Самое счастливое утро

Ставки были привязаны к лескам заранее. Снасть опускалась вниз под мягкий звук раскручивавшейся катушки. За грузилами спешили крючки: серебряные, золотистые, с разноцветными перьями. Где-то в глубине ждала добычу маленькая хищница, перламутровая ставрида. Леска не успевала размотаться, как руки вдруг чувствовали щелчок и дребезжание – стайка поймана! Удилища дрожали, покачивались, бились в припадке, мы с азартом крутили катушки и поднимали из воды трепещущую связку – гирлянда из нескольких ставрид блестела в солнечных лучах. Мы снимали рыбу с крючков и бросали в лодку. Темные спинки, извиваясь, шевелились в успевшей просочиться в лодку воде. Ставридки изворачивались и потрескивали, как зубья расчески, если проводить по ним руками.

Азарт давал о себе знать – мы двигались, как заведенные, стремясь успеть выловить как можно больше рыбы из проходящей стаи. Безумие заканчивалось только с ее уходом.

Следующий переход был вынужденным – ставрида не клевала. Подкрепившись съестными запасами, мы двигались к горизонту – берег превращался в узкую полоску гор. Так далеко клевал только хек. Эта рыба ходила у дна, была раза в три крупнее, но флегматичнее – иначе порвала бы нам ставки. Удилища уже не трепетали, а выгибались, как спины дельфинов, до самой воды – мы с натугой вытаскивали улов. Осторожно отцепляя тушки хека, мы внимательно смотрели на саму гирлянду – в ней мог затаиться похожий на хека морской скорпион, его острые иглы на загривке были смертельно опасными, – приходилось иногда их вырезать.

Если же на ставку нападала черноморская акула катран – время терялось вместе со снастью. Поднять в лодку ее было невозможно, хотя один раз я заставил папу совершить ошибку, крикнув в тот самый момент, когда характерная акулья спина была подтянута к лодке: «Веслом ее!» Я хотел сказать, что надо попробовать подцепить катрана веслом – отец же понял меня по-своему и изо всей силы ударил ее по спине… Мы долго смотрели, как растворяется в переливающейся в лучах солнца морской воде силуэт хищницы.

Кстати, катранов ловили и специально. Мы были свидетелями похвальбы рыбаков возле местной столовой – на длинных крепких крюках они подвесили акул длиной почти под два метра. Был здесь и свой торговый интерес – покупателей особенно интересовала акулья печень.

Возвращаться к берегу было неимоверно трудно: во-первых, мы устали, а во-вторых, морское течение несло нас в противоположную сторону от лодочной станции – один раз утащило почти до Дагомыса. Зато улов грел наши души: ожидание жирной ухи из ставриды и жареного хека в золотистой корочке перевешивало все остальное.

Привлекал нас с отцом и причерноморский лес, удивительный в своем роде. Первое, что он требовал – крепкую одежду и ботинки, потому как продираться сквозь колючки приходилось постоянно. Колючими были растения под ногами, кусты дикого шиповника, ежевики, еще какие-то незнакомые нам заросли зеленых, похожих на змей и больно ранящих канатов. Деревья грецкого ореха, каштана, инжира были переплетены лианами, на которых, в свою очередь, рос заплетающий все и вся вьюнок. На дубах, диких грушах и яблонях иногда висел виноград, мало чем отличающийся от садового, разве что помельче. Встречались и неожиданные кусты кизила с яркими рубиновыми ягодами, раскидистый лесной орех, а выше, на верхушках гор, можно было найти редкие сосны.

Грибы росли в лесу примерно те же, что и в горах Красной Поляны, кроме одного, – его мы называли «царский гриб». Он был похож на мухомор, рос причудливо, вылупляясь из бело-розового мешочка, похожего на яйцо всмятку. Жареный царский гриб и по вкусу напоминал яйцо в сметане.

Все же любимым для меня занятием в лесу был поиск каштанов. Само дерево надо было найти не молодое и не старое, способное одарить нас россыпью зеленых мячиков, – хранителей коричневых крупных зерен. Мячики со всех сторон были усеяны иглами, – не случайно их называли ежиками. Сами темно-коричневые каштаны мы собирали под деревом, стараясь выбросить гнилые – они были мягкими, в отличие от здоровых крепышей.

Дома каштаны можно было сварить в кастрюле, но мы предпочитали их печь, сначала надрезав шкурку сбоку, чтобы не взорвались в духовке. Печеные каштаны были настолько вкусны, что остановиться от их поедания само по себе было нелегким делом.

В саду нашем постепенно выросли плодоносные груши и яблони, персики, хурма; кусты фундука тоже развились, ягоды переводились в компоты и варенья, но все это пока было только подспорьем, лакомством. Денег семье не хватало – не потому, что мы не могли себе позволить чего-либо, наоборот, мы ездили по стране, питались не экономно, а по желанию. Хотелось, например, купить две палки колбасы, два литра молока, килограмм сливочного масла и голову сыра – все приобреталось тут же в магазине. Иногда мама баловала меня. Купила однажды в сочинском ресторане «Каскад» двухлитровую банку настоящей черной икры, естественно, по знакомству и с переплатой. Конечно, ели ее все, но мама чуть ли не насильно заставляла меня уминать икру помногу и каждый день, – под предлогом, что растущему организму нужны витамины.

Денег не хватало на дефицитные вещи, необходимые для учительского «статуса»: югославские сапоги, французские духи, чешский хрусталь и иранские ковры. Но самым дефицитным и дорогим товаром были книги – не все, а собрания сочинений классиков. Лев Толстой, Федор Достоевский издавались миллионными тиражами, но спрос был просто невероятным.

Тогда мама придумала и воплотила в жизнь план вполне законного «обогащения» – мы стали выращивать в саду цветы. Ветки мимозы и бархатные петушки родители ездили продавать в Москву накануне 8 Марта. Самостоятельная «прибавка» к жалованью шла на необходимые, как тогда казалось, расходы. Кстати, по сравнению с армянскими доходами от продаж, наши выглядели нелепыми потугами – у лооских и, вообще, сочинских армян были большие семьи, трудились они в садах и огородах от зари до зари, и имели по две машины, строили двухэтажные дома, а уж о хрустале, коврах и золоте и говорить нечего, – богаче жили только в Грузии, которую армяне недолюбливали и за глаза называли ФРГ: Федеративной Республикой Грузией. Представителей этой республики легко можно было отличить на дорогах курорта по большим фотографиям Иосифа Сталина на задних стеклах легковых машин, в том числе редчайших тогда иномарок, почему-то исключительно черного цвета.

Любимым моим занятием, как и прежде, было чтение. В школьной и поселковой библиотеках я набирал целыми подшивками журналы «Наука и жизнь», «Техника – молодежи», «Юный натуралист», штудировал Большую советскую энциклопедию, тома которой как раз поступали во все книгохранилища страны; глотал литературные новинки: рассказы и повести Валентина Распутина, романы Юрия Бондарева, повести Василя Быкова, рассказы Василия Шукшина… В 1974 году я посмотрел его «Калину красную». В кинозале с первых же кадров установилась тишина, которую обычно называют мертвой, но на самом деле живое напряжение, потрясение от правды было таким, что после первого просмотра многие тут же брали билеты на следующий сеанс. В том же году Шукшина не стало. Траур официально не объявлялся, но по лицам было видно – это траур народный, самый настоящий.

Литература и кино пользовались тогда всеобщим уважением и любовью, – вплоть до восторга. К писателям и режиссерам обращались как к первой и последней инстанции в поисках истины, морали и идеологии. Этот общий поток подхватил и меня – я стал выписывать «Литературную газету», читал ее от первой до последней страницы, а журнал «Советский экран» покупал в киосках. Дискуссии, интервью, рецензии вошли в мое повседневное чтение не по прихоти, а из-за острой необходимости понять, что такое жизнь, куда мы идем, в чем смысл всего происходящего. Не случайно в том году изо всех сил ударили по Солженицыну, – о лишении его гражданства СССР и о выдворении из страны сообщили с какой-то немыслимой для писательской фигуры торжественностью.

А вот о начале строительства БАМа трубили совсем иначе – радостно, с комсомольским задором. Репортаж о высадке первого строительного десанта шел в прямом телеэфире. Тут же появились десятки песен о магистрали, сотни слухов (о том, например, что железную дорогу строят зеки) и, опять же, анекдотов. Некоторые песни нам нравились, против БАМа мы ничего не имели, но излишняя напористость телевидения и газет, некоторая искусственность в воспевании дороги претили.

1975 год прошел под знаком радио. Я вдруг увлекся радиотехникой и всем, что ее окружало. С Андреем Казаковым вел переговоры по проводам, которые мы натянули между нашими двухэтажками, – усилителем служил купленный в магазине игрушек батареечный набор начинающего телеграфиста. На этом я не остановился и стал регулярно читать журналы «Радио» и «Юный техник». Казаков подбил меня собирать радио-детали на самостийных свалках, а окончательно я «погиб», попав на домашний чердак одноклассника Вени Басова. Чего там только не было! Старинная ламповая радиола; целые ящики, наполненные резисторами, конденсаторами и транзисторами; платы, реостаты и трансформаторы – все, что Веня собрал непосильным трудом на свалке или приобрел на сочинской «толкучке» – самопальном рынке.

Нас с Веней объединило сильнейшее увлечение радиотехникой. В школе мы считались заправскими «радистами», но любовь к технике проявлялась у нас по-разному: Веня конструировал, собирал блоки, а я читал электросхемы как художественную литературу, мог смотреть на них часами и мечтать о будущем радиоприемнике, а пение морзянки вообще слушал, как симфонию. Для Вениамина диоды, триоды, резисторы и конденсаторы были обычным металлом, для меня – почти живыми существами.

Зиму я почти не заметил – перед глазами стояли лампы, микродинамики; черные, похожие на маленькие шляпы, транзисторы МП-40 и кремниевые микросхемы.

Весна запомнилась двумя событиями. Во-первых, Пасхой, которую мы отмечали как-то особенно бурно. В школе в субботу испытывали на прочность крашеные яйца, воскресным утром все жители поселка отправились на кладбище поправить родные могилы, а вечером праздник отметили в семьях. Папа, хотя и не был крещен, но церковные праздники чтил и считал святым делом пропустить рюмочку-другую за домашним столом.

Во-вторых, весьма и весьма знаменательным оказался праздник 9 Мая, 30-летие Победы. В этот день, точнее, утром, сбылась моя давняя мечта – мне купили, наконец, собственный транзисторный радиоприемник! В самом большом сочинском радиомагазине «Мелодия» я долго выбирал, шагая среди пирамид, сложенных из телевизоров, радиол, магнитофонов и транзисторов, и выбрал недорогой, но подходивший именно мне приемник. Им оказался «Альпинист», работавший на средних и длинных волнах.

А днем на стадионе «Центральный» мы уже сидели на трибунах, смотрели и слушали праздничный концерт. Играл оркестр Гостелерадио под управлением Юрия Силантьева, выступали артисты, Роберт Рождественский, сутулясь и заикаясь, читал стихи, но подлинным открытием стало исполнение молодым и гривастым Львом Лещенко песни «День Победы». Вечером вся страна повторяла вслед за ним слова, жившие в нас всегда, но зазвучавшие именно в этот день.

Дома я первым делом распаковал коробку и включил приемник. По всем каналам, нашим и зарубежным, передавали новость дня: «Брежнев стал маршалом!», «Брежнев ин маршаль!» Общее мнение нашего домашнего мужского застолья (я, конечно же, в его число еще не входил) было следующим: «Жаль, что не генералиссимус!»

Все эти новости были для меня в тот момент второстепенными: я, лежа на кровати, чуть ли не обнимал свой подарок. Крутил ручку настройки, слушал последние новости, нашу, английскую и турецкую музыку, враждебные голоса – и был счастлив. В ту ночь я не спал совсем.

А вскоре Пругины подарили нам старую деревянную ламповую радиолу, выпущенную в 50-х годах. На ней можно было крутить пластинки! Я тут же накупил маленькие виниловые диски и диски-гиганты. На первом месте по популярности были тогда вокально-инструментальные ансамбли (ВИА): «Синяя птица», «Самоцветы», «Пламя», «Ариэль», но «Песняры» оказались вне конкуренции – и по мелодичности, и по тематике песен. Одна «Вологда» чего стоила! Мы с отцом слушали на кухне концерт, на котором «Песняры» впервые ее исполнили. Восторженное удивление охватило и нас и, судя по аплодисментам, которые продолжались несколько минут, московский зал тоже. Исполнение «на бис» было запрещено в эфире, но публика вытребовала свое – песня прозвучала еще раз. И снова аплодисменты и крики не прекращались, творилось нечто невообразимое. Это было прямое попадание в наши сердца.

По мелодичности и профессионализму исполнения «Песнярам» не уступали «Веселые ребята», – ее пластинка-гигант была у меня одной из самых любимых. С придыханием я слушал и народные песни в исполнении «курского соловья» Ивана Суржикова – более чистого и радостного голоса я потом не встречал.

Был куплен диск В. Высоцкого «Утренняя гимнастика»; несколько звуковых журналов «Кругозор» с тонкими пластинками голубого цвета; еще несколько дисков сборного типа («Вам, женщины!», «Мелодии зарубежной эстрады», «Песни из кинофильмов» и т. д.), но самой большой удачей стало приобретение песен Аллы Пугачевой. Популярность ее только зачиналась, но сразу стала походить на всеобщее буйное помешательство. В 1975 году она выиграла эстрадный конкурс «Золотой Орфей» в Болгарии, я видел финал. Что говорить, ее песня «Арлекино» была непревзойденной в то время, как по голосовым данным, так и по манере исполнения. Мне еще нравилась ее шуточная песенка «Посидим, поокаем». Но лучшими стали «хиты» из кинофильма, показанного по «телику» на новый, 1975 год: «Ирония судьбы, или С легким паром!». Весь 1975 год, да и следующий, по радио снова и снова звучали эти шлягеры в исполнении А. Пугачевой и С. Никитина. Алла Пугачева стала не просто певицей № 1, она стала кумиром поколения, не понимавшего тогда, что означает заповедь «Не сотвори себе кумира».

Поздно вечером в полной тишине я включал на небольшую громкость радиолу, крутил круглую костяную ручку настройки гетеродина, посматривая в зеленый глазок с «усиками», которые должны сойтись в момент попадания на станцию. Слушал музыку и «вражеские голоса»: «Свободу», «Свободную Европу», «Немецкую волну» и, конечно, «Голос Америки». Глушили их нещадно, но за шумом помех комментарии ведущих все-таки были различимы, – они то уплывали куда-то, то возвращались, и тогда их было слышно отчетливо. Об Аксенове, Войновиче, Сахарове и Солженицыне я узнал много нового, но политические события в нашей стране волновали куда больше. Сопоставив факты из программы «Время» и поздние сообщения «голосов», можно было догадаться, что на самом деле произошло. Как ни странно, из двух полуправд можно было выудить истину.

Впрочем, тогда, в 1975-м, вовсю шла «разрядка», венцом которой стало подписание соглашения в Хельсинки. Это событие, о котором нам прожужжали все уши – и с советской, и с другой стороны, – не произвело на нас впечатления. А вот стыковка на орбите нашего «Союза» и американского «Аполлона» воодушевила по-настоящему. На короткое время показалось, что война отдалилась за горизонт. На обложке сатирического журнала «Крокодил» красовалась тогда карикатура Кукрыниксов: бог войны Марс был взят в «клещи» советским и американским космическими кораблями. В продаже появились сигареты «Союз-Аполлон», летние рубашки с соответственными надписями – их было выпущено так много, что носили это изделие практически все, в том числе и я.

После полета наши космонавты и американские астронавты приехали в Сочи и посадили персональные магнолии в парке «Ривьера». Репортажа по телевидению не было, но газета «Черноморская здравница» составила свой рассказ о событии местного значения. Кстати, начал эту традицию Юрий Гагарин, отдыхавший в Сочи в конце апреля 1961 года.

Учеба моя шла хорошо, не давались только математика и немецкий язык. С геометрией, алгеброй и химией просто «не сложилось», а вот иностранный язык «подкачал» не только по моей воле… У нас менялись, как перчатки, учителя немецкого. Очередная выпускница Пятигорского института иностранных языков, поработав в школе год, тут же уходила в переводчики – благо Сочи в иностранных туристах недостатка не испытывал. А мы оставались на бобах…

Как всегда, любимыми предметами были литература и история. Мы зачитывались тогда книгами Б. Васильева («А зори здесь тихие»), Ч. Айтматова («Тополек мой в красной косынке») и В. Тендрякова («Весенние перевертыши» и «Ночь после выпуска»). Но росли мы не только на книгах – весной нас отправили на чайные плантации.

Дело в том, что настоящий чай собирают только два раза в год, особенно весной, когда молодые зеленые листики разворачиваются под южными лучами. Все остальное можно собрать специальными стригущими ручными машинками, похожими на парикмахерские, только с мешками для твердого листа. Само собой, в сбор попадал и мусор, и жучки-паучки… Это был второй и третий сорт. Высший же собирался только вручную. Потом этот нежный лист просушивался на солнце, разминался, снова сушился, потом разминался… – пока не превращался в дефицитный краснодарский чай. Настоящий краснодарский высшего сорта заваривался долго и был светло-коричневого цвета. Но зато этот напиток был необыкновенно ароматным и сладким – без сахара!

В те годы ходил анекдот на чайную тему… Приехали однажды в гости к сочинским чаеводам товарищи из Грузии и стали жаловаться: – «Почему от грузинского чая, растущего в том же Причерноморье, покупатели нос воротят, заваривают его только в столовых да в армии, а краснодарский ценят почти наравне с цейлонским и индийским? Поделитесь секретом!»

Сочинцы отвечают: – «У нас от друзей секретов нет… Значит, так. Берем солому, мелко-мелко ее режем и добавляем немного чая, потом упаковываем…»

Грузины: – «Вы еще и чай добавляете???»

Летом родители сдавали квартиру отдыхающим, а сами мы жили в сарайке, вполне просторной и удобной (удобства – на улице), чтобы скоротать время до нового учебного года. По-иному поступить было просто нельзя, и не только из-за дополнительного заработка – «дикари» буквально вынуждали местных сдавать любые комнаты и даже халупы, дышащие на ладан, потому как жилья отдыхающим катастрофически не хватало. Помню, как темным вечером нас умоляла семья с двумя детьми пустить их хотя бы на одну ночь – в округе не было свободных мест. Мы объяснили, что две комнаты забиты под завязку, а кухня маленькая. «Переночуем под столом!» – убеждали нас несчастные приезжие. Мы сжалились и бесплатно пустили их на кухню, выделив четыре матраса с простынями. Как там можно было устроиться на полу, знали только они сами.

Не сказать, что доход от «дикарей» был высок – сезон длился два с половиной месяца, а плата оставалась стандартной три десятилетия кряду: 1 рубль в сутки. Но никакие деньги не могли заменить общения – жильцами были советские люди: врачи, учителя, летчики, художники, инженеры; их рассказы о работе, семейных передрягах и путешествиях не шли ни в какое сравнение с сюжетами из советской же литературы – придумать такое было невозможно. За вечерним столом всплывали такие истории судеб, о которых мы и не подозревали. Все это откладывалось в памяти, обогащало ее.

Я слушал рассказы, содержание которых могло стать основой нескольких романов: о работе в полудикой африканской стране; о причудливой войне в Египте, где наши советники оказались единственной боеспособной силой; о подлинных потерях в Чехословакии в 1968 году; о железнодорожных, авиационных и речных катастрофах, не упоминавшихся в сводках новостей; о нравах в Большом театре; об уникальных возможностях наших сверхскоростных атомных субмарин; о технических новинках, созданных в так называемых «ящиках», – закрытых военных заводах; о грандиозных масштабах строительства БАМа и КАМАЗа, – наконец, о том, кто может прийти на смену (страшно сказать!) самому Брежневу.

Осенью я пошел в 8 класс, а в начале зимы заболел и попал в железнодорожную больницу поселка Лоо.

Эта самая уютная в моей жизни больница стояла на берегу моря, прямо у пляжа; шум прибоя, с одной стороны, и грохот поездов – с другой, как ни странно, не мешали, а наоборот, дисциплинировали больных. Санаторным ничегонеделанием здесь и не пахло – все подчинялось раз и навсегда установленному неизвестно кем и неизвестно когда распорядку. Все начиналось с приема, точнее, с глотания таблеток (на редкость противных), завтрака, обхода врачей, – а продолжалось по расписанию лечебных процедур и плановых операций. Я угодил в детскую палату на втором этаже то ли с бронхитом, то ли с простудой драконовского типа. Кашлял, свистел, сморкался и чихал я вполне традиционно для такой болезни, но эскулапы все искали во мне какую-то скрытую хворь. Впрочем, прогревания, ингаляции, порошки и лечебная физкультура в зале с лопоухим Чебурашкой на стене делали свое дело – я шел, точнее, бежал к выздоровлению на всех парах (больница-то железнодорожная!). Лечение продвигалось столь успешно, что мне и еще трем счастливчикам палаты № 5 разрешили сходить в пансионат «Магадан» на встречу с народным артистом СССР Борисом Андреевым.

Первый богатырь советского кинематографа вел рассказ о своем творчестве как по нотам: отрывки из известных всем кинофильмов: «Трактористы», «Два бойца», «Оптимистическая трагедия», «Казаки», «Большая семья» и других подкреплялись комментариями раскатистого андреевского баса с характерным «оканьем» и отрепетированными до блеска жестами. Крупная фигура, широкое лицо и поставленный актерский голос меня почему-то не удивили, а вот толстые, можно даже сказать, жирные его пальцы привлекли внимание сразу. Ладонь с этими пальцами была очень выразительной – Андреев не размахивал ею, а вальсировал – то прижимая к груди и животу, то обводя белое полотно экрана перед очередным фрагментом.

Возвратились в палату мы поздно, на ужин не успели, но нам были оставлены на подносах граненые стаканы с кефиром и пирожными. Я лег спать, но не смог угомонить память до полуночи – голос актера, черно-белые и цветные кадры продолжали светиться и звучать. Пришлось открыть глаза. Соседи уже сопели, в окне, смотревшем во двор, медленно двигалась луна, а в стеклянном квадрате над дверью тускло светила коридорная лампочка. Время остановилось, мысли тоже, и я тупо глядел на дверь, не зная, как справиться с бессонницей. Сначала я провалился в дрему, а потом и в сон, глубокий, как Черное море. Вдруг сон прервался, и меня потянуло вниз, – в пропасть, в шахту, в тектонический разлом, в преисподнюю!.. Я никак не мог проснуться, сопротивляясь падению всем телом, но ничего не получалось – меня кто-то с силой затягивал в смертельный провал, несмотря на все мои отчаянные потуги спастись. И среди этой борьбы я отчетливо услышал голос: «Почему умирают мальчики в четырнадцать лет?» Я напрягся из последних сил – и проснулся. Сердце колотилось как бешеное, меня трясло вместе с пружинной кроватью. Холодный пот стекал с лица, руки судорожно хватались за простыню и одеяло. Мне было страшно – и от неожиданности, и от необъяснимости происшедшего. Только к утру, когда полоска зари забрезжила в окне палаты, я обреченно заснул.

Что это было – не знаю до сих пор…

Еще один темный и загадочный вечер поджидал меня тремя сутками позже…

Столовая была самым просторным больничным помещением и самым привлекательным в свободные часы – в ней стоял телевизор. Страдальцы в одинаковых пижамах неопределенного цвета собирались у экрана на исходе дня, когда намечался кинопросмотр, трансляция концерта или хоккей. Но только одно зрелище могло собрать в зале всех – фигурное катание. Как мы его любили! Мы знали поименно всех лучших фигуристов, следили за каждым их шагом, любой чемпионат превращался для нас в праздник искусства. Нет, это был не спорт, это был театр! Страсти, столкновения, битвы школ и характеров, судейские провокации – все это дышало, двигалось, жило какой-то необыкновенной, волшебной жизнью. Ирина Роднина, Елена Водорезова, Пахомова и Горшков, Станислав Жук – этих гениев льда обожала вся страна. Тройной тулуп, сальхов, тодес, аксель, ритбергер… мы толком не знали, что это такое, но загадочная мелодия этих слов ласкала наши души, заставляла трепетать самые нежные ее струны.

В тот вечер мы были особенно тихими и кроткими – ожидали очередной трансляции, но все перечеркнуло объявление, вывешенное рядом со столовским меню: «Сегодня состоится лекция на тему: «Что такое лечебный гипноз?»

После ужина любопытствующие остались сидеть на своих пластмассовых табуретках. Недовольные работницы общепита вытирали квадратные столы с брезгливым остервенением, смахивая крошки прямо нам на колени. Все ждали появления загадочного лектора, посвященного в тайны гипноза.

Каково же было мое удивление, когда к небольшому журнальному столику, на время ставшему кафедрой, решительной походкой направилась подруга мамы, врач местной поликлиники Светлана Прокофьевна.

Женщина она была своеобразная: невысокого роста, но поразительно живая. Высокие дуги бровей, нараспашку открытые округлые глаза с темными зрачками, курносый, чуть длинноватый нос придавали ее лицу насмешливое выражение. Чувство юмора у нее было потрясающее – мужчины млели и сразу сдавались на милость победительницы. А тут еще и гипноз…