Заложник памяти

Саня закатила глаза. Бутылка громко стукнулась о журнальный столик.

– И чего? Мне теперь обосраться? Дорогуша, я нарушила профэтику и теперь без лицензии. Все, пиздита ля комедия.

Если бы Саню спросили, хотела бы она узнать что-либо о своих двойниках, ответ был бы очевиден: «Нет». На той Земле другая Саня, которой определенно повезло больше, чем ей. Саня, лицо которой не изуродовано шрамом. Саня, которая успешно работает хирургом-трансплантологом. Саня, у которой мама и папа не погребены на орбите. Саня, которая не ходит раз в полгода на черноградскую площадь к шпилю-монументу, чтобы равнодушно погрустить и выкурить пару сигареток в память о павших героях.

Саня с той Земли счастливо живет со своей семьей и горя не знает.

Коршунова подошла к окну и открыла его. В квартиру ворвалась дымная вонь Чернограда.

И дым Отечества нам сладок и приятен.

Закончив с бесполезной сортировкой новых средств против импотенции и для импотенции, Саня закинула ноги на столик и закурила.

Наверное, Саня-2 не курит. И живет в здоровом городе с нормальным воздухом. Наверное, ей не ебет мозг государственная машина. И ей не приходится играть в игру «Послушный гражданин». Саня-2 не думает, чем бы разнообразить спиртовой рацион раз в недельку. И не насмехается над дурацкими плакатами.

Саня-2 живет в отличном месте, в прекрасном окружении и ничуть не задумывается о своем двойнике. За ней не увязывается хвостом случайная жертва бюрократии. И в любовниках не щеголяет чел с сомнительной репутацией, помешанный на бабле. Да какой там. У Сани-2 нет любовников, она примерная жена и мать. Саня-2 обладает отменным здоровьем, у нее не диагностировали ХОБЛ в двадцать лет, и нет абортов в анамнезе.

Не то чтобы Коршунова о чем-то жалела. Саморазрушение приносило ей какой-то звериный кайф. Она этим не гордилась, но и не стыдилась этого. Она давно поняла, что всем попросту насрать – что окружению, что Союзу. Оценочные, мать их, суждения. Реальность есть. А как к ней относиться – уже дело каждого. С принятием этого Сане стало гораздо легче жить.

По ночам она спала то очень крепко, без сновидений, то с дикими криками. Наверное. Соседи не жаловались. Соседям все равно. Ей тем более.

Иногда, правда, щемило где-то в грудной клетке, когда на черном небе показывался странный двойник без купола. Саня воспринимала это как знак, чтобы сходить к пульмонологу, но все время откладывала визит.

Какая теперь разница. Какая разница.

Иногда она задумывалась о том, почему с той Земли к ним прибывают гости, а они туда попасть не могут. Ну, разумеется, за исключением Рылеева. Этот гениальный мальчик мог шастать туда-сюда без особого вреда для здоровья. По крайней мере, так это преподносилось разного рода писаками.

Почти машинально включив кубик-телевизор, Саня налила себе чаю. Два пакетика, четыре ложки сахара. Кира часто ругала ее за отсутствие нормального питания.

– Саня, не стоит так разбазаривать свое здоровье! – Рыжеволосая была в ужасе, глядя на пустые пачки из-под табака, раскиданные по полу, и сиротливо стоящую на журнальном столике полупустую чашку с чаем.

– Да иди ты на хер, мать Тереза.

– Ты опять пила!

В ответ кивок.

– Я что-нибудь приготовлю.

– Да делай ты, что хочешь, – отмахнулась Коршунова.

Саня смотрела в потолок, периодически стряхивая пепел в пепельницу. Внезапная тишина была нарушена шелестом бумаги.

– Саня, что это?

Увидев, что разглядывает Кира, Саня сделала неопределенный жест рукой.

– Тебе диагностировали хроническую обструктивную болезнь легких… Рекомендация… не курить… Саня!

– Чего тебе еще?

Кира только покачала головой. Кто она, в конце концов? Она не ее мать, не ее воспитатель. Да и подругой ее назвать трудно. Кира вообще не знала, были ли, есть ли у Сани друзья. Наумова вряд ли можно считать другом – он был то ли любовником, то ли сослуживцем, то ли телохранителем. То ли просто обычным знакомым, который иногда заходил раскурить и выпить вместе.

Саня вполуха прислушивалась к бурчанию кубика-телевизора. Мельком глянув на календарь, она вздрогнула. 14 сентября. Ох ты ж… Официальная дата смерти ее родителей.

Это воспоминание из детства было особенно ярким. Она частенько думала об этом. Помнила серого человека в кожаном пальто, который сел перед ней на колени и обнял. Помнила надрывный плач бабульки, которая за ней приглядывала. Как бишь там ее звали? Как-то необычно, да. Аделаида Максимовна. Она просто звала ее баба Ида. Баба Ида плакала и гладила девочку по волосам. А Саня, маленькая пятилетняя Саня стояла и сжимала в ручках игрушечного Сквиртла – маленького покемона-черепашку. Взрослая Саня не помнила, где ее плюшевый Сквиртл. Потерялся на дороге жизни, как и она. Сбился с пути и сидит где-то, плачет. Сквиртл был подарком. Только она уже не помнила, чьим. То ли родителей, то ли бабы Иды, то ли серого человека.

Саня сжимала Сквиртла, баба Ида – Санину ручку, серый человек – саму Саню. Саня так и не узнала, как его звали. Ей было неинтересно. Он просто обнимал ее и ничего не говорил. Потом они прошли в квартиру. Саня направилась в комнату, а серый человек и баба Ида – на кухню. Тихий шепот, жалостливые причитания бабы Иды.

Сане тогда хотелось задать миллион вопросов. Но отчего-то ей было ясно – ответов в тот день она ни от кого не получит. Она просто легла спать. На следующий день проснулась рано – часа в четыре утра. Баба Ида сидела на кухне. Саня молча села рядом. Баба Ида так же молча насыпала ей в чашку четыре ложки сахара, положила пакетик и налила кипятку. В молчании они сидели до того момента, как в дверь позвонили. Баба Ида нехотя пошла открывать, Саня засеменила следом. Она ожидала, что придет серый человек и объяснит, что же все-таки происходит. И почему баба Ида плакала.

В квартиру ввалились две женщины. Сейчас Сане такая характеристика была смешной. Только потом она узнала, что Арине на тот момент было двадцать, а Лизоньке – двадцать три. Арина улыбалась и норовила ущипнуть Саню за щеки, Лизонька казалась более серьезной – именно она тогда и объяснила бабе Иде ситуацию.

Девушки были не похожи. Одна все время улыбалась и, присев на карточки, взяла Саню за ручки. На ней были синие штаны, водолазка и белая жилетка-пуховик. Более серьезная девушка и выглядела соответствующе: длинное пальто неопределенного оттенка бежевого, руки затянуты в кожаные перчатки. В руках – большая папка-уголок.

– Вы Цапликова Аделаида Максимовна?

– Да, девушки. А вы, простите, по какому вопросу?

Более серьезная девушка протянула бабе Иде папку.

– Я Елизавета Пароходова. Это моя партнерша – Арина Гранина. Мы назначены воспитателями Коршуновой Александры Юрьевны, две тысячи тридцатого года рождения.

– Стойте, какими воспитателями, я ничего не понимаю!

– Может, мы пройдем в квартиру? Неудобно общаться в коридоре.

– Да, девочки, проходите. Чаю, кофе?

– Мне чего покрепче, если можно, – отрезала Пароходова.

– Конечно, конечно.

– А мне чаю! – объявила Арина, усаживая Саню себе на колени.

– Пожалуй, мне стоит разъяснить. Несколько недель назад, когда случился первый удар, и погибло несколько сотен тысяч человек, Союз принял специальное постановление, касающееся воспитания детей, чьи родители оказались в числе погибших. Данное постановление имеет силу и при последующих ударах. Насколько мне известно, Марина и Юрий Коршуновы погибли на орбите во время второго удара. Мы были проинформированы об этом и назначены воспитателями Александры. В дальнейшем мы будем отвечать за нее и выполнять свои обязанности, прописанные в новейшем постановлении о «Воспитании сирот».

– Я не понимаю, девочки… Я полагала, что Саню за неимением родных определят в детский дом.

Пароходова опрокинула в себя стакан с янтарной жидкостью. Баба Ида подлила еще.

– Это устаревшая информация. Все детские дома подлежали расформированию еще на этапе создания Союза, одновременно в кратчайшие сроки было построено много новых многоэтажек, где не имеющие недвижимости сироты могли бы жить. А мы участники воспитательной программы. Это наша работа, и, поверьте, Аделаида Максимовна, нам платят за нее. И неплохо платят.

– Ой, да завались ты со своим презренным металлом, – одернула ее Арина, параллельно запихивая Сане в рот огромную конфету. – Аделаида Максимовна, моя партнерша мыслит приземленно. Мы будем заботиться о Сане намного лучше, чем воспитатели в детдомах. Хотя бы потому, что нас двое на одного. Мы будем жить с Саней, заботиться о ней, водить ее в школу – вроде она в этом году идет? – Получив кивок от партнерши, Гранина продолжила: – Будем помогать с уроками, возить в разные места, сделаем все, чтобы она была готова к взрослой жизни. Это, – Арина пошарила в кармане жилетки, выудила оттуда небольшой листочек и протянула бабе Иде, – новый адрес Сани. Никаких препятствий к тому, чтобы вы ее навещали, я не вижу.

Баба Ида и вправду навестила ее несколько раз. Потом перестала. На вопрос маленькой Сани о том, где же баба Ида, Лизонька молчала, а Арина с фальшивой улыбкой бубнила что-то вроде «уехала». Потом Сане стало ясно, куда баба Ида уехала. А потом уехали Арина с Лизонькой. Арина плакала. Лизонька казалась отсутствующей. Она вообще всегда казалась Сане более холодной, чем заводная Арина, которая всегда была рада объяснить все по сто раз, все показать, везде сходить.

Лишь за год до совершеннолетия ситуация немножко прояснилась.

– Лиз, а Лиз?

– Мм?

– Я сегодня на верхней полке.

– Как хочешь, – отрезала Пароходова. – Потише говори. Саня спит. У нее завтра экзамен, ей нужно выспаться.

– Да-да… Лиз, ты сегодня опять туда ходила?

– С чего ты взяла?

– У тебя все на лице написано. И я прекрасно знаю, почему ты подалась на эту работу.

– Еще одно слово…

– Лиз, я ж тебе не чужая. И я понятия не имею, почему ты пытаешься делать из всего этого тайну за семью печатями.

Лизонька потерла глаза.

– Он уже не живет с ними.

– Тю! Поматросил и бросил!

– Да что ты можешь об этом знать?! – голос Лизоньки, казалось, скрежетал. – Ты, которая добровольно себе там все перевязала?

– Ну да, ну да, переводи стрелки. Вперед. Тебе как будто десять лет. Я тебе говорила, почему пошла на эту работу и согласилась на их условия. Ты тоже пошла на эту работу, только по другой причине. Мы ж подруги. А Саня для меня вообще как сестричка.

– Мы. Не. Подруги.

– Окей, окей, как скажешь, мистер нигилист. Женя почему тебя бросил?

– Сто раз говорила. Я не могу ни зачать, ни выносить.

– Неправильный ответ, Лиза. Потому что он козлина. И свою бабу он бросил, потому что он козлина. И заметь, она смогла и зачать, и родить. – Заметив, что Пароходова помрачнела, Арина выставила руки в примирительном жесте: – Я имею в виду, что дело не в способности рожать детей.

– Говорит мне человек, перевязавший трубы на добровольных началах.

Арина внезапно наклонилась низко-низко, так, что их лбы почти соприкоснулись. Лизонька вздрогнула. Она давно не видела у Арины столь дикого выражения лица.

– Лизонька, дорогая, – елейным голосом протянула Гранина, – мы в разных ситуациях. Я же не люблю младенцев. И ненавижу долгосрочную ответственность. Но с детьми мне интересно. С Саней мне интересно. Думаю, будет интересно с кем-то еще. Но ты походу решила этой работой ранки залатать. Хотя я не заметила за тобой безумной заботы о Сане. Ты как будто каторгу отбываешь. Все думаешь, бесплодие – мой крест? Ну так думай дальше, это не мое дело, честно. Просто надоел до зубовного скрежета твой холодно-отрешенный вид. Санька, видимо, уже забила пробиваться сквозь твой сраный панцирь. Но тебе дальше будет очень тяжело, дорогуша. А насчет меня не беспокойся. Я свою работу люблю. А в ней, как ты знаешь, либо бесплодие, либо добровольная стерилизация. И обязательное отсутствие детей. Выбор всегда есть.

– У меня его не было. Была не та ситуация.

– Серьезно? Это говоришь мне ты? Я тебя не узнаю, дорогая. Это та вечно поучающая всех Лизонька? Вечно с гордо поднятой головой? Нет, безвыходных ситуаций не бывает. Есть ситуации, выход из которых нам не нравится. Вот и всё. И раз ты не можешь изменить ситуацию, научись с ней справляться, а то алкоголичкой станешь. И попрут тебя с этой работы, поминай как звали! Ладно, – Арина хлопнула Лизоньку по плечу, – я спать. Ты тоже не засиживайся.

Саня переоделась, накинула пальто, взяла сумку и вышла из дома. Можно было докатить на драндулете, но Саня решила прокатиться на монорельсе. Погулять захотелось.

Ха-ха-ха.

Мертвое время. В вагоне никого. Небо из окна монорельса казалось не черным, а монохромным. Саня устала искать всему этому объяснения. Монотонный голос объявлял станции. От скуки Саня просто отсчитывала про себя: «Один-два-три-один-два-три». Ску-ка.

«Двери закрываются. Следующая остановка – Шпиль памяти».

Саня подтянулась на сидении. Шпиль памяти. Более пафосного названия Союз придумать не мог. Ну да и фиг с ним. Обычный черный гранитный шпиль. Безымянный. Как могила Неизвестного солдата на Красной площади. Можно было и ее навестить, они всего-то в нескольких сотнях метров друг от друга. Саня слышала, что когда-то на месте Шпиля памяти стоял огромный храм. Храм кого-то, кто всех спас.

Теперь храмов почти не было. Саня с дрожью слушала рассказы бабы Иды, а потом и Лизоньки о том, как церковь в свое время запустила щупальца в политику. А потом случилось первое перемещение – и уже начавшийся формироваться Союз обязал ее платить налоги, дабы получить дополнительную прибыль для дорогостоящего проекта «Купол». Купол построили, а церквей почти не осталось. У Сани не было определенной веры. Ей было все равно. Точнее, определенные соображения по этому поводу у нее имелись, но она опасалась их высказывать, рискуя прослыть психопаткой.

Однако образ в Санином сознании был – и, можно сказать, довольно-таки красивый. Эту церковь она увидела, уже будучи студенткой, на каникулах в Рейкьявике. Церковь была ослепительно белой – по крайней мере, издалека.

Саня затянула шарф потуже. Выл холодный ветер, глаза слезились, безумно хотелось зайти куда-нибудь погреться. Показавшаяся на горизонте церковь казалась огромной. А вблизи и вовсе смотрелась космическим гигантом. Саня зашла внутрь. Орган отстукивал мелодию. Саня протянула женщине небольшую купюру и взяла четыре свечки. Подумав, подала монетку и взяла пятую.

Две свечки – родители, три другие – баба Ида, Арина и Лизонька. На Родине можно было ставить за здравие и за упокой. С заграничными традициями Саня была мало знакома. Она просто поставила горящие свечки на постамент. Да и сами свечки были другими: не длинными и вытянутыми, а маленькими и круглыми. Хотя какая разница. Воск он и в Исландии воск…

Сзади раздался непонятный гул. К ней обращался то ли священник, то ли пастор. Она не знала, как это тут называется.

– Вы говорите по-английски? – с надеждой спросил мужчина средних лет.

Саня кивнула.

– Да.

– Вы поставили пять свечек. Это вашим близким?

Саня не видела смысла в дальнейшем разговоре. Но выходить на улицу, толком не согревшись, не хотелось.

– Ага…

– Кем они были для вас?

Саня пожала плечами.

– Родителей я почти не знала. Погибли рано. Еще одна свечка – для бабули, которая за мной приглядывала какое-то время. Две оставшиеся – тем, кто меня воспитал.

– Ваши приемные родители?

«Наверное, тут другая воспитательная система».

– Можно и так сказать.

– Не хотите пойти и согреться? Вы выглядите продрогшей. В церкви запрещено пить и есть, но я живу неподалеку.

– Почему бы и нет. Вы всех продрогших девушек к себе домой водите?

– Всех продрогших и потерянных. И не только девушек. Юношей, женщин, мужчин.

В доме пастора Арнальдссона было теплее, чем в церкви, но Саня не стала снимать пальто. Пастор протянул кружку горячего кофе. Руки моментально обожгло.

– Это исповедь или отповедь?

Пастор грустно улыбнулся.

– Это просто разговор. Знаете, до того как прийти к вере, я работал семейным психологом.

– Но предпочли общаться с чем-то эфемерным, а не конкретным.

Пастор рассмеялся.

– Распространенная предвзятость. Это можно понять. Нет, Бог со мной не говорит. И я с ним тоже не говорю. Я не экстрасенс и не пациент психиатрической больницы.

– Тогда я вас совсем не понимаю.

– Просто в определенный момент я понял, что профессиональная деформация погубила меня. Я ушел в веру оттого, что возненавидел себя за те эмоции, что испытываю к своим подопечным. Своего рода бегство. Я хотел исцелить в первую очередь себя.

– И как успехи?

– Зря вы язвите.

Саня отхлебнула кофе. Горький.

– А о чем вы хотите поговорить?

– Мне показалось, Александра, что этот разговор нужен именно вам. Знаете, когда вы стояли у постамента со свечками, вы показались мне безумно одинокой. Мне подумалось, что вам кого-то не хватает. Кого-то очень нужного и родного.

– У меня нет родных, и я вам уже сказала, что почти не знала родителей. Они ушли на долгую вахту – и с концами.

– Вахта – это строительство Купола? – заметив слегка удивленное лицо Сани, мужчина продолжил: – У вас восточноевропейский акцент, я сразу понял, что вы из Союза.

– И что?

– Да это, в общем, роли не играет. Ддело ведь совсем не в родителях. Они могли бы быть живы. Но вы могли быть не близки. Вы могли бы не найти общих точек соприкосновения, у вас могло не быть общих интересов, они могли бы не одобрять ваш выбор – как и вы их.

– Или они могли бы поддерживать меня в трудную минуту. Я могла бы обратиться к ним, когда мне плохо и трудно, – в Сане начала закипать злость.

– А могли и не поддерживать.

Саня посмотрела на пастора со смесью недоумения и гнева.

– Знаете, тут очень холодно. Не в вашем доме. На улице. Рейкьявик холодный. И Исландия вполне оправдывает свое название. По крайней мере, с Куполом и в новой Солнечной системе. Мне холодно. Мне очень холодно. Но мне некому об этом сказать, понимаете? – Саня сжала кружку в руках так сильно, что казалось, та вот-вот треснет. – Понимаете? Вы тут про одиночество хотите поговорить? Ну давайте. Мне одиноко, потому что мне некому позвонить и сказать, как тут холодно. Мне одиноко, потому что нет в этом гребаном подкупольном мире никого, кто мог бы сказать мне: «Купи теплые носки!» или «Крепись, будет теплее!» – голос девушки дрожал, дрожала чашка, кофе грозил выплеснуться на руки. – Понимаете? Без всей этой эфемерной хуйни могу сказать, что мне одиноко, потому что некому сказать, что мне холодно!

– Вам необходимо, чтобы вас согрели, да?

Саня помотала головой.

– Нет. Вы меня вообще слышали? Мне некому позвонить и сказать, как мне холодно.

– Александра, родство определяется не кровью, а общей болью. И больше ничем.

– Н-да? Знаете, понятия не имею, о какой такой общей боли вы говорите.

Арнальдссон цокнул языком.

– Александра, у каждого в этом мире есть тот, кого мы можем назвать единомышленником. Не обязательно родитель, или ребенок, или вообще родственник, как я и сказал. Я уверен, вы его встретите, если еще не встретили. У вас есть друзья и любимый человек?

– Есть подруга, если можно так сказать. И есть один парень. Но я не думаю, что могу назвать кого-то из них родными-родными.

– Значит, у вас все впереди. В конце концов, есть еще один мир, – пастор кивнул на окно, в котором едва заметно виднелась планета-близнец.

– А толку от того, что этот мир рядом.

– Не скажите, – мужчина тепло улыбнулся, – наука не стоит на месте. Я просто уверен в том, что рано или поздно вы найдете того, кому сможете пожаловаться на морозы.

В Рейкьявике была одна церковь. В Акюрейри – другая. Мощная. Очень мощная церковь. В темноте она подсвечивалась. В городе, по слухам, жили несколько сотен человек. Удивительно много для этой деревни. Наверное, когда-то Акюрейри был большим, но сейчас он микроскопический. Щемило грудную клетку. Который день щемило. Саня лежала на скамейке с вытянутыми руками. Здесь, в этом месте на краю Земли, Сане отчего-то удавалось заглушить мерзкое чувство одиночества, которое, как злобная собака, грызло ее грудь. Собака выла, и выла, и грызла грудную клетку. Сане казалось, что ее кто-то зовет. Но кому она нужна в этом мире? Да и в соседнем – тем более. Никому.

От этого она чувствовала себя свободной. Разве что собака грызла грудную клетку. Вот уже сколько чертовых лет.

Саня протянула несколько купюр и купила четыре гвоздики. Дрон любил потешаться над тем, что она любит «похоронные» цветы. Саня научилась забивать на его дебильные шуточки. Дрон, что называется, не был обременен интеллектом.

Саня положила гвоздики к основанию шпиля и достала из кармана портсигар. Ежегодный ритуал, повторяющийся черт-знает-сколько лет. Взгляд зацепился за надписи: «Шпиль хранит память о тех, кто отдал жизнь за жизнь. Пожертвовал собой ради безопасности своих детей, своих родных, своих сограждан, своей страны, своего мира. Да не будут их имена преданы забвению, а подвиг забыт». Саня усмехнулась.

– Тут забыли приписать: «Пали бессмысленной и жестокой смертью из-за просчета в технике безопасности», – раздался чей-то насмешливый голос.

Саня обернулась. Рядом стоял высокий рыжеволосый парень в застегнутом до подбородка коричневом пальто. Саня поморщилась. Люди в пальто, застегнутых на все пуговицы, всегда напоминали ей о Снежной королеве Лизоньке.

– Простите?

– Я имел в виду именно то, что сказал.

Саня пожала плечами.

– Дело ваше.

– Кого пришли поминать?

– Маму с папой, – отрезала девушка, затянувшись.

– Как знакомо…

– Не понимаю, к чему этот разговор.

– Сам не знаю. Обычно в таких случаях принято молчать.

Саня тряхнула головой, пытаясь привести мысли в порядок.

– Вот, возьмите, – человек протянул ей визитку.

– На кой хрен она мне?

– Ну, не знаю. Можете считать, вы мне понравились.

Саня только фыркнула, но визитку в карман положила.

– Позвоните, если захотите поговорить, – сказал на прощание парень.

Саня еще пару минут провожала взглядом его рыжую макушку. Ей отчего-то казалось, что его волосы способны разодрать черный смог Москвы. Каких только идиотов не встретишь. Она достала визитку из кармана и прочитала: «Валерий Окунев. Ведущий специалист Союзного бюро дознания». Саня усмехнулась.

Дознаватель, значит. С деятельностью всякого рода бюро Саня была знакома весьма поверхностно. В меде она частенько слушала лекции тех, кто работал в Бюро здравоохранения и Бюро по делам незаконной торговли. На ее памяти, последнее занималось пресечением незаконных сделок и другой полукриминальной деятельности. Простые граждане полагали, что это нечто вроде борьбы с торговлей сомнительной наркотой или еще какими веществами. Вот только на самом деле Бюро занималось другим «товаром».

– Прошу вас всех встать, чтобы поприветствовать нашего сегодняшнего гостя.

Саня подняла голову от пособия по трансплантологии почек, за которым была готова заснуть. Все студенты встали. Шувалов, их препод по медицинской этике, расцвел как веник на помойке.

– Хочу с гордостью представить вам одного из моих лучших учеников, а ныне весьма уважаемого человека, Аркадия Лебедева.

Мужчина, стоявший рядом с Шуваловым, выдавил фальшивую улыбку. Сане он казался одним из тех чинуш, которые безумно любят чесать языками по телевидению, заливать про себя любимых, про Союз любимый.

– Давайте без формальностей. Я здесь просто гость. Меня пригласили для чтения лекции, но, полагаю, вам их и так хватает. Поэтому я предлагаю такую альтернативу. Я заместитель главы Бюро по делам незаконной торговли по Российскому округу.

– А где сам глава? – раздался с галерки голос Наумова.

«Ей-богу, Дрон довыступает до того, что его отчислят к хренам собачьим».