Выключить моё видео

он старый вроде был, мужик. я видел один раз, он к Тамаре заходил

Всеволод, мы сейчас не обсуждаем, этого нам уже не узнать. И к Тамаре Алексеевне, ладно?

ладно. почему не узнать? делают же какие-то анализы, тесты

заткнись уже, а? какие ещё тесты

это не наше дело

Именно. Правильно ребята говорят. Тебе лишь бы сказать, да ещё какую-нибудь гадость. Да, это верно, что мы не знаем, но

так не говорите и не пугайте никого. ему сколько лет было, семьдесят? чего вы хотите.

для тебя любому человеку старше двадцати уже сразу семьдесят. А ему, если хочешь знать, и шестидесяти не было

это всё равно, мы же понимаем

сев, правда. тут человек умер, чего ты цепляешься. жалко тамару алексеевну

жалко

ребят, я вот что подумала. получается, что она тоже заразилась? она ведь с мужем в одной квартире жила, это легко

да ну

с чего бы

хотя. вообще получается, что такое может быть. и что теперь делать? она ведь тоже немолодая.

Ребята, ребята! Я ведь не для того написала, чтобы вы испугались и обсуждали, кто и чем заразится. Человек умер, понимаете? Близкий человек вашей учительницы, замечательной Тамары Алексеевны.

Мы понимаем

Мы не боимся

А я боюсь

ладно, Алён. мы уже поняли, что ты всего боишься. можно и перестать бояться для разнообразия.

Всеволод, хватит тебе, это вы точно можете без нас обсудить, как я думаю. Давайте решать, что мы можем сделать в такой ситуации, как помочь Тамаре Алексеевне.

а что тут решать. нужно скинуться, на похороны помочь и вообще.

спасибо, Сев.

так что, по сколько скидываемся? думаю, по 1к будет норм

а не много, Сев? Может, у кого-то нет такой возможности

да ладно вам, есть у всех возможность. скажите только, куда деньги перевести

Выберите ответственного, пусть каждый ему переведёт, а уж он потом Тамаре Алексеевне

хорошо, так и сделаем. ребят, все ведь согласны?

я согласен

и я

и я

Пишу последним:

да, конечно

И сразу же высвечивается звонок. Всеволод.

– Да?

– Привет. Надо обсудить кое-что.

– Что ещё?

– Ты дома?

Молчу.

– Нет, но недалеко.

– Это хорошо. Слушай, мама Яны, конечно, хорошая женщина, организовала всё. Никто бы в жизни не допёр просто денег на похороны собрать.

– Ведь это ты сам и предложил.

– Предложил, потому что знаю. Не важно. Ты хоть понимаешь, что Тамару Алексеевну теперь тоже в больницу заберут, если уже не забрали?

– Почему?

– Ну подумай. За тебя думать не собираюсь.

И хотя прозвучало грубо, не разозлился. Так получилось, что Всеволоду многое можно говорить.

– Потому что муж заразился, а значит, и она? Ты ведь об этом писал?

– Писал, никто не понял только, что́ я имею в виду – типа что в чужой жизни копаюсь или как-то так. А я о том, что у неё ведь вроде, кроме этого самого мужика, который умер, и не было никого.

– Как не было? Она ж старая, наверняка и внуки есть.

– Нет никого, говорю. Один раз остался после уроков помочь шкаф разгрести – там тетрадки чуть ли не десятилетней давности лежали – и она сказала. Ни детей, ни внуков, никого. Ну есть там какая-то, но она вряд ли приедет.

– Ну и что это значит?

Немного похолодало, ускоряю шаг. Из дворов нужно выйти, подальше от ПЕРЕМЕН.

– Не знаю, что это значит. Слушай, ты мимо моего дома проходить не будешь? Давай к тебе спущусь. Задолбался по телефону, ещё и Алёнка целый день названивает.

– Буду. Спускайся.

Конечно, названивает ему Алёнка, ага. Видел я лицо её тогда, на русиче. Такая никому названивать не станет.

На самом деле далековато, но ускоряю шаг. Почему-то захотелось увидеть кого-то из класса, хотя вроде и достали уже, но за полтора месяца дистанционки изменились. Возле дома Севы останавливаюсь – не помню, какой подъезд, был один или два раза, не особо и общались. Но в последнее время начали.

Всеволод выходит – без куртки, в домашней одежде. Длинный, выше меня на голову, волосы убраны в хвост. Подходит. Хромает.

– Ну чего? – говорю. – Что-то важное? Не хочу тут торчать.

– А где хочешь торчать? Тут ментов не бывает, двор, тишина. Бабки целыми днями сидят, всем пофигу. Дети бегают.

– Ты с ними вместе сидишь, с бабками? Оно и видно.

Всеволод морщится.

– Слушай, я не для того тащился с больной ногой с четвёртого этажа, чтобы это слушать.

Смотрю вниз, но не видно.

– А что с ногой?

– Да не знаю, растяжение или подобная штука. На тренировке упал.

– Разве сейчас можно на тренировки ездить?

Всеволод морщится, разминает ногу.

– Ну слушай, если я несколько месяцев тренироваться не буду, то можно просто будет потом не заниматься никогда, выбросить себя на помойку.

Отходим к полуразрушенному бетонному заграждению – когда-то ажурному и красивому, вокруг старого дома.

– Насчёт Тамары Алексеевны. Думаю, что ты уже понял, что она дома, болеет или нет, я не знаю, но на улицу ей нельзя, потому что жила-то с ним, который… И ничего сделать не сможет, на кладбище приехать, только венки по телефону заказать, а они привезут, под дверь сложат. Дела нет никому. А кто её мужа хоронить будет? Когда моя тётя умерла, так отец занимался. Всё организовал, место на кладбище хорошее купил. А тут кто станет?

– Не знаю кто. Государство.

Всеволод оглядывается, садится на лавочку. Я рядом. Думаю, что долго получится. Солнце уже низко – чувствую, как тепловатые лучи по щекам скользят.

Мне неинтересно, но жалко его больной ноги – а вдруг ему теперь не вернуться будет в футбол, вдруг так и останется в этом дворе опираться о тёплую балюстраду? Пусть лучше о неизвестном мужике говорит, я послушаю. К слову сказать, он-то надо мной не прикалывался никогда.

– Понятно, что государство. Но я просто подумал – вот взять Тамару Алексеевну. Она, конечно, странная, с причудами, да что там – долбанутая, это есть. Эти звонки бесконечные всем-всем, крики… Но блин. Она с пятого класса нас учила, привыкла. Дроби там и вообще. Она не такая уж плохая, просто работа дерьмо. Когда все вопят – не больно-то расскажешь нормально, вот и не получалось. Не всегда.

– Какие ещё дроби? Их когда проходят?

– Ну не дроби, не знаю… Ничего не придумывается такого.

– Потому что ты вместо алгебры был на всяких тренировках и один хрен ничего не помнишь. Ты пробник на сколько баллов написал?

– Какая разница? – он отчего-то не злится, спокойный очень. – Думал, что уж тебе-то точно до фонаря и баллы, и прочая хренота. Что делать с ними, с баллами? На шею себе повесить и гордиться до пенсии? А потом просто простудиться и сдохнуть. Очень здорово.

Нет, нужно по футбольному полю бегать, поскальзываться и лежать, чувствуя боль в вывихнутом суставе. А потом хромать ещё два месяца.

– Я просто к тому, что если ты такой дофига ответственный, то можешь подучить, чтобы хотя бы на тройку егэшку сдать. Чтобы показатели не портить Тамаре Алексеевне. А то её, может, и уволить могут. За тебя.

Молчим.

– Ладно, хрен с тобой. Не учи, – говорю наконец. Понимаю, к чему клонит Сева. Что он даже ничего не хочет предложить, потому что уже понятно, что надо делать. И я понимаю, и он. Но нужно проговорить, всё высказать – чтобы не было так странно и страшно.

Они чего-нибудь боятся, футболисты эти? В грязь упасть не боятся, того, что девка их при всём классе обзывает – тоже. А чего тогда?

– Ты понимаешь? Ну вот представь. Выйдет она из больницы – а в квартире ни мужа, ничего. Даже нас нет, потому что она из тех, кто никак не может «Zoom» настроить.

– Хочешь, чтобы мы помогли?

Молчит.

Придурок.

Почему?

– Я не про «Zoom».

– Знаю.

Солнце село совсем, и родители уже наверняка заметили, что меня нет. Так-то не скажут ничего, но подумают; не хочу, чтобы и думали. Что делаю здесь, отчего сижу, слушаю? Ведь понятно, чтоб тебя, всё понятно, всё, всё.

– Жалко Тамару Алексеевну. Но ведь ничего не сделаем.

– И я подумал, – вдруг говорит Всеволод, порывисто поворачиваясь, – что мы должны его похоронить, ну, её мужа, потому что иначе как получается – Тамара Алексеевна столько лет с нами была, неплохая такая, ну норм, понимаешь, а мы – ничем, ну совершенно ничем не поможем, только по косарю паршивому скинемся, но ведь так нечестно, так не делается… Давай хотя бы что-то придумаем? А?

– Сева, – говорю, – ты тронулся. Тронулся от сидения дома. Или от этого, того самого, про что Алёнка писала. Признавайся, балуешься?

– Нет, – смотрит в глаза, а у самого серые, в рыжеватых пятнышках вокруг зрачка, – от этого не тронешься, ничего нет плохого. Нам тренер сказал.

– Зачем о таком говорить? Он что, извращенец?

– Потому что от этого зависит, какими мы будем на поле, игроками или девками, – не отворачивается. – Алёна просто боится всего на свете. Из дома она не выйдет, в такси не сядет, к Тамаре Алексеевне не пойдёт. Я не больной. Мы сволочами будем иначе.

– Я подумаю, – отворачиваюсь, встаю с лавочки. Сева остаётся. Как это будет выглядеть? – А, понятно, Алёнку, значит, ты для того домой звал – чтобы самому слабаком не выглядеть, для этого? Её подговорить хотел, а она не согласилась? И хорошо сделала.

– А кто тебе сказал?

– Никто, – опускаю глаза, – так, девочки болтали. Пока Софии в чате не было.

– Алёнка сама бы из дома свалить не против. Не надо об этом, лучше о том, об умершем, будем.

Как выглядеть будет? Ты хоть представляешь?

Привет, мы в больницу пришли. Нам восемнадцати нет. Мы хотим похоронить мужика, которого даже не видели. Он муж нашей учительницы, но она в больнице.

Валите отсюда, салаги, нам скажут.

Обязательно скажут.

Тогда какого чёрта надо сидеть на скамейке?

Зачем меня звать?

– Завтра, – говорит Всеволод, не вставая, – завтра позвоню в больницу. Скажу, что племянник.

– Серьёзно? Ты на самом деле это? Такого не может быть. Просто не может быть. Ты придурок.

Не отвечает.

Качаю головой, не прощаюсь.

Надо будет к маме заглянуть, спросить, над каким проектом работает, можно ли посмотреть уже. Она покачает головой, в лоб поцелует, но не взглянет. Даже думаю иногда, что могу прийти избитый, окровавленный – и тогда она только в лоб поцелует, не заметит.

Но Сева вдогонку, не отстаёт:

– Его же кинут, понимаешь, в какую-нибудь яму. А Тамара Алексеевна из больницы выйдет – так и не узнает, где, не скажут. А она однажды купила всему классу одинаковые тетрадки в клеточку, а про деньги не говорила, только когда-то потом, когда спросили. Мы так ей и не вернули – ну там копейки, понятно, и не в деньгах дело, – но только понимаешь, нам, кажется, пора вернуть ей эти копейки.

Тебе мячом по голове не прилетало случайно никогда, хочу спросить, но молчу – наверняка было, у них часто такое, вот и ходят тронутые, дёрганые, сложные какие-то, замороченные на своё.

А ведь ни разу не видел его ни на одном дурацком стадионе – как они там играют, тренируются. Или на игре. Захотелось вдруг. Не знаю. Наверное, интересно. Но нужно теперь ждать, когда нога заживёт. Быстро растяжения проходят? Я однажды падал, в детстве, и что-то такое произошло, но совершенно не помню – может быть, и сейчас в ногах осталось немного растяжения, потому что левая заболела тоже, когда я поднялся с лавочки и пошёл в сторону дома.

Иду, не оглядываясь, а когда оглядываюсь – сидит Сева один на скамейке, не встаёт, как был в тапочках.

Малолеток у моего подъезда нет, а пусть бы сидели, пересмеивались.

София Александровна

– Алло. Алло, говорите. Говорите, я слушаю.

– Алло. София Александровна? Слышно меня?

– Да-да, кто это?

– У вас что, мой номер не записан? Это Фаина Георгиевна. Вообще-то стоило бы записать. Надеюсь, ещё не спите?

Не сплю, конечно. С Ваней хотели посмотреть «Красоту по-американски», уже сто лет в видеозаписях висит, но никак не могли добраться. А сейчас говорили – приготовим спагетти с томатным соусом, достанем «Изабеллу» из стенного шкафа под окном, включим фильм и два часа не будем думать ни о чём.

Но вот не отключили телефоны… Ване и не страшно, потому что ему с работы вечером не звонят. А мне могут. И вот она звонит, нервничает.

– Нет, не сплю. Что-то случилось? Я знаю про мужа Тамары Алексеевны.

– Знаете. Хорошо, что знаете, но я не об этом хотела поговорить. Не о муже Тамары Алексеевны.

– А о чём? Кстати, говорят, что 10 «А» хочет как-то помочь, решает…

– Там мамочка-активистка из родительского комитета всё устроит. Но, повторяю, не об этом хотела говорить.

– Да, сейчас. Извините.

Закрываю трубку рукой, наклоняюсь к Ване.

– Извини, пожалуйста. Это по работе.

Он кивает, ставит фильм на паузу, а только титры пошли. Если разговор затянется, точно ничего не посмотрим. «Изабелла» пахнет остро и резко, раздавленными ягодами, гнилью, тёплой сладкой слизью. Впервые почувствовала этот запах в детстве, на море – возле санатория рос виноград, одичавший, ничейный, но крупный, дозревший. Хотела сорвать несколько виноградинок – не смотрел никто, да и можно, раз ничейный, а пахло сладко, приторно. Попробовала – и пахну́ло белой плесенью, влажной сладостью, вкусом пластикового стаканчиком из-под йогурта, что на жаре долго стоял и да ничего с ним не случилось, там же химия одна, не выдумывай, только всё равно пробовала ложечку и тихонько выливала в унитаз, а пустой стаканчик выкидывала в мусорное ведро. Но даже после ложечки казалось, что внутри всё в испорченном скисшем молоке, в котором из-за клубничного вкуса не замечаешь гнилостного вначале, а потом он приходит отчётливее и омерзительнее.

Потому с тех пор любое вино пахнет той плесенью, но мне нравится этот запах – какие мы хорошие были, гуляли втроём по маленькому городу у моря, такому маленькому, что даже название не вспоминается.

Потом ездила, узнавала. Выходила ночью из отеля, искала виноградные лозы, искала запах.

Плотный и тяжёлый, как гроздья самой ночи.

Скоро и наша ночь запахнет раздавленными ягодами.

Иду на кухню, чтобы Ване не мешать.

И чтобы слушал – не хочу.

– Да, Фаина Георгиевна, да. Могу говорить. Что случилось?

– Даже и не знаю, как вам сказать. Тебе. Это ничего, что я на «ты»? У меня дочка тебя старше.

Ничего.

Хотя не нравится. Ничего. Я потерплю, потерплю, не сделается ничего, не приключится. Если и вправду дочь старше – кто может запретить? Но я-то к ней всегда на «вы» буду, иного и не предполагается.

– Давно хотела сказать, чтобы ты держала, ну, дистанцию с учениками.

– Сейчас в «Zoom», кажется, дистанция вполне достаточная, разве нет?

– Подожди. Я тебе не ради шутки позвонила. Дело серьёзное.

– А вы смотрели «Доживём до понедельника»?

– Смотрела. Ты тогда, наверное, ещё в школе не училась, когда смотрела. Но там про другое. Соня, если смеяться – то лучше поговорить в другой раз. И тогда уже более официально, в присутствии директора. Создадим конференцию и поговорим. Этого хочешь?

– Нет, Фаина Георгиевна, не хочу. Слушаю.

– Это я тебя слушаю. Почему опаздываешь на уроки?

– Меня только за двадцать минут предупредили, что литература у них первым. Я же не знала. Вообще хорошо, что проснулась и телефон включила.

– Вообще-то вы обязаны быть на работе с 8:30 вне зависимости от того, есть у вас первый урок или нет. Много раз говорила. Это время отдыха детей, не ваше. Это понятно?

(На «вы» снова – что это значит?)

– Понятно.

В комнате пахнет «Изабеллой».

И здесь ощущаю.

– Хорошо. Опаздываете – ладно, тем более что положение особое, непредвиденное. Допустим, вам и впрямь было сложно адаптироваться, вы же новый человек здесь. Но скажите, что это за ситуация с Ильёй? Почему мне звонит в ужасе мама Яны, говорит, что на уроке совсем нет порядка, что дети отключаются прямо посреди урока, что учительница не может наладить дисциплину? И это в «Zoom» – что же на настоящем уроке будет? Они у вас на уши встанут? И это десятый класс, адекватный. Как мы вам восьмой дадим, когда они…

– Вы же знаете, что мама Яны – больная. Извините.

– София Александровна! Разве то, что человек внимательно относится к тому, что происходит с его ребёнком, с классом его ребёнка, – плохо? Все бы учителя так относились. И что за слова такие – «больная»? Вы отдаёте себе отчёт?..

Отдала давно. Но это неправильно. Она вообще должна была выйти из конференции, не слушать. Тоже мне, общественный наблюдатель.

Села на стул. Долго предстоит, по всему. Но я не хочу. Почему должна слушать?

– Я не сделала ничего плохого. Она бы за собой смотрела.

– Мы сейчас не её поведение обсуждаем, а ваше. Мне вообще кажется, что вы ведёте себя крайне непедагогично. У мальчиков самое сложное время, они меняются, может, вы ему понравились, мы же все взрослые люди, понимать надо. Книги по подростковой психологии читать. Вот вы читаете? А с ним соревнуетесь. Кто кого…

На кухню заглянул Ваня, растерянный. Сейчас, киваю, сейчас заканчиваю.

– Я пытаюсь найти к нему подход. Честное слово, пытаюсь. Но нет, книг под подростковой психологии не читаю, честно. Я всё как-то больше современную переводную прозу, потому как интереснее.

– Надо нормально вести себя, как положено. Нечего выдумывать, выделываться через каждое слово.

– Да. Да. Честное слово, Фаина Георгиевна, не буду больше.

(Хочу уже к «Изабелле» вернуться.)

– Честное слово. Тебе двадцать семь лет.

Да.

Отключаюсь, поднимаю глаза на Ваню. Мне двадцать семь лет. Мы не женаты.

– Там, наверное, спагетти уже ледяной коркой покрылись, – говорит Ваня.

– Не сердись. Тут просто с одним парнем проблемы.

– Почему проблемы надо решать в нерабочее время, не понимаю. Они что, училки эти, совсем без личной жизни? Та, которая с мужиком, не будет вечером никому названивать.

А чем мужик мешает названивать? Ничему он не мешает. Вышла и названиваешь.

Встаю и обнимаю его за шею – пахнет дезодорантом, по́том – едва ощутимо. Через два часа, доев подогретые спагетти и досмотрев «Красоту по-американски», наклонились друг к другу, стали целоваться.

Смотрела на пыль на полу.

Смотрела на крошки на диване, что близко-близко оказывались к лицу.

Говорила, когда было больно.

А больше вспоминала, пытаясь себя заставить, – нечего. Нечего. Но так и лезло в голову, упрямилось – бывший муж, с которым и не разговорила давно, и расставались тяжело, медленно. Вспомнила, как шли с ним в «Ашан» – он недалеко от дома был, только дорогу перейти. У него отчего-то очень сильно болела нога, но мы всё равно пошли. А когда собрались обратно с сумками и пакетами, он вдруг сказал – Сонь, давай автобус подождём. Они тут редко ходят, правда.

А нам до дома было – рукой подать.

Закапризничала.

Нет, сказала, хочу пройтись. Погода хорошая, нечего в автобусе толкаться.

Сонь, я же с пакетами.

Ну и что.

Так и не стали ждать автобус, пошли. А через много лет я вспомнила – у него же болела нога, сильно болела, а я даже внимания не обратила, не почувствовала.

Жёлто-зелёная обивка дивана близко перед глазами.

– Сонь, тебе хорошо?

– Да, да. Мне хорошо.

– А что с глазами?

– Что с глазами? Так, от теплоты.

Так тепло становится внутри, что хочется плакать. Мне хорошо.

Хочу синей пастой, которой дети пишут, это на лбу у себя написать.

Ваня встаёт, вытирается белой бумажной салфеткой.

– А то, знаешь, даже испугался – вдруг больно. У женщин, говорят, бывает.

– Ну вот теперь видишь, – поднимаюсь, иду в ванную.

Плакала не от этого, и тоже не верю, что так бывает; что больно – верю, и что неприятно, и что хорошо, – но не до слёз.

В ванной смываю расплывшийся макияж, выбрасываю в ведро чёрно-розовые ватные диски. Почему всё-таки она позвонила, ведь я не сделала ничего плохого? Только не думать, не обращаться бесконечно к прошедшему, иначе не засну.

Что сделала плохого?

Иногда смотрю на его аватарку – хрупкая фигурка на фоне белого-белого снега, чёрных силуэтов деревьев, перекрещенных теней – и грустно, смутно.

Отчего была уверена, что если позвонить, объяснить, – сам засмеётся, загрустит, начнёт извиняться, а потом будет тихий, восторженный, светлый. И Булгакова прочитает, и сам не поймёт, отчего странный был – от возраста ли, от многолетней привычки к спору, от неурядиц в семье? Хотя у него чуть ли не единственного – всё хорошо.

Если вы не умеете вести уроки – то чем же я виноват?

Он так сказал.

Как это он, мальчик, не отличник, не зануда, не самый внимательный, заметил – что и вправду не умею вести уроки, ориентируюсь ощупью, ошибаюсь?

И Ване не скажешь.

Он ответит – ну ладно, ты что, в «Zoom» с детишками не справишься? И о другом заговорит. Не о глупом, нет, не о том, как бы нам поменьше тратить. Просто о другом. И я сразу стану вовлечена в другое, стану отвечать и позабуду.

А ночью снова не усну.

На языке «Изабелла» – сладковатая, розовая.

Лежим в темноте с Ваней, спать не могу, говорю.

– Знаешь, у нас муж одной учительницы умер. Вчера, в больнице.

Ваня поворачивается, обнимает за плечи.

– Старенький был, наверное. Не грусти.

– Вроде не такой старенький. Ей лет пятьдесят. Ну и ему – сколько там могло быть.

– Могло быть и шестьдесят, и семьдесят. Вон у меня папаня тоже, царствиенебесное…

Дальше не слушаю.

– Ты что, плачешь опять?

Сейчас не плакала, просто расстроилась, что только к концу дня про Тамару Алексеевну вспомнила. Да и то не сама. Как не вспомнить было, если испугалась, когда сказали, засуетилась – а что, если и мы, что, если и с нами? Ведь она могла в школу и без детей ходить, бумаги какие-то заполнять, скажем – мы ведь, учителя, не сразу на карантин ушли, ходили, указаний ждали, а всё не было. Не сталкивались ли мы в коридоре? Не заходила ли я в учительскую, когда она сидела?

Нет.

Вроде нет.

И дел общих не было.

Мы вообще разные, нас её старость разделяла.

Не могу лица́ вспомнить, память соскакивает, как шнурок с крючка на ботинке – всё никак, никак, и чем больше нервничаешь, тем дольше будешь обуваться.

А теперь что?

Теперь ничего не сделаешь.

Встретимся после, друг на друга посмотрим, припоминая.

У неё лицо изменится, осунется от горя.

А моё?

Моё нет. Наверняка нет.

Ваня спит, а я опять не могу – тихонько выхожу в ванную, прихватив телефон.

Там Илья.

надеюсь, вы ещё не спите

нужна запятая?

вроде да

иногда вроде просто, а задумываюсь. сомневаюсь, точно ли правильно, потом сам зачёркиваю, и получается, что в первый раз правильно подумал.

у вас такое бывает?

Не знаю, что ответить. Отвечать ли? Фаина Георгиевна точно скажет, что непедагогично – разговаривать ночью с учеником, преступно почти. Но если просто разговаривать – в чём преступление? Да и не разговор, а так, переписка. В моём детстве это и ничем плохим не считалось – тогда у всех только появились телефоны, а «Мегафон» сделал акцию – сто бесплатных эсэмэсок или что-то такое. Вот все и переписывались. Помню, что по утрам писала парню по имени Женя – он учился где-то в Подмосковье, но ему не нравилось. Говорил, что кругом мажорные ублюдки, что бесит всё, что хочется переехать, но родители застряли надолго. А там в Москву можно только в выходные ездить, и то далеко.

Вот мне было – далеко, из маленького башкирского посёлка, не районного центра даже.

Меня тоже бесило. Не помню, почему перестали переписываться – наверное, бесплатные эсэмэски кончились, а тратить деньги никто не хотел.

здравствуй, Илья.

да, бывает.

да, нужна.

ну да. я так и думал. Сейчас вы скажете, что надо было внимательнее слушать.

нет. не скажу.

и хорошо. сам не знаю, зачем решил вам написать. думал над разговором.

Включаю воду, потому что показалось вдруг, что Ваня не спит. Он и раньше просыпался, когда не слышал моего дыхания, а совсем давно просыпалась и я, когда он первым. Он вставал, пил воду, я лежала с открытыми глазами, ждала, когда вернётся. Замечал ли, что не сплю? Наверняка нет. А потом привыкла, перестала просыпаться – не потому, что всё равно, что не хочу его рядом видеть. А просто приспособились друг к другу, ничего не ощущая особенного. И когда «Красоту по-американски» смотрели – не ощутили.

и что придумал?

ничего не придумал. просто хотел сказать. давайте так – когда в школу вернёмся, когда это всё забудется – давайте просто вести себя как раньше, не обращать внимания. при всём классе я всё равно извиняться не буду, не заставите.

а кто тебя заставлял извиняться?

ну кто. как вы думаете, кто.

Фаина Георгиевна?

и она. и нашлись ещё