Проект «ХРОНО». За гранью реальности

– Ты прости меня, старика, если что! Коля мой всегда хорошо в людях разбирался, это я завсегда знал. Да и люди к нему всегда тянулись. Я много чего тебе наговорил, поверь не со зла.

– Верю, Василий Андреевич, верю. Понимаю и ничего не имею против. Видимо боги наши судьбы связали крепко. – кивнул ему Кудашев.

Они просидели почти до самого заката. Слово за слово, перед Юрием раскрывалась жизнь простого русского мужика, Василия Лопатина, а в ней вся эпоха с начала века. Многое, ой, многое было не так, по-другому, полностью противореча тому, к чему Кудашев привык с детства. До полного осознания, что тут и как, было еще бесконечно далеко, но дорогу, как известно, осилит идущий.

Простой русский мужик, тоже удивлялся, слушая своего собеседника. Узнавал он от сидящего напротив молодого красивого парня поистине дивные вещи. Про семью, отца с матерью, про войну, про жизнь. И все это было не так, непривычно, и расскажи ему кто другой, да при других обстоятельствах, ни в жизнь не поверил бы. Но, слушая, переспрашивая, а порой и увлеченно перебивая собеседника, Андреич постепенно избавлялся от былой неприязни к Кудашеву. Стал называть по имени.

Вечерять сели уже в крепких сумерках. Выпили чаю с Лопатинским медом прошлогоднего урожая. Обершарфюрер без всякого лукавства сказал пасечнику, вставая из-за стола, что ничего лучше и вкуснее в жизни не пробовал. Уже в темноте вышли вместе во двор. От дневной духоты не осталось следа, ее сменила прохлада. Тишину нарушали привычные звуки: пели цикады, фыркал, переступая в конюшне конь, в лесу за околицей редко ухал вылетевший на охоту филин. Легкий ветерок приятно обнимал, трепал слегка волосы. Над головами, в высоком черном небе бесчисленные яркие звезды складывались в созвездия. Нет, нет, да пролетал яркой полоской метеор. Василий молча достал из кармана почти пустую пачку «Пегаса», протянул Юрию, тот жестом отказался. Лопатин, чиркнув спичкой, закурил, и глубоко затянулся. Нарушать тишину ни тот, ни другой не хотели. Кудашев почувствовал знакомый, пробирающий до костей холод, но оборачиваться и что-либо говорить не стал.

На утро Кудашев почувствовал себя совсем почти здоровым. Привычно загнал боль в глубь сознания, провел полчаса в медитации, не переставая удивляться образам и чувствам открывшего новые горизонты сознания. Физические упражнения во дворе. Вновь турник, на котором на этот раз, пересиливая себя, подтянулся осторожно, не торопясь с полдюжины раз.

Лопатин с раннего утра пропадал на пасеке, а после обеда собрался священнодействовать со своим самогонным агрегатом. А Кудашева занимали более важные дела. После завтрака он надел комбинезон, пилотку, опоясался ремнем с кобурой и ушел в лес. Благодаря вчерашним расспросам Андреича, довольно быстро нашел место аварии. Чем ближе подходил, тем явственнее замечал голые, с обломанными ветками, а то и совсем без листьев деревья. У самого эпицентра даже кору с сосен сорвало, и уходили в небо их белесые столбы. Постоял в центре выжженного круга, в неглубокой воронке, на спекшейся в стекло земле и почувствовал, как его с головой накрыло волной отчаяния. Неожиданно остро кольнула сердце потеря товарища, ставшего ему за три года больше, чем братом. Но он был уже другим, сжатые кулаки, окаменевшие скулы, дерзкий взгляд в синее небо и данная самому себе клятва – выбраться, вернуться. Юрий присел, прислонившись спиной к изуродованному взрывом дереву, закрыл глаза. Он постарался расслабиться и постепенно пришло чувство спокойствия, а за ним и новые способности.

Он чувствовал, как метрах в двухстах слева шуршит барсук и что-то еще живое позади, не ближе ста метров. Почувствовал впереди сырость болота, хлюпанье и стон трясины. Посидел еще немного, продолжая как бы слой за слоем снимать покров реальности и вдруг, неожиданно для себя, осознал внутри какую-то силу. И чем больше он концентрировал внимание на своих ощущениях, тем более странными казалось это чувство. Осознание большого, не живого, и не мертвого, но напитывающего все вокруг, как волнами, силой было зыбким. Дать внятное описание обершарфюрер пока не мог. Это шло со стороны болота, из его глубины. Эта сила одновременно влекла и в то же время пугала. Как же много вокруг странного, ранее скрытого, подумал Кудашев, смогу ли я постичь все это новое, ведь я – солдат, а не ученый. Сколько он сидел у дерева, так и не понял. От напряжения начала болеть голова. Кудашев сбросил это наваждение и вернулся в привычный мир с обычными лесными звуками. Минут пять, глубоко дыша всей грудью, морщился от боли в груди, прорезавшейся на самом пике вдоха.

Овраг, в котором они прятались и куда стащили вещи их хронолета пришлось поискать чуть дольше. Приличную кучку амуниции, которую венчал его автомат, укрытую ветками с пожухлой листвой, нашел там, где и рассказал ему Лопатин. Не торопясь, он стал перебирать оставшиеся вещи. Автомат с подсумком на четыре снаряженных магазина, и цинк с восемьюстами патронами, четыре русские РГ-42 в гранатной сумке. Мало конечно, но воевать Кудашев и не собирался. Но если уж судьба так сложится, то жизнь свою он большевикам постарается продать подороже. Аптечка, перевязочные пакеты, салфетки и вся медицина, которую он растормошил еще несколько дней назад, безуспешно пытаясь спасти командира. Четыре суточных сухих пайка, две фляги со спиртом, плащ-накидка, смена белья, все компактно упаковано и уложено в два небольших ящика. Наконец, цилиндр импульсного сигнального маяка, тяжеленная матово-стальная штуковина, – последний шанс, если не вернуться, то хоть попробовать позвать на помощь. Правда, для активации нужна энергия, где ж ее взять… Над этим придется еще поломать голову, но просто так он не сдастся.

До заимки пасечника пришлось переносить все за три ходки. Сначала, осторожно, – маяк, второй ходкой – оружие и боеприпасы, и уже потом все остальное. Устал страшно. Оружие и боеприпасы отнес в дом, и, как заранее обговорил с хозяином, спрятал в погребе. Вход в него был прикрыт толстой циновкой. Маяк поставил в угол спальни, и аккуратно прикрыл вязанным, пестрым ковриком. Любой посторонний и не придал бы значения стоящей в углу болванке. Аптечку и пайки пока оставил в углу сеновала, закидав сеном. Утором припрячет понадежней. Под рукой оставил только пистолет на всякий случай.

Вечерело. Лопатин, изрядно пополнивший запасы спиртного за время отсутствия своего постояльца, разобрал предмет своей гордости из нержавейки. Как и сговаривались накануне вечером, Василий затопил старую рубленую еще по молодости баньку. Обоим давно не мешало помыться, да и известно, что баня любую болезнь из тела гонит и все грехи смывает. Оба хотели смыть с себя не только грязь и пот, но и все недоговоренное, а также тяготившие мысли и сомнения.

Андреич подошел к сидевшему на крыльце Кудашеву. Тот молча подвинулся, и пасечник сел рядом. Достал сигареты и, не предлагая, задымил.

– Все притащил? – спросил Василий. Пилот молча кивнул.

– Голодный, поди?

– Еще какой, – ответил ему Кудашев, устало потирая лоб.

– Теперича терпи! В баню на сытый желудок не ходют, а после бани, попомни мое слово, тебе уже не до еды будет, до подушки только сил дойти хватит. Хотя… чайку то с кипреем, будет не лишне. Минут через десять пойдем, вода покуда нагреется, – и, окинув взглядом форменную куртку с немецким орлом и рунами в петлицах, не удержавшись поморщился.

– У вас там, в твоем мире… в Германии, бани-то есть?

Обершарфюрер улыбнулся:

– Есть, конечно, Василий Андреевич. Да и не только в Германии, я, когда был в Финляндии, в их сауне парился. Был и в турецкой бане, они ее хамам называют. И в русской был. Четыре года назад, когда с отцом в Россию приезжал.

– Хм… Хамам говоришь? Устрою я тебе сейчас и хамам дубовым веником и Сталинградскую битву! С Курском в одном флаконе! Пошли.

В предбаннике, пока раздевались, Лопатин опять неодобрительно покосился на немецкую форму.

– Надо тебя, Юра, приодеть. Твоя форма, твое дело, но сам понимаешь, оно, твое прошлое, там осталось. У Кольки несколько рубашек старых висят в шкафу. Рука не поднималась продать или отдать кому. Ты его повыше, рукава то, пожалуй, коротки будут, но сейчас по-летнему и завернуть можно. Завтра глянешь.

На том и порешили.

Парились отчаянно. Баня была хоть и старой, но пар держала отменно. Печку в свое время выложил хороший мастер, и за пару десятков лет Василий ни разу не пожалел отданных за нее денег. Веники, хоть прошлогодней вязки, тоже были хороши. Сначала, как водится, прогрелись, посидели на среднем полке, вдыхая аромат самой бани и запаренных в шайке веников. Хозяин немного поддавал, но не сильно. Потом отдышались в предбаннике, за столиком. Выпили по кружке черного ржаного квасу, немного забродившего, который Андреич загодя принес с ледника.

А потом Василий с прибаутками и присказками в клубах пара охаживал двумя вениками крепкое тело Кудашева, приговаривая:

– Вот тебе баня ледяная, веники водяные, парься – не ожгись, поддавай – не опались, с полка не свались! Банный веник душу тешит да тело нежит.

Не торопились, парились в волю. Баня торопливых не любит.

В дом вернулись уже в темноте, ближе к полуночи. Лопатин стал было на примусе кипятить чай, достал варенья и меда из шкафа, но, принеся кружки на стол в зале, понял, что возня его напрасна, обершарфюрер СС, второй пилот хронолета, управления «Н», князь Юрий Николаевич Кудашев сладко спал, сидя на стуле, уткнувшись лицом в сложенные на столе руки.

На следующий день Лопатин поднялся на рассвете. Утро провел в хлопотах на пасеке, а к полудню собрался ехать в Чернево. В отличии от прошлой своей сумасшедшей поездки, на этот раз собирался не торопясь. После вчерашней бани, привел себя в порядок, подбрил как умел, глядясь в облезлое зеркало, бороду. Расчесался, надел чистые брюки и почти новые яловые сапоги, рубаху с по-летнему расстегнутым воротом и закатанными рукавами. Потрепал по голове крутящегося под ногами кота. Не раздумывая, оросил голову одеколоном «Шипр», флакон которого не открывал, наверное, года три. Примирившись, наконец, за последние дни сам с собой и происшедшим, стал опять степенным, ладным мужиком, хоть уже и не молодым. Более того, появилось что-то в нем новое, что бывает в людях, когда открывается им нечто неизведанное, или находят отгадку заковыристой задачке, над которой давно бились. Иное выражение лица, спокойная уверенность и невозмутимость, говорившая будто: «Да мне теперь сам черт не брат!»

Намеревался Василий и к Бойцову с повинной зайти, прощения просить у председателя за устроенное в правлении пьяное представление. Потом к Горохову заехать за карабином. Решился, наконец, поговорить серьезно с Натальей, задумав для этого прийти в магазин под самое закрытие, дабы разговор этот без посторонних глаз и ушей состоялся. Последнее дело его более всего и беспокоило, и влекло, но и заставляло нервничать, как сущего юнца…

Кудашев, благодаря бане видимо, отоспался за все последние дни особенно хорошо. Сон был снова без сновидений. Перекусив, спустился в погреб, еще раз проверил, хорошо ли сложил оружие. Не торопясь, тщательно вычистил автомат, разобрал и убрал с глаз подальше оставшееся вчера на сеновале имущество. Потом, взгромоздив в светлице на стол цилиндр маяка, стал разбираться с техникой. Часа хватило на совсем не веселые выводы. Сельских 220 вольт, да и 380, которыми располагали, со слов Лопатина, колхозные гаражи и скотный двор, было недостаточно. Счет шел на тысячи. Откуда взять такие мощности обершарфюрер понятия не имел. Маяк напрямую запитывался от двигателя хронолета, а там уже речь шла о мощностях, сопоставимых с ядерным реактором.

Василия, оседлавшего Орлика, Кудашев вышел проводить. Сразу заметил и обрадовался происшедшей в нем перемене. Чувствовал, что перемена в пасечнике столь велика, что и сам Лопатин пока ее не совсем осознал.

Стоя у околицы, смотрел в след скрывающемуся за поворотом лесной дороги всаднику. Юрий остро чувствовал всю глубину одиночества. Он тут более одинок, чем Робинзон на затерянном в океане острове. К острову когда-то может прийти корабль, а его отыскать смогут с вероятностью обнаружения иглы в огромной копне сена… С такими невеселыми мыслями Кудашев отправился к дому, но так и не дошел.

У крыльца привычно уже обдало его мимолетно пронзительным холодом, столь резким посреди жаркого летнего дня. Обершарфюрер устало опустился на ступени крыльца. Лопатин младший, к удивлению Юрия, был не один, три дымчатые тени, стремительно густея, превратились в три человеческие фигуры. Первая – стройная девушка с длинными вьющимися светлыми волосами, одетая в двубортную шинель. В шинели Кудашев с изумлением узнал старую форму германского Красного Креста. Рядом – небольшого роста сгорбленный старик с окладистой седой бородой до середины груди. Старик был в картузе, в синей косоворотке, сером пиджаке и валенках, странных в летнюю жару.

– Принимай гостей, герр летчик! – как всегда бодро и весело начал Лопатин младший. – Мы тут, пока бати нет, решили наведаться. Вчера еще собирались, да ты занят был, почитай весь день арсенал свой таскал.

Кудашев, уже не особо и удивляясь, подвинулся к краю крыльца, жестом показывая на освободившееся место. Больше по привычке, ведь призраку без разницы, сидеть, стоять, летать.

Николай, улыбнувшись, кивнул на ступеньку девушке. Та, облачком скользнула и устроилась рядом с Юрием на крыльце. Бледное ее лицо с милыми ямочками на щеках выражало самое искреннее любопытство. Она просто пожирала его глазами. Кудашев про себя отметил, что они с Николаем диво как подходят друг другу… Эх, судьба-злодейка…

– Знакомься! Марта… Моя валькирия! – представил девушку младший Лопатин.

– Sehr erfreut, Sie kennenzulernen, mit so einem bezaubernden Mädchen! – совершенно искренне ответил обершарфюрер.

– Вы даже не представляете, как я рада знакомству, вы столь необыкновенный человек! И мне столько хочется у вас спросить и узнать! – Голос Марты, звучащий в голове Юрия, был звонкий и очень женственный. Он уже понял, что может и не отвечать, транслируя мысли. Но был просто рад немного поговорить на привычном немецком.

– Ну мы то просто поболтать к тебе, а вот у Прокопыча похоже к тебе разговор серьезный, – кивнув на старичка, сказал Николай.

Старик был явно из местных, обершарфюрер не знал ничего о происходивших в округе во время войны событиях, но уважительно поздоровался:

– Здравствуйте, дедушка!

– Эх маладеж, я за тобой, паря, давно поглядываю, до сюль со стороны. Вижу в силу входишь! Добро! Вещий ты теперича человече. Добро! Посель к тебе и дело.

Голос у деда был глухой, но на удивление звучный, а непонятные слова, звучали как музыка, смысл-то и так Юрий понимал и без всяких слов. Но говор деда был непривычен, видимо, какой-то местный архаичный диалект, решил Кудашев,

– Ну да я обожду малек. Марта извелась вся, как с тобой хочет сречься, не стану Колькину кинягиню кривдить, я ей сулил дать с тобой поболакать.

Девушка сразу же набросилась на Кудашева с расспросами:

– Расскажите, господин обершарфюрер, как там у вас все? Мне Коля такие странные вещи говорил, что я решила, что должна у вас сама все узнать!

Юрий улыбнулся, привычно уже отбросил иные мысли, расслабился и его накрыло волной образов, звуков и чувств. Маленькая девочка идет за руку с отцом, очереди у магазинов, чувство голода. Угрюмые лица прохожих, очереди за хлебом. Большой дом, солнечное утро, шум, праздник, флаги со свастикой. Люди кричат, вытягивая вперед и вверх правые руки, марширующие колонны людей в коричневой форме. Девочка тянет букетик цветов проходящим людям в форме, вот один из них, улыбаясь, наклоняется и берет из детских ручек букетик. Школа. Уже не девочка, а девушка в темно-синей юбке, белой блузке и черном галстуке с кожаной заколкой – форме Союза немецких девушек. Война. Газеты и радио, отец в серой солдатской форме на вокзале, плачущая мать. Сталинград, седая прядь в матерински волосах, морщинки на лбу и слезы, фотография отца в траурной рамке. Курсы медицинских сестер. Восточный фронт, боль, слезы, большие палатки полевого госпиталя. Взрывы бомб, раненые солдаты на носилках, все в бинтах, трясучая машина, занесенная снегом русская деревня. Кружка с водой у рта раненого, распахнутая ударом дверь, выстрелы, грязные, не бритые мужчины с оружием и дикими глазами и… ужас, ужас, боль, отчаяние…

Кудашев отшатнулся к стойке крыльца, в глазах потемнело, контакт прервался, он никак не мог вздохнуть всей грудью. То, как закончилась жизнь этой девочки, находилась за гранью добра и зла. Это было нечто невыносимо гадкое и тошнотворное. Люди не должны так поступать даже на войне! Воспринимая чувства неупокоенной, он будто за считанные мгновения пережил всю ее жизнь и смерть. Марта сидела рядом на ступеньке, потупив глаза. Рядом, положив ей руку на плечо, стоял Николай, нежно смотря на девушку. Обершарфюрер вздохнул. Сказать было нечего, все слова были не достаточны и излишни.

– Спасибо, – прошептала Марта, – ваш мир, герр Кудашев, намного лучше нашего. И он совсем другой. В нем тоже большая боль, но вы там счастливы! Оказывается, в тот миг, когда он жил ее воспоминаниями и чувствами, она познавала его мир, его мысли, чувства и душу.

Николай взял Марту за руки и оба поднялись.

– Еще раз спасибо! Слишком много эмоций и чувств! Мы вас оставим. Легким ветерком оба неупокоенных подернулись рябью и растаяли.

Рядом, на ступеньке, оказался дед Прокопыч. Причем так неожиданно, что Кудашев, смотревший на то место, где пропал младший Лопатин со спутницей, вздрогнул.

– Ты, паря, ноне уже не простой человек и чувствуешь, видишь, мир наш грешный совсем другими глазами, душой своей ушлой, – заговорил дед, – намедни, когда у болоту ходил, чуил что необычное, кощное?

– Было дедушка, как будто огонь там горит, где-то в глубине болота, но не простой огонь, глазами его не видно, но вот если иными чувствами, то сразу начинало, как будто ветром горячим веять.

– Ну не ошибся я в тебе. Не трызнится тебе это, а верны чувства у тебя, чую дальше большее тебе откроется, что сокрыто до времени, – закивал дед.

– Расскажу я тебе, князь, что в моем роду из-покона известно, от отца к сыну передавалось. Я-то, может и позабыл, что из рассказанного отцом и дедом. Но как мир этот бренный покинул, а в иной, видно, грехи не пускают, много что познал. От предков своих, открылось мне заветное.

Кудашев затаил дыхание, откуда ни возьмись, появился драный Лопатинский кот и с хода заскочил ему на колени, ткнулся лобастой головой о руку.

– Давно это было, старики сказывали что еще задолго до того, как вывел Моисей народ, избранный из Египта. Под Полярной звездой, на Севере, страна была и народ великий жил. Называлась та страна Ариана, в Авесте, изначальной книге книг-то поведано…

Глава 13. Головная боль

Николай Иванович Кожевников как всегда вышел из подъезда в восемь утра. Пожилой консьерж, тоже из бывших комитетчиков, вскочил из-за стола и кинулся открывать входную дверь. Генерал, махнул ему рукой:

– Сиди уже.

Он остановился на крыльце подъезда. На улице, несмотря на утро, было жарко. Лето в этом году, в конце июля распалилось во всю. Николай Иванович снял пиджак, перекинул его через предплечье левой руки, ослабил узел дорогого немецкого галстука.

Служебная ГАЗ-24, сверкая черными, свежевымытыми боками, как всегда ждала у подъезда. Лезть в машину для того, чтобы проехать два квартала до управления, не хотелось.

– Никита, я пешком, – бросил Кожевников водителю и, не торопясь, пошел по Чуриловскому переулку до улицы Дзержинского, мимо музыкального училища и кукольного театра. От дома на ул. Дохтурова до областного управления КГБ было минут двадцать пути неспешным шагом. Чуть позади, медленно, ехала черная «Волга».

Николай Иванович шел по переулку, не замечая ни редких прохожих, ни поливальную машину сбивавшую тугой струей летнюю пыль с дороги и тротуаров. Своя же служебная «Волга» давно уже превратилась для него в нечто привычное, как тапочки у кровати, в которые утром ноги попадают как бы, само собой.

Любой советский чиновник, проработавший с десяток лет на серьезной должности, вырабатывает некое подобие предчувствия неприятностей, но он же был не просто чиновником. Профессиональный разведчик, начинавший карьеру молодым, зеленым лейтенантом в военные годы в СМЕРШе, потом боролся с лесными братьями в Прибалтике и бандеровцами в Западной Украине. Потом был опыт нелегальной заботы в Западном Берлине, участие в Чехословацких событиях в 1968 году, и уже на склоне лет – руководство Управлением в Смоленской области. Сейчас он шел по улице, а на душе было тревожно и гадостно… Жизнь развила это чувство до максимальной остроты. А самое странное, какой-либо определенной причины тревожиться – не было, но именно это чувство, в молодые годы настойчиво звало «рвать хвосты», «ложиться на дно» и, затаив дыхание, с испариной на лбу и пересохшим горлом ждать развязки, сжимая в потной ладони рукоять пистолета.

А началось все банально. Уже вечером, поужинав с женой, позвонив сыну в Москву, в Академию, Кожевников предвкушал как почитает перед сном, на английском, «Крестного отца» Марио Пьюзо, привезенного неделю назад из США знакомым дипломатом. Намечавшуюся идиллию разрушил телефонный звонок по ЗАСу из Москвы. Не абы кто, а начальник Второго Главка лично.

– Здравствуй, Николай Иванович, не разбудил, надеюсь? Если что, ты уж не серчай.

– Нет, товарищ генерал, – лейтенант, я тут только…

– Ладно, Николай, не суть важно. Завтра в первой половине дня нарочный прибудет с документами, лично к тебе. Дело приоритетное, по линии оперативно-технического управления, курируется лично Юрием Владимировичем.

– Так точно, понял, товарищ генерал-лейтенант, – Кожевников почувствовал, как начало дергаться веко.

– Своих, никого в курс дела не вводи, изучи бумаги, организуй выход на место. Вот еще что, управленческих спецов к этому не привлекай, задействуй погранцов, они уже в теме, выделят тебе ДРГ. Главное условие: полная скрытность. Местные ничего знать не должны. Доклад лично мне, но, чтобы без вариантов. Лучше не торопись, если информация подтвердиться, что бы было с чем мне к Самому на доклад идти.

– Понял! Будет исполнено!

Вот так. Ничего конкретного, раз даже по защищенной линии только общие фразы, стало быть, дело важное. Спал в результате Николай Иванович отвратительно. Часа в три, устав ворочаться, встал, вышел на балкон и в душной летней ночи стоял, дымя сигаретой и слушая ночной город. Потом на кухне махнул рюмку коньяка и опять полез под одеяло к жене.

Погруженный в свои мысли, тем не менее, разведчик по пути отмечал детали. Большой плакат – Слава КПСС «авангарду прогрессивного человечества» на фасаде музыкального училища, висит кривовато, что не есть хорошо. На афише кукольного театра анонсировался с 15 июня спектакль «Приключение Буратино», какой-то местный криворукий маляр нарисовал на афише Буратино с совершенно семитским профилем, или это из-за залома плаката. Но уж точно, пучеглазый Карабас-Барабас – вылитый Фридрих Энгельс, поручить бы узнать, кто рисовал.

А мысли все время возвращались к вчерашнему звонку из Москвы.

На улице Дзержинского, в доме 13-а, в бежевом пятиэтажном здании с балконами, напоминающими корабельные надстройки, в проходной Управления, генерала уже ждали. Дежуривший прапорщик вытянулся в струнку:

– Здравия желаю, товарищ генерал-майор! Кожевников кивнул и поднялся в кабинет. Проходя мимо секретарши, бросил:

– Леночка, будь добра, кофе мне принеси.

Оперативное совещание Николай Иванович провел быстро. Замы, видя, что мыслями шеф где-то далеко, особо не грузили. Рутинные вопросы решили быстро, и он всех распустил по рабочим местам. Развернул было свежий номер «Правды», но читать не смог, глаза постоянно косились на стоящие в углу кабинета большие напольные часы, еще старой немецкой работы.

В одиннадцать тридцать зазвонил внутренний телефон. Генерал несколько мгновений смотрел на аппарат, только потом взял трубку. Секретарша тоже само собой человек при погонах, красивая сорокалетняя женщина, обладала помимо прочих достоинств еще и приятным голосом:

– Николай Иванович, пакет с нарочным из Москвы.

Кожевников, от нетерпения уже изведшийся, только кратко сказал:

– Пусти!

Худощавый капитан, лет тридцати пяти, с совершенно не приметным лицом, про какие говорят: «увидел – забыл», с портфелем в левой руке, подошел к столу и представился:

– Капитан Ливенцов! – Правая рука метнулась под козырек фуражки. – Товарищ генерал-майор, позвольте ваши документы!

Правила, есть правила. Кожевников достал из внутреннего кармана пиджака служебное удостоверение и протянул в раскрытом виде капитану. Тот долго его рассматривал, потом вернул и поставил портфель на стол. Николай Иванович заметил, что от ручки до запястья капитана протянулась темная титановая цепочка. Не торопясь, нарочный извлек из портфеля, большой конверт из коричневой пергаментной бумаги и ведомость о передаче документов. Конверт он положил перед генералом, ведомость – сверху. Кожевников расписался о получении и вернул бумагу капитану. Тот так же, не торопясь, убрал ее, отдал честь, через левое плечо развернулся и прошел обратно к двери. Все это спокойно и четко, без малейшего подобострастия, уже привычного в окружающих.