперед и при этом ткнула локтем в спину стоящую перед ней женщину.

– Извините, – сказала она.

– Ничего страшного, – ответила женщина и обернулась.

Это была Элис Чэпмен.

Она издала тихий возглас изумления.

– Фрэнсис Грей! Не может быть!

– Элис! Это действительно невероятное совпадение.

Элис улыбнулась.

– Девочка со слабым желудком… Далеко от дома, на митинге ЖСПС… Я поражена!

– Честно говоря, на митинг я попала случайно, – призналась Фрэнсис. Она сделала движение головой в сторону ораторской трибуны. – Кто это?

– Вы ее не знаете? Это Сильвия Панкхёрст!

– О, – воскликнула Фрэнсис благоговейно.

– Сильвия Панкхёрст – дочь Эммелин Панкхёрст, соучредительницы ЖСПС.

– Она мне нравится, – прошептала Фрэнсис.

– Мы сейчас делаем всё, чтобы нас воспринимали серьезно, – продолжала меж тем Сильвия Панкхёрст, – и будем делать это и впредь. Существует немало того, что нам следует взять у мужчин – и, в частности, понимание того, что радикальные изменения в большинстве случаев возможно осуществить только насилием. На протяжении всей истории человечества мужчины для достижения своих целей прибегали к оружию. И добивались успеха. И мы докажем, что извлекли из этого урок. Мы тоже прибегнем к оружию. Мы больше не станем просить, мы начнем бороться. В дальнейшем будут происходить уличные бои, будет литься кровь. Они бросят нас в тюрьмы, но мы продолжим нашу борьбу. И победим!

Вслед за ее словами раздались долго не смолкавшие аплодисменты.

Элис тронула Фрэнсис за плечо.

– Пойдемте. Они еще долго будут говорить речи, но сейчас мне больше хотелось бы поговорить с вами. Давайте немного пройдемся, если не возражаете.

Они протиснулись сквозь толпу. Фрэнсис увидела нескольких полицейских в шлемах, вооруженных дубинками, которые зорко наблюдали за демонстрантами.

Элис презрительно фыркнула.

– Вы только посмотрите! Они как будто ловят преступников! И я скажу вам: они буквально ищут повод, чтобы принять решительные меры. Это невероятно, сколько агрессии испытывают мужчины в отношении женщин, которые протестуют против них…

Они удалились достаточно далеко, и мисс Панкхёрст уже не было слышно. Женщины шли по узкой тенистой дороге. Солнце над ними бросало косые лучи через листья, изображая филигранный узор на сухой земле.

– Как дела у Джорджа? – спросила Фрэнсис. – С того самого вечера мы ничего о нем не знаем.

– Он закончил с очень хорошими оценками, – сказала Элис, – и сейчас готовится к вступительным экзаменам в Сандхёрст. Надеется на стипендию, так как не хочет больше принимать деньги от своего отца.

Речь шла о военной академии в Сандхёрсте. Фрэнсис кивнула.

– У него все получится. Он живет сейчас у вас?

– Да. Временно. – Элис смерила Фрэнсис красноречивым взглядом. – А вы? Что вы делаете в Лондоне?

– Я живу у сестры моего отца. Еще с июня. Я ожидала от Лондона чего-то выдающегося, но до сих пор лишь страдала от жары и тосковала по дому.