Фотофиниш. Свет гаснет

Дверь распахнулась и широким шагом в комнату вошел Бен Руби. У него тоже был измученный вид.

– Послушай, Монти! – закричал он. – Что это, черт подери, за идея? Эти твои слуги все как один говорят, что чертов Филин снова объявился, и что нужно вызывать полицию. Что происходит?

IV

Бледный от досады мистер Реес собрал в кабинете всю прислугу, включая водителя и рулевого. Аллейн, которого попросили остаться, восхитился тем, как была организована эта сцена, и абсолютным авторитетом, которым, по-видимому, обладал мистер Реес. Он повторил объяснение, о котором они договорились: изложил им теорию о вторгшемся на территорию дома нахале и полностью раскритиковал идею о появлении Филина.

– Забудьте об этой идиотской идее, пожалуйста, – холодно сказал мистер Реес и многозначительно посмотрел на Марию. – Вы понимаете? Вы не должны говорить об этом мадам. – Он добавил несколько слов по-итальянски; Аллейн был не очень силен в этом языке, но решил, что прозвучала угроза немедленного увольнения, если Мария не подчинится приказу.

Мария, плотно сжимавшая губы, сверкнула глазами на мистера Рееса и пробормотала что-то неразборчивое. После этого всех отпустили.

– Шансов у тебя немного, – сказал Бен Руби. – Они все равно разболтают.

– Они буду вести себя как следует. Возможно, за исключением этой женщины.

– Да, непохоже было, что она готова сотрудничать.

– Ревнует.

– А! – воскликнул синьор Латтьенцо. – Классический случай: госпожа и камеристка. Белла, несомненно, многое ей доверяет.

– Без сомнения.

– Что ж, сейчас она ничего не сможет ей сказать. Ripetizione[24] все еще идет полным ходом.

Бен Руби открыл дверь. Из дальнего конца холла, из-за стены концертного салона доносилось пение, которое словно бы возникало из ниоткуда; оно было бесплотным, как будто исходило из противоположного конца какого-то слухового телескопа. Над тремя непримечательными голосами парил несравненный четвертый.

– Да, – сказал синьор Латтьенцо, – это ripetizione, и они добрались только до квартета – всего треть оперы. Они сделают перерыв на обед в час тридцать, а сейчас двадцать минут первого. Пока что мы в безопасности.

– Я бы на это не рассчитывал, – покачал головой Бен Руби. – Она любит, когда Мария у нее под рукой на репетициях.

– Если вы не возражаете, – сказал Аллейн, – я думаю, мне стоит немного осмотреться.

Трое мужчин минуту молча смотрели на него. Затем мистер Реес встал.

– Вы ведь не верите, что… – начал он.

– О, нет-нет. Но мне пришло в голову, что можно найти что-нибудь, что подтвердит теорию о гадком нахале.

– Что, например? – спросил Бен Руби.

– Что-нибудь, – беззаботно сказал Аллейн. – Никогда не знаешь, что попадется. Иногда случаются неожиданные находки. Как и вы, я не особенно на это рассчитываю.

И прежде, чем кто-то из них нашелся с ответом, он вышел и тихо прикрыл за собой дверь.

Аллейн вышел из дома через главный вход, повернул налево и прошел по засыпанной гравием площадке перед домом до дорожки, которая огибала фасад с запада. Он пошел по ней; звуки музыки и пения, прерываемые обсуждениями и повторениями коротких отрывков, становились все громче. Вскоре он дошел до окон концертного салона и увидел, что одно из них, первое, все еще открыто. Оно находилось дальше всего от сцены, которую закрывала штора, подвешенная на шарнирном кронштейне.

Он подобрался поближе. Совсем близко находилось то место, где стояла Соммита, которая, сложив руки, руководила певцами. И там же, на прежнем месте, сидела его жена, склонившаяся над альбомом для набросков; волосы ее были взъерошены, плечи ссутулены. Она по-прежнему усердно работала. Ее модель была вне поля зрения – она разглагольствовала, обращаясь к оркестрантам, и из-под испачканной углем руки Трой продолжали появляться наброски. Она использовала карандаш Конте, и линии, которые она рисовала, иногда весьма выразительные, иногда очень тонкие и деликатные, напоминали движения умело водящего смычком скрипача.

Трой положила рисунки на пол, оттолкнула их ногой и уставилась на них, покусывая костяшки пальцев и сердито хмурясь. Затем она подняла глаза и увидела мужа. Он скорчил гримасу, прижал палец к губам и скрылся из виду.

Аллейн постарался не наступить на узкую полоску земли, отделявшую дорожку от стены дома, и теперь, присев, смог внимательно ее осмотреть. На нее недавно наступили несколько человек. Черт бы побрал этот поисковый отряд!

Он пошел дальше по дорожке, миновав садовую скамейку и стараясь держаться как можно дальше от окон. В зарослях папоротника и кустарника справа тут и там были сломаны ветки – Аллейн предположил, что это последствия охоты, которая успешно уничтожила любые признаки тайного присутствия незваного гостя. Вскоре дорожка отклонилась от стены дома, нырнула в лес и вывела его к ангару.

Там обнаружилось множество следов деятельности Марко. Злоумышленник срезал путь по земле, которая явно была сырой, и Аллейн смог проследить его передвижение по заасфальтированному полу ангара именно так, как описал Марко.

Аллейн пересек раскаленную полуденным солнцем посадочную площадку. Звуки, доносившиеся из музыкального салона, стали тише. Птиц не было слышно. Он нашел тропу, ведущую через лес к озеру, и пошел по ней; за его спиной сомкнулись темные деревья, и его окружил уже знакомый запах мокрой земли и мха, напоминающий запах оранжереи.

До озера было совсем недалеко, и вскоре лес начал редеть и пропускать солнечные лучи. Должно быть, где-то здесь Марко и нашел защитную крышку для объектива. Аллейн вышел на открытое пространство; берег острова, озеро и линии электропередач, тянущиеся к дальнему берегу, находились там же, где он их помнил со времени утренней прогулки.

Аллейн некоторое время постоял у края воды. Солнце, беспощадно светившее прямо на его макушку, делало весь пейзаж каким-то выбеленным, почти лишенным цвета. Он рассеянно сунул руку в карман, чтобы достать трубку, и рука его коснулась маленького твердого предмета. Это была крышка для объектива, завернутая в носовой платок. Он достал ее и развернул, стараясь не касаться поверхности пальцами – тщетная предосторожность, подумал он, после того как она побывала в руках Марко.

Крышка была от известной модели японских фотоаппаратов, которые делали мгновенные самопроявляющиеся снимки. На внешней части было название фирмы «Кото». Он снова завернул крышку в платок и убрал в карман. Как правило, в сыскной работе он не слишком рассчитывал на вдохновение, но если оно когда и посещало суперинтенданта, то именно сейчас у озера.

Глава 4. Спектакль

Рано утром на следующий день погода изменилась. С северо-запада подул ветер, но не сильный и не постоянный; скорее он ощущался как периодические потоки более прохладного воздуха на лице и как легкое шевеление деревьев вокруг дома. На небосклон вторглись надвигающиеся облака; они множились и громоздились в небе башнями и замками. Поверхность озера перестала быть гладкой и покрылась рябью. Мелкие волны мягко набегали на берег.

На протяжении всего утра через разные промежутки времени прибывали новые гости: некоторые прилетели чартерным рейсом в ближайший аэропорт и добрались до острова на вертолете, некоторые прибыли на поезде, а затем на машине; автобус привез целую диаспору музыкальной интеллигенции из среды аборигенов. Катер то и дело сновал по озеру туда-сюда.

Прибыл настройщик роялей; было слышно, как он проверяет отдельные ноты, но немузыкальному уху казалось, что высота их совершенно не изменяется.

Сэр Дэвид Баумгартнер, выдающийся музыковед и критик, должен был остановиться в доме с ночевкой вместе с неким доктором Кармайклом, знаменитым консультантом, являвшимся, кроме того, президентом Новозеландского филармонического общества. Всем остальным предстояло провести долгие мрачные часы на катере, в автобусах и автомобилях, и к середине утра вернуться в свои дома в Кентербери[25], очень устав и пережив настоящее потрясение.

Что касается того, как гости отнесутся к столь значительному напряжению, то Соммита считала, что предстоящее зрелище приведет их в такой восторг, что они совершенно позабудут о физических неудобствах. Пока что она велела всем гостям собраться перед домом, чтобы Бен Руби сделал общую фотографию. Все повиновались, поеживаясь от прохладного воздуха под низким небом.

– Все смотрим и улыбаемся в камеру, – попросил мистер Руби.

Соммита не пришла на обед – сказали, что она отдыхает. В целом обед прошел тихо и спокойно. Даже синьор Латтьенцо не особо старался его оживить. Руперт Бартоломью ничего не ел, на лице его застыло страдальческое выражение; он пробормотал что-то о том, что нужен в музыкальном салоне, извинился и вышел. Мистер Реес вел неуклюжую светскую беседу с Трой; Аллейн, сидевший рядом с мисс Хильдой Дэнси, старался как мог. Он спросил ее, считает ли она премьерные спектакли трудным испытанием, на что она ответила вибрирующим контральто: «Только если это важная премьера», явно намекая на то, что нынешний спектакль таким не является. После ухода Руперта она прошептала: «Это просто позор».

– Позор? – рискнул переспросить Аллейн. – В каком смысле?

– Увидите, – предсказала она. – Это людоедство! – добавила она, одарила суперинтенданта мрачным взглядом, который он не смог истолковать, хотя решил, что почти догадался о его значении, и после этого не проявила никакого желания вести дальнейшую беседу.

После ланча Аллейны поднялись наверх, в студию, где он рассказал жене историю о вторжении неизвестного и о крышке от объектива. Когда он закончил, Трой обдумала услышанное и спросила:

– Рори, ты думаешь, он все еще на острове? Этот фотограф?

– Фотограф? Да, – сказал он, и что-то в его голосе заставило ее очень внимательно на него посмотреть. – Думаю, фотограф здесь. Сейчас расскажу почему.

И он рассказал.

Остаток дня Трой провела, задумчиво разглядывая свои рисунки, и сделала еще несколько набросков. Время от времени до нее доносились звуки прибытия очередных гостей. Пейзаж за окном постепенно темнел, а лес на дальнем берегу шевелился, словно его гладила невидимая рука.

– Тем, кто прибудет на катере, предстоит неспокойная переправа, – сказал Аллейн.

Вертолет с шумом приземлился на площадке и выпустил из своих недр импозантную фигуру в черном пальто и шляпе.

– Сэр Дэвид Баумгартнер, не иначе, – прокомментировал Аллейн, не отрываясь от окна, и добавил: – Трой, ты ведь видела меня за окном? Ведь ты бы наверняка заметила фотографа, если бы он снимал через это же окно?

– О нет, вовсе не обязательно. Я ведь работала.

– Так и есть, – согласился он. – Я, наверное, пойду взгляну.

Аллейн спустился в музыкальный салон. Там сейчас не было никого, кроме Хэнли, который, судя по всему, выступал в роли оформителя сцены: он наблюдал за работой трех нанятых электриков, которые занимались освещением, и, казалось, пребывал в состоянии контролируемого помешательства. Какой бы ни была погода снаружи, внутренний климат пронизывало электричество.

Аллейн услышал, как Хэнли требовательно спросил, не обращаясь ни к кому конкретно:

– Ну и где он, черт побери? Он должен быть здесь. Никогда не видел ничего подобного.

Занавес, отделявший авансцену от основной сцены, был открыт, и игровую часть готовили к представлению. Между колоннами развесили голубую ткань, а центральный вход обрамляли два стилизованных снопа пшеницы. Три обильно задрапированных кресла завершали декорации.

Аллейн сел там, где ранее сидела занятая набросками Трой. Окно, о котором они говорили, все еще было открыто, портьера не задернута. Трой работала так сосредоточенно, что могла бы его не заметить, если бы он не перегнулся через подоконник.

Хэнли продолжал ругаться с электриками:

– Ну это же так просто. Вы разметили участки, где стоит мадам Соммита, и вы должны их осветить. Делайте свет ярче, когда она там, и слабее, когда она уходит. Больше никаких хлопот со светом не будет: все освещение останется таким, каким мы его установили. Зашторьте окна, и мы пройдемся от начала до конца еще раз. – Он наконец повернулся к Аллейну: – А вы видели Руперта? – спросил он. – Он должен был прийти сюда полчаса назад, чтобы дать указания по музыке. Все пошло к чертям во время генеральной репетиции. Честно говоря, это уже чересчур.

– Давайте я попробую его найти.

– Отлично, давайте, – радостно воскликнул Хэнли, а потом сделал отчаянную попытку вернуться к манерам секретаря: – Буду вам очень благодарен.

Аллейн подумал, что охота на несчастного Руперта может оказаться столь же бесплодной, как и охота на проблемного фотографа, но ему, если можно так выразиться, повезло с первой попытки: он нашел его в поражающем воображение кабинете мистера Рееса.

Интересно, посетители должны стучать, а может, даже заранее назначать встречу, прежде чем рискнуть войти в святая святых? Но Аллейн решил поступить как обычно – открыл дверь и вошел.

Вход был отгорожен от комнаты большой ширмой из кожи – работа модного декоратора. Войдя, Аллейн услышал голос мистера Рееса:

– …напомнить вам о тех знаках расположения, которые вы получили от нее. И вот так вы решили отблагодарить ее за них: сделав из нее посмешище. Вы позволяете нам нанимать знаменитых артистов, отправлять приглашения, привозить через половину земного шара самых выдающихся людей, чтобы они послушали эту оперу, а теперь предлагаете сказать им, что представление все-таки не состоится, и что они могут возвращаться туда, откуда приехали.

– Я знаю. Неужели вы считаете, что я обо всем этом не думал? Вы думаете… Пожалуйста, пожалуйста, поверьте мне… Белла, я вас умоляю…

– Остановись!

Аллейн, стоявший за ширмой и уже собиравшийся уйти, резко остановился, словно этот приказ был обращен к нему. Это был голос Соммиты.

– Спектакль, – заявила она, – состоится. Скрипач вполне компетентен. Он возглавит оркестр. А ты, ты, который вознамерился разбить мне сердце, будешь сидеть и дуться в своей комнате. А когда все закончится, ты придешь ко мне со слезами раскаяния. Но будет слишком поздно. Слишком поздно. Ты убьешь мою любовь к тебе. Неблагодарный! – крикнула Соммита. – Трус! Вот!

Аллейн услышал ее властную поступь. У него не осталось времени, чтобы уйти, поэтому он бесстрашно вышел из-за ширмы и столкнулся с ней лицом к лицу.

Ее лицо могло бы послужить образцом для маски Фурии. Она сделала сложный и непонятный жест, и на секунду Аллейн подумал, что она внезапно его ударит, хоть он ни в чем и не виноват. Но оперная дива лишь схватила его за ворот пиджака, коротко и яростно изложила ему их затруднения и приказала привести Руперта в чувство. Увидев, что Аллейн колеблется, она встряхнула его, словно коктейль в шейкере, разрыдалась и удалилась.

Мистер Реес, с властным видом стоявший на ковре у камина, не пытался умерить гнев своей дамы, и догадаться о его реакции тоже было невозможно. Руперт сидел, схватившись руками за голову; на мгновение он поднял свое убитое горем лицо.

– Мне очень жаль, – сказал Аллейн, – я пришел сюда с совершенно несоответствующим ситуации сообщением.

– Не уходите, – попросил мистер Реес. – Сообщение? Для меня?

– Для Бартоломью. От вашего секретаря.

– Да? Ну тогда ему стоило бы его услышать.

Аллейн передал то, о чем его просил Хэнли: Руперт нужен, чтобы взглянуть на освещение.

– Вы это сделаете? Или мы слишком многого от вас ждем? – холодно спросил мистер Реес.

– Ну, что вы теперь думаете? Вы считаете, мне следует отказаться? – обратился к Аллейну Руперт, вставая.

– Не уверен, – ответил тот. – Здесь ведь конфликт лояльности, так?

– Я бы сказал, что любой вопрос лояльности касается только одной стороны, – вставил мистер Реес. – Кому он предан, если предает своих покровителей?

– Ну, – сказал Аллейн, – своему искусству.

– Если верить ему, то никаким «искусством» он не владеет.

– Не уверен, – медленно протянул Аллейн, – что для принятия такого решения это имеет какое-то значение. Это вопрос эстетической целостности.

Руперт направился к двери.

– Куда это вы? – резко спросил мистер Реес.

– Заниматься установкой освещения. Я принял решение, – громко объявил Руперт. – Я больше не могу этого выносить. Прошу прощения, что причинил вам столько беспокойства. Я доведу дело до конца.

II

Когда Аллейн поднялся к себе в комнату в поисках Трой, он обнаружил ее крепко спящей в их огромной кровати. Не зная, чем себя занять, и беспокоясь по поводу внезапной капитуляции Руперта Бартоломью, Аллейн снова спустился на первый этаж. Из гостиной и концертного салона доносились голоса. Снаружи поднялся сильный ветер.

На полпути через холл, напротив столовой, находилась дверь, ведущая, по словам мистера Рееса, в библиотеку. Аллейн решил, что возьмет себе там какую-нибудь книгу, и отправился туда.

Комнату словно создавал дотошный художник-декоратор эдвардианской драмы. От пола до потолка тянулись ряды унифицированных изданий в одинаковых переплетах – классика, биографии и книги о путешествиях; Аллейн предположил, что все они были заказаны оптом. Среди полок нашелся раздел с современными романами, совершенно нетронутыми, в девственно чистых обложках. Была там и подборка «высококачественных» изданий, под весом которых сломались бы стоявшие тут и там громоздкие журнальные столики; были и аккуратные стопки самых популярных еженедельных журналов.

Он в растерянности бродил вдоль стеллажей, пытаясь найти какую-нибудь интересную книгу, и в плохо освещенном углу наткнулся на книгу со следами пользования. Она была без суперобложки и с потертым корешком. Он достал ее с полки и открыл на титульной странице. Il Mistero di Bianca Rossi[26] Пьетро Лампарелли. Аллейн не читал по-итальянски с достаточной беглостью, которая сама по себе дарит удовольствие от легкости, но название его удивило и заинтриговало. Он перевернул страницу, и на форзаце увидел написанное угловатыми неровными буквами имя владельца: М. В. Росси.

Аллейн сел и принялся за чтение. Через час он поднялся в их комнату; Трой уже проснулась и выглядела отдохнувшей.

Опера, состоявшая из одного акта и длившаяся всего час, должна была начаться в восемь часов вечера. Перед началом представления обещались легкие закуски и напитки, а после состоится большой торжественный обед.

– Как думаешь, – спросила Трой, пока они переодевались, – примирение произошло?

– Понятия не имею. Может быть, она величественно примет его капитуляцию, а может, окажется не в состоянии лишить себя возможности испытать бурлящие страсти. Но готов поспорить, что она слишком профессиональна, чтобы позволить себе расстраиваться перед выступлением.

– Жаль, что он сдался.

– Он стоял перед трудным выбором, дорогая.

– Наверное. Но если она действительно примет его назад… Это не очень приятная мысль.

– Не думаю, что он к ней вернется. Думаю, он соберет вещи и снова будет давать уроки игры на фортепиано, играть со своей маленькой группой в Сиднее и подрабатывать печатанием на машинке.

– Синьор Латтьенцо сказал, что в опере есть два-три многообещающих куска.

– Правда? Если он прав, то этой мегере тем более должно быть стыдно за то, что она сотворила с этим парнем.

После этого супруги немного помолчали, и Трой сказала:

– У нас открыто окно? Стало как-то прохладно.

– Я посмотрю.

Шторы уже были задернуты на ночь. Аллейн раздвинул их и обнаружил, что окно действительно открыто. Снаружи еще было светло. Ветер еще больше усилился, по небу тревожно неслись облака, и повсюду слышался какой-то неясный гул.

– Что-то на нас надвигается. На озере настоящий шторм. – Аллейн закрыл окно.

– Не повезло гостям, которым нужно будет возвращаться домой, – сказала Трой и добавила: – Я буду рада, когда эта вечеринка закончится, а ты?

– Буду искренне рад.

– Наблюдать за суровым испытанием, выпавшим этому несчастному мальчику – все равно что сидеть на аутодафе.

– Хочешь, у тебя случится мигрень? Я расскажу об этом очень убедительно.

– Нет. Он догадается. И Соммита тоже.

– Боюсь, ты права. Ну что, дорогая, спустимся к шампанскому и закускам?

– Полагаю, да. Рори, по-моему, ты как-то забросил свою особую миссию. Ты случайно не считаешь мистера Рееса «крестным отцом», происходящим из сицилийской «семьи»?

– Он достаточно холоден и необщителен, чтобы оказаться кем угодно, но… – Аллейн заколебался. – Нет. Пока что мне не о чем сообщить начальству. Я и дальше буду пользоваться его гостеприимством, и несомненно, вернусь к своему чертову шефу с пустыми руками. У меня мало желания заниматься этим делом, это факт. Если бы не ты, моя необыкновенная девочка, и не твоя текущая работа, то желания было бы еще меньше. Пойдем.

Несмотря на отсутствие Руперта и артистов, в гостиной было полно народу. Разными видами транспорта на остров прибыли около тридцати гостей, и теперь их знакомили между собой мистер Реес и его секретарь. Тут были представители верхушки художественного совета, дирижеры и критики, среди которых следовало отдельно отметить авторитетное лицо из журнала New Zealand Listener. Среди прочих зарубежных гостей выделялся крупный румяный мужчина с полуприкрытыми глазами и диктаторским носом – сэр Дэвид Баумгартнер, знаменитый критик и музыковед. Он оживленно беседовал с синьором Латтьенцо, который при виде Аллейнов согнулся в преувеличенно низком поклоне, явно сообщил сэру Дэвиду, кто они такие, и повел его к супругам.

Сэр Дэвид сказал Трой, что для него встреча с ней – это большая честь и прекрасный сюрприз, и спросил, правда ли, что она будет писать Великолепную Даму. Он предсказуемо поддразнил Аллейна, сказав, что им всем придется не совать свой нос куда не следует. Затем серьезно рассказал о неудобствах, испытанных за время поездки: если говорить начистоту, то она свалилась на него в самое неподходящее время, и если бы это был любой другой человек – тут он бросил на них хитрый взгляд – то он бы и не подумал… в общем, и так понятно. Он явно намекал на то, что «Чужестранке» лучше бы оказаться хорошим произведением.

Гостям предлагали сэндвичи с лобстером, паштет и миниатюрные закуски, которые мистер Шеллоу[27] называл «разные разности»[28]; шампанское лилось рекой. Сэр Дэвид сделал глоток, поднял брови, быстро осушил бокал и протянул его, чтобы наполнить снова. Точно так же поступали и все вновь прибывшие. Разговоры становились все громче.

– Предварительная подготовка, – пробормотал Аллейн.

И в самом деле, без десяти восемь у гостей испарились все следы усталости после долгого путешествия, и когда Марко, постоянно мелькавший тут и там, принялся звенеть в маленький ксилофон, ему пришлось делать это довольно долго, словно стюарду на корабле, который ходит по коридорам, созывая пассажиров на обед.

Бен Руби и мистер Реес начали тактично подталкивать гостей ко входу в музыкальный салон.

Двери были распахнуты. Публика стала рассаживаться по местам.

На креслах в передних рядах были разложены таблички с именами гостей дома и некоторых вновь прибывших, которых, очевидно, считали важными персонами. Трой и Аллейн сели слева от пустовавшего места мистера Рееса, сэр Дэвид и синьор Латтьенцо – справа от него, за ними расположился Бен Руби. Прочая элита состояла из дирижера филармонического оркестра Новой Зеландии и его жены, трех профессоров музыки из трех университетов, австралийского газетного магната и четырех представителей прессы – какой именно, не уточнялось. Оставшиеся зрители в количестве примерно пятидесяти человек сами выбрали себе места, а позади них по феодальной традиции расположился домашний персонал.

Голоса звучали громко и оживленно, и в салоне установилась атмосфера ожидания.

– Только бы они продержались, – прошептала Трой Аллейну. Она взглянула вбок на синьора Латтьенцо. Тот скрестил руки на груди и склонил голову к сэру Дэвиду, который излучал оживление и добродушие. Латтьенцо бросил взгляд исподлобья, увидел Трой и скрестил пальцы правой руки.

Вошли музыканты и стали настраивать инструменты; этот звук всегда заставлял Трой затаить дыхание. Свет в салоне погас. Занавес на сцене мягко засветился. Мистер Реес проскользнул на свое место рядом с Трой. Руперт Бартоломью вышел из-за кулис так незаметно, что успел поднять дирижерскую палочку прежде, чем его заметили. Началась увертюра.

Трой всегда жалела, что мало знает о музыке и не всегда понимает, почему одни звуки трогают ее, а другие оставляют равнодушной. Этим вечером она испытывала слишком сильную тревогу, чтобы слушать внимательно. Она пыталась уловить реакцию публики, смотрела на спину Руперта и пыталась понять, удается ли ему извлечь какую-то магию из исполнения музыкантов, и даже задавала себе вопрос: как долго продлится подогретое шампанским эфемерное благодушие тех слушателей, кто разбирается в музыке. Ее настолько сильно отвлекли эти раздумья, что момент, когда поднялся занавес, застал ее совершенно врасплох.