Войны инков. Incas

– Царствуй, Четыре-Ноги-и-Четыре-Руки, владыка! – выл Хач слащаво. – Славлю честь Тумписа, кою в лонах своих обретают Манта и Ки́ту в браке с тобою, Векоизвечным!

Ночью двойной жених и невесты двинулись к морю. Знать им светила факельным шествием.

– Сладких жён тебе, Хун-Ахпý и Шбаланке29!!!

С помпой верховный жрец ввёл невест в глубину, воззвав: – О, пучина морская! Высинь кровь девам! Волнорождённые, Синекровые правят миром!

Девушек вывели под распевы. Царь навалился. Пакча зажмурилась… И всегда с тех пор жмурилась; сердце билось колибри, пойманным в сети… Как-то злой Левый стал прогонять её, алча мáнтаскую девицу. Братья сцепились. Пакча, уйдя в сад, слышала речи в дальней беседке: «Тумпис – как килька в пагубном неводе, о, верховный жрец Май». – «Великий батаб Хач! Истинно: килька кружит на месте, кружит годами». – «Да, кружит к гибели». – «Есть борьба Слитодвойственной Мысли: та утверждает, эта противится». – «Два царя у нас, и у каждого свои помыслы. Что, верховный жрец Май, тем, кто носит циновку30, думать и делать? Как мыслят боги?» – «Свергнуть Шбаланке. Так, Хач, великий батаб, мнят боги». – «Плачу от счастья!»

Пакча, не вникшая в суть беседы (как, скажем, вник в неё тощий вредный батаб, подслушивавший поодаль в зарослях циний), вышла из сада вслед за собачкой, что, попетляв у дворцов средь стел, потрусила в пролом в стене – обдирать ноги людям, висшим на пальмах подле дороги. Выбрав из прочих горца по облику и велев отвести её в царство Ки́ту, Пакча спасла его от оков. Сорвав с неё тонкий шейный браслет из золота с изумрудом в средине, пленник бежал, увы (то, признаться, был Вáрак, засланный со шпионскими целями главным инкой на Пуну и угодивший в плен). Пакча кинулась следом, но на маисовом поле быстро отстала и спела песню:

– Маленький олень скакал – на рогах звезду носил. А большой олень скакал – солнце на рогах носил.

Выйдя к берегу, где шумел прибой, и увидев, как горец, ею спасённый, прыгает в лодку, Пакча вздохнула. Вволю поплакав, с горстью ракушек и мелких камешков, возвратилась в гарем.

Хач начал: – Жуткий поступок! Мысль обмирает! Чуть не замёрз Извечный без девьей ласки!

Левый, однако, чьею была она, мрачно рявкнув: «Малявка!» – стал обниматься с ма́нтаской девушкой, многосильной из-за пятнадцати своих лет, ревнивой, ловко справлявшейся с парным мужем. Пакча страшилась ей непонятных каверзных дел двора и шептаний левого Тýмпальи с тощим вредным батабом.

Как-то Двойной Кумир променадствовал по террасе дворца так долго, что половина уступчивая – Шбалáнке – сникла:

– Хватит, брат. Спать хочу!

Левый хмыкал.

Правый поплёлся прочь. Уцепясь за рельеф колонны, Левый держался и сквернословил. Оба наморщились от усилий… Из-за колонны чья-то рука настойчиво протянула тесак. Схватив его, Левый стукнул по плоти, соединявшей их… братья рухнули, брызжа кровью. Знать и сановники кучковались над Левым, харкая в Правого и стеная:

– Мы суть столь гадки, что бог Шбалáнке чахнет от скорби и умирает! Мы его держим – да не удержим!

Пакча метнулась было к несчастному, но верховный жрец воспрепятствовал.

Правый умер.

Левый, промаявшись год, поднялся – сдвинутый набок, странно гнусавый и колченогий. Он, для удобств, ходил с фаворитом, тоже в обнимку, как прежде с братом… Женщин уменьшилось; развелись содомиты, сходно и пьянки, сотканные из здравиц:

– …Сдох, сгнил Шбалáнке! Правь, Хун-Ахпý бог!

– …О, почему нельзя день и ночь хвалить Синекрового, с неких пор Одинарного бога Тумписа?! Одинарный Кумир, да царствуй!!

– …Тумпис – перл неба и поднебесной! Пуна – перл Тумписа! Халач-ви́ник – перл Пуны!!

– …О! Это истина!!

Царь, лаская любимца, как-то вдруг выгнусил:

– Эту ки́туску-девку надо прогнать.

Хач плакал, брызгал слюною, сетовал и заламывал руки:

– Тестя обидим! Ши́ри – могучий! Он нас порежет! Он нас погубит!

– Мáнтаская – останется, – резюмировал Тýмпальа. – Манта с Тумписом – побережные. Ки́ту – горная. Мы её завоюем. Пусть воеводы скажут: не сможем, – я их казню.

Те сдвинули золотые напяточники, рявкнув: – Мы завоюем все царства в мире!

– Всех одолею. Я – Хун-Ахпý, – закончил царь и ушёл гулять с содомитами.

Хач, великий батаб, верховный жрец Май и Ушмаль, главный из воевод, признали, что деспотия сама по себе ужасна, но, если ищет войны, – прекрасна. Может, пора пришла угасавшему Тумпису править миром и небом?

Пакчу отправили восвояси – в Ки́ту, к отцу.

ГЛАВА ПЯТАЯ

возвестившая правду, в том числе о приятностях подданных, о фортуне и случае…

В очаге тлел помёт, что отсветом красил женщину, низкий чан, земляной ровный пол с малышкой и тощим мальчиком, большеглазым и хрупким. Он следил в щель в соломенной крыше звёзды.

– Мама, остричь бы Длинноволосую, из волос связать ликли и подарить их пальам – что тогда будет?

– Глупости, Чавча! – Мать улыбнулась. «Длинноволосой», также «Кудрявой», звали Венеру, спутницу Солнца. – Выдумал! Твой отец был бы жив – сказал бы, что ты придумщик. Но он пропал в стране Мусу-Мýсу, в дальнем походе. Он… – Разжевав горсть зёрен, женщина выплюнула их в чан. – Достать её как, Кудрявую?

– Просто! – Мальчик, метнувшись, палкой расширил щель в крыше. – Нож возьму и мешок…

– Прямь!

– Мама! Пойду к заре и поймаю Кудрявую, остригу её за день! За день успею! Будет садиться, я соскочу с неё. Свяжешь ликлю, я отнесу её жёнам инков, стану куракой. Я… – Он закашлялся дымом и сел на корточки.

Сплюнув жвачку в чан снова, женщина фыркнула: – Как пойдёшь к заре? По дороге пойдёшь – изловят. Что, мол, без спросу, скажут, гуляешь? И поколотят. Ибо нельзя ходить просто так. В горах пойдёшь – люд Ольáнтая схватит, он ведь разбойный… А перейдёшь Мать-Анды – чунчу и мýсу быстро съедят тебя, как отца… – Вздохнув и подлив в чан с жёванной кукурузой чашку воды, взболтав состав, она кончила делать áку, то есть пьянящий сытный напиток с запахом пива, правда, прокисшего.

Сдвинув полог при входе, молча в лачугу втиснулись люди в ладных рубахах, в шапочках, с белошерстными вставками в мочках смуглых ушей. В Империи был порядок, «дабы обедали или ужинали открыто, дабы вожди посещали их, чтоб узнать, сколь ревностны и заботливы и мужчина, и женщина в их семейных делах, послушно ли их потомство». Гость, меньший ростом, глянул на девочку.

– Сопли… Что не следишь?

Мать кинулась утереть нос дочери.

– Им одежды стираешь? Моешься?

Мать явила одежды, личные, после детские (каковые – мешки, но с дырками по углам для рук и по центру для головы).

Гость глянул в горшки. – Почистила… Пищи вдоволь сготовила?

Мать дала ему áки для экспертизы.

Гость почесался. – Блохи кусают… Плохо выводишь блох!.. Дети слушают? Пряжу сделала?

Мать явила корзину с пряжей.

– Мало… Лентяйка! Бог наш, Заступник и Благодетель, он опекает тех, что без мужа, и безотцовщину. Чем отплатишь, лентяйка?!

Мать задрожала.

– Вот тебе дело… – Гость пнул мешки, внесённые его спутником. – Налущи за ночь зёрен – чашка твоя.

Мать кланялась. – Господин ты наш добрый, добрый наш сотник! Óбщина добрая! Помогает нам, сирым!

– Встанет Луна – на двор иди: сходка вашей десятки.

Как гости вышли, мать всполошилась. – Труд!.. Они дали нам новый труд, а мы старый не кончили!

Чавча выволок разбросать у стен, обносивших квартал, куль клубней. Чвиркали воробьи; Кудрявая, а иначе Венера, висла в закате над горным пиком. Рядом был чан с водой, – в нём и мыли картофель, долго и молча.

– Быть бы мне птицей. Я бы летал… хоть в Куско! Мама, а близко он? Ты была в нём?

– В нём?.. Я тебя в животе носила и там была, в том Куско. Значит, и ты был. Поочерёдно каждое племя, всех отправляют каждый год в Куско. Мы там менялись нашей работой либо плодами; и поклонялись – Инти-Светилу и Сыну Солнца. Наши мужчины в Куско носили фрукты и просо, женщины – ликли… Уай, ликли ладные я ткала, сын! Нынче лишь пряжу мне поручают. Мол, я одежду вшами завшивлю или испачкаю.

– Ты про Куско скажи… Куда, стой! – Чавча меж делом поднял сестричку и сунул в ямку, чтобы топталась и не сбежала.

– Куско из золота… – Мать уставилась на закат в мечтах. – Там один квартал – наших десять селений! Башни – до неба. Пальи там – в сребротканых платьях! ликли их тонкие, как туманы! обувь их – золото с бирюзой! А волосы – все в серебряных нитях… Там много инков! Уши как Солнце, Чавча, сверкают! Ездят в носилках! Глянут на пýреха – и тот мёртв! Смотрел на меня там инка… я ведь красивая… – Мать, вздохнув, принялась тереть клубни грубыми пальцами.

Побросав их в солому, чтобы промёрзли, после в лачуге оба лущили им принесённый в листьях маис, высматривая сквозь дырявую крышу темень; ведь при луне, сказали, сходка десятки.

– Мама, мы бедные? Ничего у нас нет.

– Сын! Дом есть, áкой питаемся…

– Инки жадные? Только áку дают нам либо работу.

– Ты… Ох, за эти слова тебя в рудники, в рабы!

– А у тысяцкого раб сытый!

– Он всё равно раб. Ты же, став взрослым, землю получишь, пýрехом станешь; может, старейшиной даже станешь, дом свой построишь, да и меня с сестрой приоденешь.

– Ты мама, жадная? Хочешь много одежд, богатства?

– Твой язык – как у глупого воробья… Не жадная. Но все любят красивое. Вот и я люблю.

– Взял бы кто тебя в жёны, мама, из знатных! – выпалил Чавча.

Та, глянув в нишу в стенке над утварью, где пылились короткая прядь волос, часть ногтя и сыном отнятый у дикарки (у Има-сýмак, пригнанной Вáраком) позвонок, шепнула: – Дух-дух, прости…

Напомним «о целомудрии вдов империи, соблюдавших аскезу весь первый год печального их вдовства; бездетные выходили замуж; детные замуж не выходили и проводили жизнь в воздержании».

– Мам, Луна взошла! Сходка наше десятки! Ты, мам, иди туда!

Взяв накидку, та побежала к нескольким женщинам, что толпились за спинами их мужей и братьев, но стушевалась, как только полог над входом ладного дома сдвинулся и явился старик с клюкой да гигант Укумари, сын старика, десяцкий (он ходил с Вáраком и отцом Чавчи в дальний поход в леса, в Мусу-Мýсу и Чунчу).

– Славный Вискáча, добрый старейшина! – возгласили общинники. – Наш отец родной!

Сев по знаку на корточки, смолкли. Сам старик сел на камень, чуть отдышался.

– Что скажу? Время страдное… Нам полить надо пашни. Лам пасти надо. – И он повёл клюкой. – Так как наша десятка пажити Солнца, бога Великого, полила уже, пашни Сына его полила уже, надо пашни вождей полить, наши пашни полить пора, а мои полить – перво-наперво; жухнет колос; негоже…

Стоя, десяцкий часто поглядывал то на рядом сидевшего и неспешно вещающего родителя, то на чавчину мать, скрывавшуюся за спинами.

– Я, отец, за нас всех скажу! – Плотный пýрех поднялся. – Завтра польём твоё. Ты проси у старейшин, пусть дадут за рекой лужок. Там пасут стадо Кой. Зачем они? Мы бы там скот кормили лучше, чем Кой, отец, в благодарность Заступнику, также нашим начальникам, добрым ласковым инкам. Нам бы там пажить! Сделай, отец наш! Ты к предкам ближе, выбей нам пажить!

– Правду сказал! – общинники закричали, встав. – Пособи, отец!

– За десятку радею, – вёл тот, кивая. – Трудимся славно. Ибо в хранилища Солнца, также Заступника-повелителя, и в хранилища óбщины много сыплем картошки, проса и шерсти. Тысяцкий-инка очень доволен. Мы также воины. Титу Йáвар наместник очень нас ценит.

Все поглядели на Укумари и пробубнили:

– Был на трёх войнах!.. Пальца лишился!.. Воин отважный!..

– Я вас позвал сказать, – продолжал старик, – наш теперь тот лужок. (Вздох радости). Выпросил пажить я у старейшин!

Как подтверждение, полнолуние облило двор, стены квартала, крыши, холмы окрест и хребты вдали синим призрачным светом. Взвыли собаки.

– Так скажу. Всем работать. В óбщине выборы. Я старейшина сотни. Буду старейшина пятисотки – многое выпросим. Верьте. Уж постараюсь.

– Мы, – вступил плотный пýрех, – тоже потрудимся и почтим тебя, наш отец. Единственно дай побольше землицы – будешь в руне ходить!

– Я уйду скоро к предкам, – медленно встал старик. – К ним в сермяге удобней. Вот Укумари… вы бы ему руно… Станет сотником – он в старейшины вас повыведет; подчиним пятисотку, будем в ней править. Вот. – Он копнул клюкой землю. – Надо нам, то есть, пýрехов больше; нам земледельцы нужны и воины… Жёны, духов просите дать вам мальчишек; снадобья ешьте, чтоб ими пухнуть… Я постарался: нам дадут пýреха с малолетками вместо чавчиной матери. Чавчу мы в рудники сдадим. А сестру его – хоть в затворницы. Ждать не могут Вискачи, что Чавча вырастет. Надо власть брать скорее.

– Горе мне! – зарыдала вдова. – Тружусь, тружусь и что велено – делаю. Больше дайте работы, буду работать! Муж на войне погиб… Разлучаете?.. Помоги, Укумари! Ты наш десяцкий!

Чавча увёл её.

Утром мать накрывала клубни, что мыла с сыном, прелой соломой.

Вдруг пришёл Укумари, ростом под крышу. – Ты накрываешь? Правильно… Дни Ношения Мёртвых жарки… Ты постарайся…

– Да не учи меня.

– Не сердись, – он твердил смиренно. – Я отговаривал… Но он понял всё, мой отец… что мы с тобой…

– Наплевать тебе!

Он шагнул к ней. – Я…

– Стой! Увидят, плохо нам будет…

Он, опустившись, будто бы тоже сыпать солому, тихо сказал: – Тебя любил! С детских лет любил! Но отец запретил брать сирую… Я жену не люблю, – тебя люблю… Мой цветок!

Она замерла в волнении.

Предрассветный туман облёк их.

– Я в странах Чунчу и Мусу-Мýсу только и думал, как я люблю тебя. Сберегал тебе мужа. Но его выкрали мýсу, съели.

– Уай, господин мой! – выпела женщина. – Глаз моих господин! Губ, рук господин! Люблю тебя!

Женский голос звал: «Укумари!»… И он поднялся.

– Ты потерпи, цветок! Буду думать, как не погибнуть, как нам жить вместе.

– Кондор могучий! Мой ты медведь! Любовь моя! Сердце бьётся тебе всегда, будет биться тебе всегда!

Чавча, вымыв лицо из таза и выпив áки, с дудочкой выбежал. Подле дома десяцкого женщина, потрошившая кролика, прошипела вдогонку: «Сын пампай-рýны…»

Лам из загона гнали мальчишки. Сзади тащился, ставя увечную ногу боком, дед с пумьей маской на лбу, облезлой, драной, помятой. Около речки он отдал стадо юным подпаскам, сам же уселся. Чавча взял флейту и приложил к губам. Ламы двигали уши, слушая.

– Славно, мальчик, играешь!

– Утро, раб Чанка!

– Утро, сиротка! Чавча, присядь ко мне.

Солнце встал за хребтами. Мчались вдаль куропатки. Скот разбредался. Ветер нёс запахи очагов.

– Раб Чанка, знаешь, кто пампай-рýна?

– Вон там, за речкой есть пампай-рýна… Ты подуди-ка.

Флейта, печальная, словно ивы над речкой, пела.

– Лам пятнистых водят Вискачи… рыжее в белом – цвет лам красивый, добрый, весёлый… Вот всходит Солнце…

– Ты песню выдумал? – дед скрёб шею сломанным ногтем.

Чавча кивнул. – Десятка нас отдаёт… в рабы.

Дед охнул.

Чавча добавил: – Чтобы усилиться, взяли пýреха вместо нас в десятку. Старый Вискача хочет в кураки вывести сына.

– Правда?.. Послушай! – дед встрепенулся. – Мы, племя чанков, были от пумы! Предок мой – пума. Нынче же, пума, – я тут в рабах хожу. А Вискача, хоть кролик, ходит свободным. Ты – рода кролика31, как Вискача, только ты сирый. С первого взгляда, нет справедливости. Но не спорь с судьбой и не жалуйся. Ибо, – дед шепнул, – Мать-Земля положила так.

Оба пали ничком в молитве.

Сев, дед продолжил: – Там вон пик снежный, дальше пик голый. Тут стадо мы пасём – дальше Кой пасёт. Я в рабах хожу – Умпу жрец. Этак лучше, что все несхожи. Стань все единым, Мать-Земля опрокинется, будем жить книзу теменем, вверх подошвами. Вон, – кивнул дед на горы в снежных покровах, – сок Земли из сосцов течёт, к нам спускается речкой и нас питает. Всюду порядок. Станешь рабом, как я, – будешь лам пасти. Ламам песни твои по нраву, будешь пастух им… Ну, подуди-ка. – Дед, улыбнувшись, вытер под глазом.

Спев песнь весёлую, так как Солнце поднялся, мальчик в одежде плюхнулся в речку, вылез, встряхнулся, сел на валун близ Чанки.

– Как стал рабом? Скажи!

– Что рассказывать? Сорок лет назад – или больше? – множество было кланов, чад пумы. Мы звались чанки. Жили в горах мы… там… – дед махнул рукой. – Рядом жили в соседстве дети холмов, ручьёв, жаб, кондоров… не упомнить всех!.. А у моря, в пустынях, – там жили чинчи, чинчи-менялы… Пумы, знай, сильные! И поэтому чанки – мы были первые. Ханко-вáльу наш, он ходил в пумьей шкуре, был Главным Пумой. Я, мальчик, вождь был! – Дед, сняв со лба пумью морду, пальцем провёл по ней. – Нас боялись. Слышали: чанки! – и покорялись… В те поры шла война с Чучи-Кáпаком, кто был царь Хатун-Кóльа, сильной империи; помогали нам чинчи. Мы покорили области кéчуа и дошли до их Куско, что был зависим от Чучи-Кáпака, – чтоб пленить там наместника, кой отец Титу Йáвара, – а он нынче наместник… Вдруг появилось сильное войско! Мать-Земля, осерчав, что чанки всех побеждают и перевесить хотят её, обратила все камни в горных долинах в грозные рати – да с Пача Кýтеком повела на нас! Мы дрались; Пача Кýтек посёк меня… – Дед явил шрам на голени. – Чанков, мальчик, разбили; стали рабы мы… Рыл я руду сперва, строил тракты. Сделался дряхлый – стал пастухом… На родине был однажды… чанков там нету. Вождь Ханко-вáльу, слух был, увёл всех, вроде за Анды, в чащи… Трудно двум пумам в близком соседстве. Чанки главенствовали до инков… Вы, пóкес, нóсите шерсть в ушах, инкам вы подчинились. Чанки не могут быть ни под кем, сынок! – Сжав ладонью тряскую руку, раб улыбнулся. – Спой песню, Чавча.

Висли из-под ободранной пумьей маски белые космы.

Вечером из загонов дети снесли навоз по кварталам – для очагов на топливо – и отправились в семьи.

Мать пряла пряжу. Чавча, услышав: «Сотне собраться!» – с дудочкой влез на стену, чтоб видеть сходку.

Низкий пузатенький вождь с жезлóм вёл: – Я сотник, звать меня Кáрак! Мне приказали люд на войну слать! Пýрехи в семьях Кой и Вискача – крепкие, мы от них пошлём. Брат сказал – брат мой инка-по-милости Вáрак: войны кровавые!.. Также нам надо скот пасти, надо крыть мой дом крышей. Тките ковры мне, – брат Вáрак едет. Надо работать!

Благообразный старец приблизился, говоря: – Втолкую, что хочет Кáрак, добрый наш сотник, в деле военном… Кто дом покроет и изготовит вещи для сотника, брата знатного Вáрака? Кой с Вискачей нижней усердной пятидесятки, Óскольо – верхней пятидесятки. Эти семейства – наша опора. Их на войну слать глупо; мы обеднеем и в пятисотке будем срамиться. Это негоже. Старые мыслят-судят за всех и знают: слать надо пýрехов вроде Йýки и Пако, леженей. Вменят подать трудами – с кем нам трудиться? С Йýки ленивцем? Он нерадивый…

– Хворь меня ела! – встрял тощий пýрех с язвой на лбу.

– Молчал бы… Кой, Кой работали! – отмахнулся старейшина. – А у них две руки, точно как у тебя, бездельника. Кой за Йýки работать? (Гневные крики). Им бы за Йýки не надрываться, пустошь поднять бы – сотня бы крепла лишним прибытком. Ты – духов предал, Йýки-нахлебник. Чем ты их кормишь? Кто к пампай-рýне ходит? А пьёт кто? Чья жёнка девок плодит? Запомни, сотня не будет вашей прислугой! Вы повоюйте и отличитесь, Йýки и Пако. Вам повезёт – вернётесь, как вот наш Вáрак, инка-по-милости.

– Верно! Всенепременно! Я стал куракой. Брат помог! – затрещал бестолковый, глупый вождь Кáрак.

Благообразный старец продолжил: – Мне, как старейшине пятисотки, дóроги все из вас. Я хочу, чтобы Пако богат стал и чтобы Кáрак, добрый наш сотник, стал пятисотником. Почему наша сотня в óбщине третья? И на торжественных смотрах третья? Будем стараться – нас отличат, земли дадут. А возможно, нас выделят – и начнём свою óбщину… Нужно? нет? Отвечайте.

– Нужно, Амáру! Нужно, старейшина! – надрывались Вискачи, Óскольо, Кой из богатых семейств. – Старейшина! Склон бы нам южный выделить! Уай, прорыть бы каналы к нашим наделам!!..

В криках стемнело. Пако, сбежавши, двинулся к речке (не замечая кравшегося вслед Чавчи). Ниже хранилищ, ниже садов, у пламени, никла стриженая красотка. Порскнула кошка, гневно мяукнув.

– Кто?

– Пако… В гости…

Женщина помешала в горшке. – Что надо?

– Поговорить. О всяком.

Пако был жилист, среднего роста, с взглядом смышлёным; губы открылись в лёгкой улыбке.

– Поговорить пришёл. Жёнка льёт слова: мол, работай, чтобы десяцким стать. Я не сладкая кость, но толку? Óскольо и Вискача лучшее взяли, а на моей земле день и ночь трудись – уродится лишь блох кормить. Мне б, как ты, жить привольно.

– Как я живу, ты знаешь? – Стриженая из ветхой низкой лачуги вынесла чашки. – Я без людей здесь. Хóдите ночью; женщины, те и днём дичатся, чтобы их тоже в поле не выгнали: не хотят вольной жизни!

Правда: «мужчины общались с ними небрежно. Женщины обходили их, не желая прослыть развратными и дабы не остригли и не прогнали, словно гулящих. Звали их не по имени, исключительно – пампай-рунами, то есть блудными, проститутками».

– Чад моих убивают… Так что не надо, Пако, про волю… Что ты жену брал, коли с ней в тягость? Ты б не женился, – кончила женщина, разливая уху по чашкам.

– Как не брать? У отца жить не будешь, а без жены ни земли не дадут, ни дома. Где холостые? Их у нас нет таких. – Пако взял в руки чашку и отхлебнул. – Прощаться я… На войну иду.

Пампай-рýна вздохнула.

– В Чили, сказали. К арауканам. Нет их свирепее, лам тупых!

– Не скотина они, а люди. Что им жалеть нас? Или под инками чтоб ходить, да? Мы, хоть мы пóкес, нынче на кéчуа говорим. Мы кéчуа? – она фыркнула. – Служим инкам…

– Пóкес не трусы! – выпалил Пако. – Пóкес у инков лучшие воины! Сколько стран покорили! Инки нас ценят! Вáрак стал инкой – инкой-по-милости – на войне с Востоком!

Женщина спорила: – Правят инки. Мы их прислуга. Думаешь, коли в мочке ушей у вас вставки с белою шерстью – вы инкам ровня, золотоухим? К югу от нас есть сáнку, носят в ушах костяшки; к северу – тáмпу, носят в ушах солому. Ламам мы нитки в уши вплетаем – так вот и инки всех вас пометили… – Она выплеснула суп кошке и принесла трещотки да барабанчик. – Хватит про грустное. Взвеселю тебя!

В необъятном Тауантин-сýйу – так называлось инкское царство – не было женщин без барабана; шлюхи бесспорно были искусницы в барабанной игре. Лодыжки в трещотках двигались, колотушка стучала. Чавча за ивой слушал в волнении. Пампай-рýна запела:

Девка-милашкас мушкой на щёчке!Коли нет мужа —выпей со мною!Муж есть —ступай к себе!А коль вдовушка —мы посмотрим.Девка-милашка,чёрные очи!Пусть мать узнает,как я влюблён в тебя…

Она села на корточки, провела рукой по остриженным волосам, задумалась. Кошка ластилась к ней, мурлыча… Крякнула в речке поздняя утка… Чавча попятился и побрёл прочь садом анноны; цвет был в разгаре, благоухание разлилось до звёзд… Он вошёл в квартал. Его ждал Укумари, рослый десяцкий, кой и повёл его к дому сотника. Кáрак ел подле печки мясо ванаку; двое старейшин молча стояли в зареве углей. Благообразный Амбру молвил:

– Ты сочиняешь?.. Так. Сочини хвалебствия инкам-милостью: нашим тысяцкому и Вáраку, брату сотника Кáрака. Покажи в словах, как как мы любим их. Чавча, понял?

– Песню, – встрял Кáрак, – надо такую, как мой брат Вáрак храбро разил врагов, как он пил с Ясным Днём, с Владыкой!

– Подь, мальчик, – кончил Амбру, – и сочиняй песнь. Ты, Укумари, с нами останься, много вопросов…

Звонко паря в мечтах, Чавча брёл и очнулся около тракта. Кто-то кричал во тьме: – Не ночуем! Кóхиль торопится!

Крик донёсся от станции, что стояла на тракте, как ей и должно. Стража примчалась. «Кто и откуда?» Чин, шедший трактом, вытянул руку – и на запястье блеснул знак власти. Чин был при Кóхиле, ожидавшем приёма главного инки; тот же, захваченный сбором данных о странах, что на экваторе, посылавший туда разведку, – в частности Вáрака, – полагал преждевременной встречу с Кóхилем до анализа нужных сведений как основы успешных, аргументированных трактаций. Маясь задержкой, но и неведеньем, что и где происходит, Кóхиль мстил чину, кой состоял при нём, тем, что шлялся по градам, весям и долам вместо безделья в инкской столице. Мстил он и тем ещё, что разыскивал Титу Йáвара, о каком узнал у трусливого и тщеславного папамáркаского Римаче.

– Спать? – нюнил чин. – Вот станция. Заночуем в ней?

Кóхиль фыркнул. – Царь халач-ви́ник Кóхиля спросит: «Что, Кóхиль, видел?» Кóхиль ответит: «Спал и ленился»?.. Знай: Тумпис грозен! Спать мы не будем. В путь давай!

Чин побрёл тёмным трактом вместе с отрядом, их охранявшим, нёсшим носилки с кладью. Так Кóхиль мучил слуг Сына Солнца (кой, кроме прочего, избегал посла, дабы тот истомился в высокогорье, где вздохи стылого разряжённого воздуха драли горло, веки горели, как обожжённые, а ладони и губы трескались).