Особенная

Но Лика почти не слышала и не чувствовала того, что происходило вокруг нее. Словно во сне, как зачарованная, шла она, опираясь на руку брата, отвечая бессознательными улыбками на обращенные к ней взгляды.

И как будто сквозь тот же сон она говорила с кем-то, кого подвел ей отчим, пожимала чьи-то протянутые ей руки и улыбалась, но кому улыбалась – она сейчас решительно не различала.

В том же зачарованном сне провела Лика те три четверти часа, за которые она перенеслась из Петербурга в Павловск, и очнулась только перед решеткой, отделяющей их дачу, расположенную поблизости парка, от пыльного Павловского шоссе.

– Пойдем к Рен! – тут же предложил Толя и, подхватив сестру под руку, бегом помчался с ней по прямой, как стрела, усыпанной мелким гравием дорожке сада.

Остановившись, Лика невольно отступила в смущении: она не ожидала встретить здесь, в саду, такое большое и блестящее общество.

На плотно утрамбованной садовой площадке, окаймленной со всех сторон зелеными лужайками с коротко подстриженным изумрудным газоном и живописно разбросанными куртинами с душистыми садовыми цветами – гелиотропом, резедой, горошком, левкоем и розами, – несколько человек играли в лаун-теннис[5]. Высокая сетка разделяла площадку на две равные части, и вокруг этой сетки по углам корта группировались играющие.

Тут были два пажа лет по восемнадцати, товарищи Толи, – тоненький шатен и довольно плотный блондин, а также длинный, как жердь, штатский в каком-то необычайном спортивном костюме, позволявшем видеть его обтянутые шелковыми чулками тощие ноги; у него было надменное и самодовольное выражение лица, обрамленного рыжими баками и усами.

Не обратив внимания на присутствующих незнакомых людей, Лика так и впилась глазами в одну из двух барышень, находившихся тут же.

Сомнений не было. Подле мисс Пинч, ни капли не изменившейся за восемь лет разлуки с Ликой, стояла старшая из сестер Горных. Впрочем, Лика скорее догадалась, что это она, нежели узнала сестру.

Высокая, с длинными костлявыми руками и ногами, с некрасивым надменным лицом и белокуро-пепельными, гладко зачесанными волосами, двадцатидвухлетняя Ирина Горная казалась старше своих лет. Краски молодости, казалось, никогда не оживляли это удлиненное лицо; глаза давно потеряли свой радостный детский блеск или, вернее, никогда и не были знакомы с ярким блеском, присущим молодости. На ней были надеты короткая клетчатая юбка и английская рубашечка с мужской крахмальной манишкой, тугим стоячим воротником и черным галстуком. Завершали наряд похожая на блин спортивная фуражка и желтые туфли без каблуков.

Помахивая ракеткой и сильно раскачиваясь на ходу, Ирина подошла к сестре.

– Очень рада! – процедила она сквозь зубы, энергично встряхивая худенькие пальчики Лики и в то же время подставляя ей свои щеки для поцелуя. Потом, уже по-английски, добавила:

– Очень рада тебя видеть, сестра!

– Реночка! Дорогая! Сколько лет не виделись! – восторженно восклицала младшая Горная, покрывая лицо Ирины бесчисленными поцелуями.

Та спокойно выслушала это горячее приветствие, потом, обернувшись назад, в сторону игроков, негромко произнесла по-английски:

– Мисс Пинч! Это моя сестра Лика. Вы не узнали ее?

Мисс Пинч, пожилая сухая особа с тщательно причесанными седыми волосами, приблизилась к Лике и с любезным вниманием приветствовала ее.

– Так это ваша сестра, Рен? – в ту же минуту послышался за плечами Лики веселый молодой голосок, и перед ней предстало смеющееся, оживленное личико с потешным носиком-пуговкой, точно вспухшим ртом и крошечными черными, быстрыми, как у мышат, глазками.

– Бэтси Строганова, – отрекомендовало себя смеющееся существо, – собственно говоря, Лиза Строганова, если хотите, но Рен пожелала превратить меня в Бэтси, а я – самая ревностная поклонница и последовательница Рен, хотя так же похожа на англичанку, как…

– Как я на любезнейшего мистера Чарли! – вставил все это время не отходивший от сестры Анатолий.

– Ах, оставьте, пожалуйста! – весело отмахнулась Лиза. – Вы отлично знаете, что я не то хотела сказать. А впрочем… – и, лукаво усмехнувшись всей своей забавной мордочкой, она добавила уже почти совсем серьезно: – Однако, Толя! Представьте же Лике наше общество!

– Вы правы! – с шутливым поклоном подхватил Анатолий. – И я начинаю с вас. Елизавета Аркадьевна Строганова, так безжалостно превращенная в мисс Бэтси нашей многоуважаемой сестрицей, достойный потомок тех знаменитых Строгановых, которые помогли Ермаку покорить Сибирь… Или которых покорил Кучум[6] вместе с Сибирью… Что-то в этом роде! – дурачась, присовокупил молоденький паж.

– Вы, право, невозможны, Толя! – захохотала Бэтси.

– Простите меня, мадемуазель! – серьезно-деловитым тоном заключил Анатолий. – Барон Чарли Чарлевич, – продолжал он докладывать несколько смущенной всем этим шумом Лике, – барон Карл Карлович Остенгардт, – указывая на штатского, добавил он уже громко.

Длинный барон с явно выраженным чувством собственного достоинства почтительно поклонился молодой девушке.

– Мои закадычные друзья Жорж Туманов и Федя Нольк, – продолжал Анатолий, подводя к сестре обоих своих друзей, пажей, как и он. – Теперь все мы, кажется, знакомы! – со вздохом облегчения заключил молодой человек.

– Хотите партию? – предложила маленькая Бэтси, протягивая Лике свою ракетку.

– Нет, нет, – поторопилась отказаться та, – если позволите, я буду лучше издали следить за игрой. Я немного устала с дороги.

– А разве ты не хочешь переодеться? – шепотом спросила Рен, вскидывая на сестру свои бесцветные глаза.

– Разумеется! – поспешила ответить Лика.

Мисс Пинч предупредительно предложила свои услуги и проводила Лику в ее комнату. Через пару минут она открыла какую-то дверь, и Лика очутилась в прелестном гнездышке, обитом светло-розовым крепом[7], с мебелью в стиле «помпадур», усеянной пестрыми букетиками по нежному розовому фону. Всюду, словно ненароком, были разбросаны крошечные диваны, креслица, пуфы, ширмочки и козетки.

Во всю комнату был разостлан пушистый ковер, в котором преобладали самые нежные цвета и оттенки. Небольшой инкрустированный дамский письменный столик стоял у окна, наполовину занавешенного белоснежной занавеской. В одном углу комнаты помещался задрапированный материей розового цвета изящный туалетный столик. В другом углу высился зеркальный шкаф; неподалеку от него находились ширмочки с изображениями маленьких маркиз и маркизов; ширмочки отгораживали белоснежную кровать. И повсюду – на этажерках, на туалетных столиках – ютилась масса милых безделушек из хрусталя, фарфора и бронзы.

Лика, привыкшая у тетки к простому, без всякой роскоши, образу жизни, молча отступила в удивлении и восторге при виде всех этих очаровательных вещиц. Ей даже показалось странным, что вся эта сказочно красивая обстановка будет отныне принадлежать ей, одной ей! Только она, и никто другой, – обладательница этого очаровательного гнездышка.

– Ах, Господи! – только и смогла тихо промолвить Лика, как ребенок, всплеснув руками.

– Что, крошка, нравится тебе все это? – послышался за спиной девушки знакомый голос, и Мария Александровна, успевшая уже переодеться во что-то чрезвычайно легкое, белое и изящное, протянула дочери обе руки.

Лика с жаром приникла к ним губами.

– Я не знаю, как и благодарить вас, мама, за все, что вы сделали для меня! – горячо вырвалось у нее.

– Очень рада, что тебе понравилось. Будуар[8] отделан по моему вкусу. У княжны Столпиной точно так же. Я хотела отделать так твое гнездышко в Петербурге, на городской квартире, но побоялась, что моя девочка почувствует себя неуютно на даче. Все это всегда можно перевезти в город. А здесь, по крайней мере, на первых порах тебе понравится твой уголок и ты почувствуешь себя хорошо и уютно в домашней обстановке.

– Ах, мама! Как вы можете так думать! Я и без этого… Я так счастлива вернуться домой и увидеть вас, мама, и всех наших!

– Милая девочка! – нежно пригладив выбившуюся прядь волос на голове Лики, промолвила Мария Александровна. – Однако тебе следует переодеться, Лика. Я позвоню Феше, она поможет нам.

Молодая, очень расторопная с виду горничная в ослепительно белом переднике и чепце появилась на пороге.

– Вы будете служить младшей барышне, Феша! – деловым тоном произнесла хозяйка дома.

– Слушаюсь, барыня! – почтительно отвечала девушка, при этом окинув бойким взглядом фигуру Лики, как бы желая сразу понять, какова будет ее молоденькая госпожа.

– Ах, ведь я и забыла! Мои вещи отправлены на городскую квартиру, – спохватилась Лика, – и мне сейчас не во что переодеться.

Мария Александровна чуть заметно лукаво улыбнулась.

– Об этом мы с Фешей уже позаботились, детка, – успокоила она дочь. – В письме к тете Зине я осведомилась о мерке для твоих платьев, а получив ее, тотчас же заочно заказала тебе несколько костюмов на первое время.

И, приказав горничной сейчас же принести все наряды, Мария Александровна нежно обняла бросившуюся ей на грудь Лику.

– Мамочка! Мамочка! Чем я заслужила все это? Господи! – восторженно лепетала девушка, осыпая лицо и руки матери градом исступленных поцелуев. – Подумать только, я – точно Золушка, которую добрая волшебница по мановению волшебного жезла превращает в нарядную принцессу! Как в сказке! Чем мне отблагодарить вас за все ваши заботы обо мне, мама? Скажите, чем?

– Чем? – и Мария Александровна чуть прищурила свои живые серые глаза. – Люби меня немножко, хоть чуточку люби, детка… Ну, хоть наполовину меньше, чем тетю Зину, и я буду вполне счастлива этим.

– Мама! – с искренним удивлением вырвалось из груди Лики. – Боже мой, да кого же любить-то, как не вас, мама, красавица моя! Да я вас и без всех ваших подарков всегда любила! И как любила-то, Господи! Я постоянно думала о вас, мама! Знаете, вы мне всегда представлялись каким-то неземным существом, какой-то волшебницей, право! Доброй феей. Я всегда гордилась тем, что я – ваша дочь. Ангел мой! Когда синьор Виталио как-то сказал, глядя на вашу фотографическую карточку, что вы похожи на Мадонну, я за это поцеловала его руку. Тетя Зина, помню, тогда еще выбранила меня за излишнюю экзальтированность и сентиментальность, но если бы он еще раз так сказал, я еще раз поцеловала бы, да!..

– Ты очень любишь тетю Зину, моя дорогая? – осторожно осведомилась Мария Александровна.

– Очень!

– Больше, чем меня?

– Как вы можете так говорить, мама! – воскликнула Лика, и ее голос дрогнул от подступивших слез.

– Люби меня, детка! Люби меня больше всех на свете, больше всех, моя Лика! – взволнованно сказала Карская, привлекая молодую девушку к своей груди. – Согрей меня своим чувством, моя крошка, девочка моя ненаглядная! Дай мне то, чего я так долго была лишена…

– Мама, мама! А разве Рен и Толя?..

– Молчи! Молчи, Лика! Они, может быть, по-своему правы… Мои дети хорошие, добрые, милые, но они просто не умеют быть ласковыми, а я так ищу нежной детской ласки!

Глаза Марии Александровны увлажнились слезами, ее лицо раскраснелось. Она поднесла платок к глазам и тяжело вздохнула.

– Мамочка! – горячо откликнулась Лика. – Никто, слышите ли, никто не сможет любить вас так, как я люблю вас! Вы так добры и прекрасны, так ласковы и нежны, чудесная моя мамочка, и я так люблю вас, так сильно люблю!

– Лика, дитя мое, – растроганно отозвалась Мария Александровна, – ты не представляешь, как много счастья и тепла дали мне твои слова! Господь да благословит тебя за это, моя милая девочка! О, мы будем с тобой большими друзьями! Не правда ли? Я чувствую это, я обрела, наконец, друга в моей дочурке, искреннего и неподкупного друга. Дорогая моя, незаменимая моя крошка! – и Мария Александровна поспешно стерла следы слез со своего умиленного лица.

Когда в комнату вошла Феша с целым ворохом юбок и лифов[9], она уже улыбалась привычной улыбкой светской женщины и, зорко следя за движениями горничной, с ловкостью и проворством раскидывавшей все эти воздушные костюмы и украшения по козеткам и креслам изящного будуара, уже совершенно лишенным недавнего волнения голосом произнесла:

– Ну, посмотрим, что ты выберешь на сегодняшний день, моя милая девочка!

Но Лика, еще не успевшая опомниться от только что произошедшей сцены, еще исполненная сладкого чувства, горячего влечения к матери, растерянно и взволнованно стояла посреди этого царства кисеи, лент, воланов и кружев, устремив свой взгляд на милое лицо матери, которое она так привыкла любить всем своим сердцем, всей душой, несмотря на разделявшие их тысячи верст.

Мария Александровна поймала этот любящий дочерний взгляд и снова ласково улыбнулась девушке:

– Ну-ну, выбирай же, что тебе надеть, моя птичка, а то мы, пожалуй, не покончим с этим до самого вечера.

Но Лике было решительно все равно, во что бы ее ни одели. Все казалось ей безразлично, все, что не касалось ее матери, ее чаровницы-матери, которой Лика не задумываясь отдала бы всю свою жизнь.

Глава V

Яркое солнце заливало потоками света прелестную уютную комнатку, когда на другой день Лика проснулась.

Из сада неслось звонкое веселое чириканье птиц, смешанное со звуками падающей воды искусственного каскада, устроенного неподалеку от ее окон.

Радостное чувство охватило Лику: она – дома!

Весь вчерашний день промчался, как вихрь, и у нее просто не было времени осознать эту радость. После позднего обеда, на который были приглашены хохотунья Бэтси, оба товарища Анатолия и мистер Чарли, как его называла Рен, вся компания в сопровождении Марии Александровны отправилась на музыку. У Лики слегка шумело в голове от всей этой веселой суеты, французской болтовни и шуток брата.

Впечатлительной натуре молодой девушки все казалось дивно прекрасным и чарующим, как сказка.

На вокзале, где играла музыка, они всей семьей со своими гостями заняли столик и, весело болтая, пили чай. Но не прошло и пяти минут, как они уже были окружены веселой толпой молодежи, преимущественно товарищей Анатолия и приятельниц Рен.

Вскоре в голове Лики образовалась путаница от всех имен, отчеств и фамилий, которые ей нынче пришлось услышать. Она все время улыбалась и кланялась, кланялась и улыбалась, и ей было весело и приятно сознавать себя центром собравшегося общества.

И теперь, в это ясное августовское утро, лежа в своей свежей, мягкой постельке, потягиваясь и поеживаясь, как котенок, Лика не могла расстаться с ощущением счастья, которое теплой, нежной волной наполняло ее сердце. Собираясь домой, в Россию, она не ожидала ничего подобного.

Правда, в ее детских воспоминаниях осталась прежняя, полная комфорта жизнь дома, но то, что она нашла здесь теперь, превзошло все ее ожидания.

Карские жили роскошно, богато и открыто принимали у себя в доме массу народа.

«Господи! Как хорошо! Как весело!» – в сотый раз мысленно произнесла Лика, впервые окунувшаяся накануне в беспечную светскую жизнь. И вдруг, точно ее окатили холодной водой, она встрепенулась и задумалась: «А тетя Зина и ее напутствие? Что она сказала бы, заглянув сегодня сюда…»

Тетя Зина… Да…

И перед мысленным взором Лики как живой предстал энергичный образ суровой и строгой на вид пожилой женщины с резким голосом и резкими манерами, с речами, исполненными неженской силы, с прямыми и категорическими суждениями о долге и о человеческих обязанностях.

«Помни, Лика, – и сейчас звучат в ушах девушки эти речи, – нетрудно размякнуть и разнежиться, распустить подпруги и тащиться кое-как, спустя рукава в триумфальном шествии дешевых победителей, жизненных удовольствий, проводя время в праздности и безделье, моя девочка! Это самое легкое, что берется от жизни. Старайся достичь иного, трудного, настоящего, верного идеала. Стремись к свету, моя Лика! Не обращай внимания на роскошь и веселую праздность, которые будут непременно царить вокруг тебя, и думай об одном: как достичь совершенства… Той точки совершенства, когда ты можешь спокойно сказать себе: да, я достаточно поработала и, насколько могла и умела, принесла пользу другим. А теперь могу и для самой себя взять у судьбы свою долю. Я ее вполне заслужила…»

И тут же, в унисон с голосом тетки, слышит Лика и другой голос… Голос седого как лунь, старого, но сильного и мощного духом синьора Виталио, своего далекого маэстро:

«К солнцу, Лика! К солнцу! Где свет его – там и свет науки, искусства и труда, главным образом огромного самоотверженного труда, сопряженного с милосердием, на пользу человечества, – там счастье!..»

«Да, там счастье! – мысленно воскликнула Лика. – Там счастье! Они оба правы, и я сделаю все, что могу, чтобы оправдать их доверие. И ты, тетечка, и вы, дорогой мой наставник, вы будете довольны мной, вашей Ликой! Да, да, довольны, сто раз довольны вашей девочкой! И вам не придется напоминать о том, что вы уже столько раз говорили мне!»

И с этими мыслями девушка быстро вскочила с постели и стала проворно одеваться.

Вошедшая на звонок Феша была несказанно удивлена, увидев свою «младшую» барышню почти готовой.

– Разве так еще рано, Феша? – в свою очередь изумилась Лика.

– Для кого как, барышня! – сдержанно и почтительно улыбнулась та. – Оно, по времени, пожалуй, что и не рано, как будто десятый час на исходе. А только у нас это еще далеко не поздним временем, барышня, считается. Мамаша к завтраку только из спальни выходят, барин давно уехали в город, Анатолий Валентинович на озере катается в лодке, по холодку…

– А Рен?

– Ирина Валентиновна еще с восьми часов с мисс Пинч на велосипедах отправились…

– Так рано?

– Обыкновенно-с… Они ежедневно в семь часов какао кушают, а после того на утреннюю прогулку едут. А вернутся – гимнастикой занимаются… Да они, поди, уж и вернулись, должно быть. Иван на дворе ихние машины сейчас чистит.

– Ну, так я пройду к сестре. Как вы думаете, Феша, сейчас можно? – осведомилась Лика.

– Можно, можно, потому как они гимнастикой в этот час занимаются, – поспешила успокоить ее девушка.

Но Лика не дослушала ответ своей разговорчивой служанки; через минуту она уже стояла перед дверью комнаты сестры.

– Войдите, – в ответ на ее стук раздался из-за двери уже знакомый ей резкий голос Ирины.

Лика вошла. Рен стояла посреди комнаты с гирями в обеих руках, поднятых над головой.

Ее комната сильно отличалась от розового будуара Лики. Это было помещение о двух окнах с большим столом, заваленным книгами и брошюрами, преимущественно спортивного содержания и на английском языке, с жесткой мебелью, с простой постелью в одном углу и платяным шкафом в другом. Ни драпировок, ни мягких диванов и кресел, ни изящных украшений не было в этой комнате, выдержанной в строгом стиле и напоминавшей суровую келью монахини.

– Я не помешаю тебе? – спросила Лика, не без смущения взглянув в лицо сестры.

– Ничуть. Садись, пожалуйста. У меня полчаса времени, – бегло взглянув сначала на циферблат висевших на стене часов, потом на Лику, ответила Ирина. – Очень рада тебя видеть, – добавила она, не обнаруживая, однако, при этом ни малейшей радости.

Лика села в жесткое кресло у стола и посмотрела на сестру. На Рен была та же короткая клетчатая юбка, что и вчера, но вчерашнюю блузку заменила другая, в виде матроски, выпущенной поверх пояса, очень широкая и удобная для гимнастики.

– Ты ежедневно делаешь гимнастику, Рен, каждое утро? – спросила Лика, чтобы как-нибудь прервать наступившее молчание.

– Каждый день, разумеется.

– И тебе это не скучно?

– Я не признаю этого слова, – серьезно и строго, наставительным тоном произнесла Ирина, – оно раз и навсегда изгнано из моего обихода, понимаешь? Скучать может разве только одна праздность. Когда же день заполнен, то нет ни времени, ни возможности скучать.

– Значит, ты вполне довольна своей жизнью, Рен? – помолчав немного, снова спросила сестру Лика.

– Я изменила бы весь ее строй, если бы она мне не пришлась по вкусу. Ведь от самого человека зависит возможность создать себе полезное и нужное существование, а для того чтобы достичь такового, необходимо прежде всего приобрести…

– Независимость от мнения других, – живо подсказала Лика, – не правда ли? Ты это хотела сказать?

– О, нет! Далеко не так громко! – усмехнулась Ирина. – Мы еще не дошли до этого. Надо приобрести метод, Лика. Понимаешь, метод! – и Рен приподняла свои белесоватые брови в знак важности произнесенного ею слова.

– Метод? – удивленно переспросила Лика.

– Ну да, то, что англичане так высоко ставят, и за что я так высоко ценю англичан. Именно метод – чтобы заполнять свой день важным для тебя самой делом, распределенным по периодам для заранее избранных тобой, нужных и полезных для тебя занятий…

– Полезных – для себя? Или для других? Я не совсем поняла тебя, – прервала ее Лика.

– Это что, экзамен? – проронила Рен, вскинув на нее свои холодные глаза.

– Ах, нет, извини, пожалуйста! – спохватилась младшая сестра. – Я вовсе не хотела тебя обидеть, прости Ириночка!

– Я и не обиделась, – хладнокровно ответила старшая. – Видишь ли, ты все это найдешь невозможным варварством и эгоизмом, как и мама, – тут Ирина поморщилась от усилия, вытягивая свою вооруженную тяжелой гирей руку, – но я отрицаю всяческую сентиментальность. Наша мама много занимается благотворительностью. Устраивает кружки, комитеты… Выискивает бедных… И вообще бурно проявляет свою так называемую филантропическую[10] активность. А мне все это кажется пустым времяпрепровождением. Каждый человек обязан только думать о себе самом. А помогать жить другому – значит делать его слабым, ничтожным и решительно неспособным к труду. Вот мое искреннее мнение об этой деятельности.

– Но… Но… – смущенно пролепетала Лика. – Если следовать твоему примеру, Рен, то многие просто умерли бы с голоду без помощи.

– Если им с детства постоянно твердить, что человеку надо надеяться только на самого себя и на собственные силы, а помощи ему ждать неоткуда, небось приучатся к труду с малолетства, будут трудиться и работать и, стало быть, сумеют просуществовать и без чужой помощи.

– Какая жестокая теория! – смущенно и печально прошептала Лика.

– Для тех, кто не хочет и не умеет жить! – отозвалась ее старшая сестра. – А все вы, помогающие другим людям, как тетя Зина, твой учитель, да и ты сама, вы только увеличиваете этим число ленивых тунеядцев, которые предоставляют другим заботиться о себе.

– Нет, нет, храни Господь, не могу поверить тому, что ты говоришь! – горячо воскликнула Лика. – Я сама могу быть счастлива только тогда, когда счастливы другие вокруг меня. Иначе лучше не жить, нежели быть таким эгоистом.

– Каждый живет для себя! Только для себя! – резко повторила старшая Горная.

– Рен! Ты какая-то странная, особенная, не такая, как все. Я в первый раз слышу такие речи! Тетя Зина… – смущенно начала было Лика.

– Не я, а ты особенная! Вместе с твоей тетей Зиной, – покраснев и теряя свое обычное спокойствие, взорвалась Рен. – Скажи мне, пожалуйста, Лика, кто тебя научил таким странным, таким сентиментальным мыслям?

– Как кто? Тетя Зина, синьор Виталио! – с детской горячностью ответила Лика. – Да я и сама с детства поняла, что жизнь только для самой себя – эгоизм и скука!

– Ну, моя милая, советую тебе поскорее изменить свои взгляды. В нашем кругу, смею тебя уверить, они придутся совсем не ко двору… – усмехнулась Рен. – Однако мне надо идти в сад, на партию крокета. Мистер Чарли и мисс Пинч, должно быть, уже давно ждут меня, – взглянув на часы, произнесла Ирина и с силой, по-мужски, пожала протянутую ей руку сестры.

Лика еще раз вскинула на нее удивленные глаза, тихо вздохнула и, низко опустив голову, как виноватая, вышла из комнаты Рен.

Глава VI

Две недели пролетели с тех пор, как младшая Горная вернулась под кровлю родительского дома, в круг родной семьи, две недели бестолковой сутолоки, праздной болтовни, постоянных приемов и недолгих часов одиночества за томиком французского или английского романа в руках. В этом, однако, не было вины Лики. Она неоднократно собиралась поговорить с матерью о своих планах, открыть ей свои заветные мечты, поделиться ими с близким человеком. Но ее свидания с Марией Александровной, как нарочно, попадали на те часы, когда Лика не могла застать мать одну. По утрам Мария Александровна вставала лишь к позднему завтраку, то есть к двум часам, именно в то время, когда дом уже кишел посторонними посетителями – приехавшими из города родственниками и знакомыми. Впрочем, Лика пока еще не так уж и горевала, с головой погружаясь в праздное бездействие.

«Вот переедем осенью в город, и тогда все, все будет иначе. Можно и благотворительностью заняться, и пением!» – неоднократно утешала она себя, чувствуя временами острую тоску от такого пустого существования.