Один день пьянюшки

Нана Сила

Один день пьянюшки

Видимо, всё смешалось в этом доме. Словно снежный ком обрушился на середину первого этажа и смёл каждого со своего пути. Наступило обледенение. Такое необыкновенное: с горящим котлом изнутри. Нет, ни одна льдинка не таяла. В тот самый момент разгара пекла, холод добирался до каждой жилки твоего тела-получалось нечто жуткое, как камень твёрдое, как топор тупое. Один раз попав сюда, человек не сможет забыть окружающую обстановку. Каждый день похож на новый, а приходящий на старый. Солнце встало – он лёг. Наконец, старики, дети и главная виновница всей бесовской свистопляски, женщина с глубокими черными, сильными глазами, успокоились. Наступили блаженные, тихие, утренние часы, когда без замирания сердца и дрожания рук, они садились за огромный деревянный стол пить Краснодарский чай. К чаю относились особенно трепетно, как к старинной, традиционной трапезе и, потому заваривали его сами. Сначала выходил седой лысоватый мужчина, отец, пропивший и прогулявший свою жизнь беззаботно и красиво, но, видимо, когда-то упустивший младшего сына. Он небрежно и строго садился на диван (всегда около пианино), брал в руку уже подготовлено лежащую в нужном положении чайную ложку и доставал из банки любимое варенье из алычи. Когда он пил, все молчали. Только после ухода главы семейства, к трапезе приступали все остальные. Семья была большая, что может дать основание вспомнить про великое дружелюбие, теплоту и любовь между членами семейства. Однако за действительно широкими и красивыми улыбками скрывалась невыносимая боль и утрата.

– Доброе утро, – поздоровалась бабушка.

– Доброе, – сухо ответили ей.

В два слова были вложены надежды на вселенскую доброту, на взаимопонимание. Тонкой струной натянутые надеждой два слова.

Было у этой кудрявой женщины два сына: один толковый, другой дурак (так родители сами его и обозначили). Как и полагается, привели жён когда-то: одна толковая, другая дура (так уж повелось). Понарожали детей (тут уж получились толковые все). Только вот у дураков с жизнью редко складываются ладные отношения. Пил дурак, так пил, будто и не живёт вовсе. Всё его существо рыдает и кричит: «ну его всё и всех к черту». Сердце изнывало у дурака от тоски. Бывает, лежишь ночью и слышишь, как воет, словно волк, и ты постанываешь вместе с ним, стараясь заглушить свою боль молчанием. Думаешь тщетно: «а вот разделю вместе с ним страдание, и отпустят ему грехи мирские, и завоет глядишь по-другому – по-человечески». Тут ты и ошибаешься: человеческий стон страшнее животного-у этого дикий, охотничий, даже если грустный. У человека другой: окутывающий, заражающий, многоголосый. Бежишь, сломя голову, авось почувствует, что ты рядом, что вы вместе. Смотришь в глаза, и где-то за пеленой стенок зрачков виднеется облик, похожий на человеческий. Ты его ищешь, зовёшь, пытаешься запечатлеть, а он оказывается так далеко. Эх, девочке звезды с неба не надо, только бы увидеть снова его тёплый взгляд. Никто бы не мог подумать, как бывают безутешны слова родных людей. «В человека словно вселяется нечистая сила. Нет. Точно вселяется», -проснулась в поту от тяжелых мыслей его дочь. Долгие детские годы её мучает причина болезни своего отца. Она наивно, по-доброму верит в его исцеление, что сама, можно подумать, заболевает. Вспоминая отрывками театральные сцены черных человечков, она вдруг останавливается. Ярче всего в её сознании всплывает одна, короткая, но до того жуткая, до того брезгливая: хорошо прижившаяся в лабиринтах мозга. Пару лет назад, когда ещё квартира второго этажа была похожа на что-то живое и пахла пусть не свежими, но тюльпанами, девочка сидела за кухонным столом и строчила новое сочинение по литературе, искренне веря, если на среднем пальце появится мозоль-она станет настоящим, а главное заслуженным журналистом.

Тем временем внешние шумы были такими же обыкновенными: мама вешала белье, пока ее супруг искусно изображал змею на холодном полу холла. Его ноги, как лапша, извивались и никак не могли «найти в себе» силы подняться и лечь наконец на долгожданную кровать. Зачем-то понадобился весёлому пьянюшке третий этаж, и он решительно напряг все свои мышцы, чтобы преодолеть высокую, вздёрнутую лестницу. Однако с каждой попыткой не выходило. Тяжело вздыхая от заедающей усталости, мама тщетно уговаривала пьянюшку бросить это сомнительное дело и уложиться спать. Старшая дочь вспоминала: «не знаю, не помню, в какой момент моё дыхание вдруг остановилось, жизнь будто перестала существовать, и временные рамки расширились. Резко сердце прижало утюгом, не поворачиваясь, я ощутила адский страх и холод. Мама продолжала вешать белье. Я обернулась интуитивно вполоборота, как раз туда, где должен был также лениво валяться пьянюшка. Вдруг что-то завыло изнутри моей души так звонко и отвратительно, я закричала: «Это не он! Мама, это не он!»». Горящий, пустой, жаждущий новой чистой крови взгляд испепелял всё вокруг. Черный омут, бесчувственный, лукавый созывал девочку в свои объятия. Человек, который не мог контролировать свой язык и все конечности тела, вдруг встал на кончики пальцев рук и ног и вывернул шею, как настоящий змей. «Молись» – призывно голосила мать. Молитва «Отче наш» теперь звучала смело, твёрдо и уверенно. В этот момент ни на кого не надеешься, кроме Бога. Вера что ли истинная обретается в этот момент. Происходит настоящая борьба двух миров: света и тьмы. Чувствуешь оберегающий круг, начертанный вокруг тела ангелами, а все равно кричишь ещё громче, боясь, что сил твоих никчемных и грешных не хватит справится с ним. Обстановка накаляется. Ожидаешь фееричной победной завязки. Но не переносит бес ни одного светлого слова, думы, чувства, взгляда. Его начинает трясти, как лихорадочного. Он сворачивается в кривой узор и готов уже наброситься на свою добычу. Скрип двери. Заходит брат обезумевшего пьянишки. Кто бы мог подумать, насколько ничтожно актерское мастерство в современном мире. Я не видела, чтоб кто-нибудь из мастеров театра и кино так искусно и стремительно мог принимать разные маски. Ноги и руки подкосились и отбросили тело на лестницу, как ненужную материю. Пьянюшка вернулся.

Мытарства.

– Ночь коверкает, выворачивает душу наизнанку, словно обнажает все страхи и боли. Порой лежишь и думаешь, а ведь не зря тьма названа тьмою, а день светом. Не спят черти, распространяют гнилые запахи. Тогда почему и мне не спится? Не уж то страхи сильнее меня!? Чем больше думаешь, тем быстрее попадёшь в дебри. Ах вот он стоит, дышит так тяжело, – размышляет девочка вслух.

– Душенька спи, никого тут нет, – шепчет мама.

– Ну как же? Цепь затрещала, ходит…слушает с завистью, как мы дышим. Невыносимо, мама, ему слышать спокойное ровное человеческое дыхание: он желает, чтобы и мы изнывали от гнева. Он ведь и есть этот гнев. И когда-нибудь всё наладится! Не унывай! Они ждут твоего падения, не унывай, – наконец заснула девочка.

Спит, как парализованная, автоматически выполняя роль тихого солдатика. Не хочется мне читатель вызвать у тебя жалость, ибо это не та история. Вспоминая князя Мышкина, девочка отбросила с себя страшный порок, не жалеет больше и не жалуется. Человек ко всему привыкает. Вот и она привыкла. Как когда-то Адаму и Еве было стыдно предстать перед Господом нагими, так теперь ей стыдно представить свою семью обнаженной: порочной. Ведь собираясь в общий круг, по отрешённому совершено от веры состоянию, члены знакомой вам уже семьи, не находят общий язык, а только скалят друг на друга зубы, перекладывая вину с одного на другого, чтобы как бы снять с себя тяжкий груз и так называемую ответственность. Народ любит клетку – временем доказано. Низко кланяется тузу власти, если тот поощряет его страсти, жалеет его, лелеет, поет красивые песни, пока народ вяло тухнет и утрачивает свою силу воли, свободу духа. Как же жалок порою человек, ничтожен. Ему легче снизойти до рабского трепетания, нежели вкусить истинный запах свободы. Животное, скажете вы. А нет, не животное. Животные законам своим верны и у каждого свои ведь. Тут слабость. Обнаженная слабость во всей красе. Не будем о грустном.

Бывали у Арунов и чудесные дни: беззаботные, летние. То ли солнце было настолько яркое, что добиралось лучами до их дома и пронзало насквозь сердца, то ли просто каждый впадал в детство. Ух, и замечательная всегда была пора. Детские голоса и проказы только украшали старую каменную клячу на четырёх ножках. Разукрашивали её яркими красками, звуками. Утро казалось особенным.

Ведь настоящие каникулы у бабули в деревне с парным молочком, с домашней колбаской, с вот-вот испечённым хлебом и таким неповторимым запахом земли, Русской земли. Так жить хотелось, и жилось у бабули. Разницу ощутили маленькие сердечки от обитания и жизни. Вдохнули, а выдыхать не хочется. Ну а дед с бабушкой спокойствия душевного требовали и ждали. Собирались и уезжали в свою отдельную страну Муравию, беззаботно наслаждаясь бестолковыми вечерами, трепетно держась за горячие руки и тихо прижимаясь сердцами. Брат пьянюшки, уделяя внимание работе, и не замечал, как лето пролетало. Семья его мирно и привычно принимала каждый день таким, какой он есть, не обретая в нем ничего ровно, и не отдавая ему ничего. В общем каждый в доме находил свою идиллию и счастье. Кроме него.

Из-под большого одеяла выглядывала голова испуганного пьянюшки, словно он боялся солнца, тепла, счастья. Чувствовал себя ненужным, как лишний чёрствый кусочек хлеба для этакого барина. Впадал в долгую, непримиримую спячку. Ходили слухи, что он просто сошёл с ума. Но до того не хотелось в это верить, что становились горько. Готов молчать, исчезнуть ради искры в его глазах. А он как воды жаждет, чтобы и они почувствовали: не одному же ему ненужным ходить. Не один же он такой видит мир истомными серыми красками. Ох не один. Таких одичалых много. А мудрецы дельные из них. Во какие! Это ж надо умудриться в жаркую тополиную пору отыскать мрачные краски. В общем деньки у пьянюшки отнюдь не были летними: он закрывался всё чаще теперь на замок, предполагая, что страхи вживаются в него извне. На самом деле же они сидели изнутри и ликовали его небывалому одиночеству. Устраивали пиры дневные, ночные и даже утренние. Человек борется, терзается, брыкается, а им хоть бы что, продолжают, твари, веселье бить. По дымовой трубе дома вниз доносились разговоры. Странность была их только в том, что голоса у собеседников были одинаковые. Они закрыли его в одиночестве, чтобы скорее им одолеть. Твари. Не знаю, что я и всё человечество могут больше всего на свете ненавидеть, кроме этих злых выродков. Ты один раз оступишься, допустишь в своё чистое сердце, а они, неблагодарные, вцепятся в него когтями. И всё тут. Либо ты, либо они.

Откровенное предложение со стороны всей большой семьи пьянюшки, вечно жалующейся на жизнь (люди, ноющие по поводу и без повода, имеют материальные блага, в основном имеют всё, просто создают иллюзию в ваших глазах, чтобы не дай Бог никто не позарился на их блага, ибо скупы) выглядело таким образом: ты и твои дети-ничто в огромном круговороте жизни, оступитесь – забудем навсегда как когда-то отца и мужа твоего, мешаете только воздухом дышать и объедаете нас лишним куском хлеба. Плевать мы хотели, что станется с вами без нас, ни гроша помощи не получите. Это мы имеем право жить, как хотим и где хотим, и сыновья наши, как и пьянюшка, занимают лучшие части большого дома, а вы, обитающие впятером в малюсенькой холодной комнатушке и трясущиеся от страха за свою жизнь, только занимаете место и препятствуете лишнему заработку, ибо никому не хватает. Мама у девочки всегда была сущим дьяволом, который может отобрать всё на свете у родственничков, однако клоунадой попахивает: сидишь у разбитого корыта, пашешь и терпишь всё ради детей, ни разу в жизни не оскорбишь мужа своего пред детьми, а в итоге ты сущий дьявол. Мораль басни такова: не крути у виска, когда у самого ни гроша ума.

Скоротечно бабушка вернулась и прихватила с собой новоиспеченный аджарский хачапури, разделив четвертую его часть на мелкие кусочки и раздав это квартирантам по крови, то бишь своим же внукам, а в знак одолжения невестке. Выпила таблетку-как положено. Выпила чай с вкусностями и, хлопнув дверью, ушла. Как обычно. Они продолжали жить размеренно и спокойно. А девочка не могла никак и ничем их утешение оправдать. Сердце будто шкарябали кошки всё сильнее и резче. Глаза становились шире. Трагедия больше. А они просто не хотели замечать. Как им это удавалось? Бабушка обратилась к внучке и попросила ее скорее отнести ткемали отцу. Девочка молча наполнила поднос. Поднялась по длинной накатанной и тяжелой лестнице. Крепко обняв отца, она поцеловала его в лысину и в знак отцовской любви получила горячую пощечину. Удивительной особенностью было её красивое детское трепетание и любопытство каждой мелочи. Кажется, именно умение видеть в самом порочном свет, находить в самом черном белое, радоваться и любить жизнь такой, какой она пред ней предстала и спасало самодельно созданную страну счастья. Благодарность наполняла душу девочки. Многие жаждали, чтобы страдания и уродства отразились на внешнем виде детей и их родительнице. Невозможно жить в таких условиях, как сейчас любят изъявлять «деловые» людишки. Другие трезвонили: «дура мать её! вот и всё тут». Живешь ради человека, вытаскиваешь его из тюрьмы, вкладывая все силы, любишь, рожаешь ему, ждёшь. Кому надо это? Разве только этому самому пьянюшке и надо. Оказывается, у человека есть кнопка, стирающая всю память и он – бац, и не помнит ничего. Мы ведь привыкли на доказательствах жить, а доказательств – нема. Приспособленцы -обзываю их я. Автора мнение никто не спрашивал, однако подумала – вдруг интересно.

Нервы у старика уже не к черту, тем более он эгоист, тем более бывший алкоголик. Психологи не однозначны в своих вопросах об алкоголизме. То алкоголики – эгоисты, то они не любят себя. Я думаю, первый как раз себя и любил, который старший алкоголик, потому что больше заботился о своём собственном здоровье, достоинстве, деньгах и комфорте. Младший же не любил никого, как и себя. У него хорошо выходило. Он только научился у старших пользоваться своими родными, потом подхватил иглу, завершил это дело бутылками вина, и вот вышло: сплошное олицетворение ада. Все бесы тут, если вы хотите их видеть. Сына жалко, конечно, но и внуков вроде бы жаль, хотя…Бтыщ! Слышен хлопок по спине пьянюшки. Вы бы видели его сверкающие от счастья глаза. Это невероятное зрелище, но не для слабаков. Синие вены видны у деда, сердце вырывается наружу, ноги еле идут. А он продолжает давать отпор, больше рыдать, кричать, как настоящая кукольная истеричка на сцене театра и кино. Хлопнув дверью и забрав последний хавчик, пьянюшка довольный отправляется к себе наверх. Затишье. Мать с детьми уже расстелила кровати, прочитала молитвы, нотации и легла спать. Обрадовавшийся деда, перед тем как зайти в зал, по привычке устроил выговор так называемым «выродкам» и их матери. -Всё из-за вас. Вы не кормите его! Вы за ним не смотрите! Бессовестные, бесстыжие, невоспитанные, хытьфу! Чтоб вы сдохли, подавились!, – говорил в ярости дед.

– Теперь можно спать, – шепнула старику на ухо гордыня.

Зал находился в отдаленной от входной двери стороне дома, детская комнатка же как назло прям у входа. Одно окно, выходившее наружу на лестницу уже забито досками, слава Богу. Второе же, которое выходит во двор, не успели забить-дышать же чем-то надо. Кстати лазить туда ему неудобно совсем, однако иногда он находит, на что опереться и впрыгнуть в окно. Когда у пьянишки не хватает сил, он просто садится под дверью, ну или стоит, тут не угадаешь. Начинает рычать не своим голосом: «Все не вечны. Наступит день, и я вас всех убью. Не найдёте защиты. Сами виноваты. Дочь, ты шалава, проклинаю тебя. Утвари недоделанные». Сквозь сумрак ночи слышится звонкий и одновременно тихий смех, как будто он предназначен для определенного количества людей. Мурашки бегают по всему телу. Девочка не может уснуть. Она скручивается в комочек и укрывает себя одеялом страха. Страха умереть. Страха, что закроются веки, и он задушит. В эти самые мгновения на веревочке спускаются старые пластинки и висят у окна. Пьянюшка же озвучивает, видимо, какой-то фильм ужасов.

– Мне известно, что он больной, что всё не правда. Но отчего так страшно. Интуиция меня никогда не обманывает. Не провалиться бы сквозь сон, а то кровать, где спят мама и сестра ближе всего к окну, – путаясь в мыслях, старшая дочь засыпает.

31.03.2018

Она уехала. Снова уехала за приключениями под слащавым названием «Л Е Ч Е Н И Е». В тех краях стоят горделивые горы, живут честные отцы, добрые матери, послушные дети. Так, полагала старая женщина, вдалеке устроено. Можно почувствовать себя человеком, услышать много лести, забыться, значит забыть, кто она есть, откуда родом, кто её дети и какую ношу несёт её большая семья. Значит растоптать уважение к себе окончательно. Вовсе не лечиться уехала она. Она сбежала, как полагается трусу. Её маленький узелок вмещал в себя больше куски мяса, колбасятины, разного рода овощей и сладостей. Чревоугодием страдалица заедала своё горе. Разбросав по столу стольные принадлежности, старая женщина нервно нарезала хлеб и делала бутерброды. Половину готовила себе в дорогу. Другую же поесть детям. Сердце стучало громко, живот урчал недовольно, и всё внутри было не на месте. Суета, нервы, стресс. Глотаешь-не глотается. Поднимаешь красивые голубые глаза, ни раз покорившие мужскую половину человечества, и застываешь. В них читается: «бегу от своей совести, от этого и больно». Разве можно судить этого человека? Слабость не порок, а порок всегда слабость. Такая вот путаница.

– Ну вот, последний! Я вообще это себе в дорогу взяла, – пробормотала бабуля.

– О, давай, мяско, – гримасничая, выкрикнул 13-летний внук.

– Ладно тебе, Галя, не переживай, – ласково поддержала бабушку внучка.

Старшая всегда называла папину маму по имени.

– Уйдите, уйдите, не лезьте, вот поэтому я не люблю вас в эти моменты, – спешно отвечала бабушка.

– Не начинай эту же песню. В какие эти? Все сидят и молчат. Ждут тебя, чтобы проводить, – нервно передергивала старшая внучка.

– Нино, я тебя прошу, ну научись же ты закрывать рот, тебе же лучше будет, – дала совет девочке бабушка.

А рот у Нино не закрывается. Не дюже журналистам молчать. Промчались недели. В окна стучал холодный дождь. Уже на пальцах ног шерстяные носки, а в руках тяжелая книжка, открытая на той же странице, что и в августовскую жару. Мысли сумбурно перемещаются в голове, путаясь в широкую паутину.

– Мам, у меня плохая новость. Фирма в Питере закрывается. Теперь перечислений больше не будет. Как же мне справится: надо мелкую повезти в Грузию, я ей уже два года обещала, – тревожным голосом объясняет ситуацию маме старшая дочь.

– Нино, ну не паникуй, решится. Справимся, – успокаивает девочку мама.

– Да, нормально. Я уже закаленная. Лишь бы твои зубы успеть долечить, – пытается сделать обнадеживающий вид Нино. Громкие гудки. Разговор окончен.

– Уже пятые сутки он сходит сума. Безутешные крики, маты на верхнем этаже дома. Мой отец разговаривает сам с собой, делает это так профессионально, будто там собралась целая толпа. В этот вечер я вернулась поздно с работы, перекусила и легла спать. Купаясь в ночных облаках, я внезапно услышала громкий визг, от которого вскочила с кровати, как солдат по первому звонку, – рассказывает Нино самой себе.

Прикладывая ухо к запотевшей от слюней стенке, девочка немела, пальцы ее дрожали, а слезы лились рекой. «Ему страшно» – понимала она. Взрослый мужчина 4-ых детей гонял по дому несуществующих людей. Нарезал круги по комнатам. «Сука, я тебя поймаю…куда пошёл? Мама, замолчи, не мешай! Вон ловите его ловите! Аааа, как мне это надоело, вы мне на-до-е-ли!», –кричал он, скручиваясь в небольшой ком. Девочка всё это время лежала и слушала. Она не подглядывала для того, чтобы узнать, что же он там делает. Она боялась лишний раз шевельнуться. Но как точно его дочь чувствовала, что происходит, там, в месте, окутанном чертями. Глаза нараспашку оставались до самого утра. Как парализованная девочка лежала под тёплым одеялом и умирала под каждый крик и стон. Тух-тух-тух!

– А, бежит! Мам, ты спишь? – судорожно поинтересовалась дочь.

– Не сплю, успокойся уже, – под тяжёлый храп буркнула мать.

– Не могу, – в истерике скрипела дочь.

– Откройте, где он! – звал их отец, пихая ногами в деревянную дверь.

– Папа, папочка, Господи, что же мне делать, – в панике лепетала Нино.

Легкий шорох за её комнатой. Это бабушка еле плетёт ноги от горя.

– Сынок, ну нет никого, родной. Нет, никого! – рыдает старая женщина.

– Отойди, Мама, пусти! – гремел пьянишка.

Вместе с холодным ветром врывается пьянюшка в закрытую детскую дверь.

– Где он? – спрашивает он, брызгаясь во все стороны, оббежав глазами каждый угол комнаты, он начал трясти жену, – он тебя во все щели, я видел, я слышал! Какая

ты тварь. Вы хотите сделать из меня больного.

– Гоша, это галлюцинации! – отвечали все хором.

Словно выпустив из второго уха «Гоша, это галлюцинации», он выбежал из комнаты. Начал нервно рыться в остальных комнатах. Бабушка села в потёртое желтое кресло, упершись локтем об пианино. Она сидела неподвижно в ступоре. Дочка не выдержала тупого просиживания на кровати и вышла в ночном одеянии, почти голая. На протяжении всего этого времени она читала про себя молитвы «верую во единого господа бога», «отче наш», запутываясь и запинаясь, она начинала заново. Не дожидаясь быстрого эффекта, Нино окончательно разочаровывалась в себе и своих просьбах. Ей казалось, что она не так просит, что папа уже потерян, что Бог не хочет ей помочь, что она, молодая и здоровая, готова отдать свою жизнь вместо его. Всё это крутилось в её маленькой голове сумбурными ритмами, почти в бреду. Вдруг он спокойно сел. Зрачки были чёрные, как омут. Она старалась не смотреть, только исподтишка, чтобы не ударил. Как только бабушка отлучилась на пару минут, он достал из заднего кармана пистолет.

– Ты этого хочешь, а, доченька? – спросил он.

– Папа, доиграешься ты наконец, – дрожащим голосом произнесла девочка.

Ей повезло, что на это её смелое высказывание не случилось ответной реакции. Глаза на выкате бесконечно бегали то влево, то вправо и даже назад и вперёд. Недавно закончилось лето, но в доме чувствовалась зима. Пьянюшка затих. Прохладное утро нового осеннего дня. Голова, словно вчера кто-то шандарахнул унитазом. Нино, еле отклеив ресницы друг от друга, открыла глаза. «На работу» – мелькнула мысль в голове.

Шурша домашними тапочками, она направилась в ванную комнату для утренних процедур.

– Нино, мне вставать уже? – крикнул вдогонку дед.

– Ну, хочешь не вставай. Я могу сама дойти. Спи, деда, – ответила Нино.

– Нет, нет! Я встаю! – торопясь, он откинул от себя тяжелое одеяло.

Прошло буквально минут 5 и машина уже была подана, хорошенько прогрета.

Долгая дорога домой растягивала думы на длинную книгу, книгу длиною в жизнь. Нино затыкала уши наушниками, пытаясь отвлечь внимание и создать настроение счастья. Так не хотелось ехать домой, заходить в эту деревянную дверь и ждать, что ночью он вломится. Не хотелось ей видеть, как его скрутит бобик и увезёт. Увы.

– Алло, Нин, обойди высотку, через верх подходи к дому, – тревожным голосом предупредила мама.

– Ну ок, – подумала девочка, нарисовав обычную картину в голове. Потерянный Гоша бродит у высотки. В расстроенных чувствах девочка спускалась по разбитому асфальту с горки. Пока шла, слышала голос отца, но думала – показалось. Она открыла кованые черные ворота и вошла с замиранием сердца. На балконе стояли мама и сестра.

– А чего вы тут стоите? – в недоумении Нино задала вопрос, на который уже знала ответ.

Они аккуратно повернули головы в её сторону, посмотрели в глаза и отвернулись обратно. «Дыщ,дыщ,дыщ» – стучит вокруг. То ли это эхо от землетрясения на соседней улице, то ли это папа в бобике. Так хотелось верить, что всё-таки землетрясение.

– Мам, что случилось? – спросила Нино.

– Он гнал. Искал своего собутыльника и врывался в квартиру соседней высотки. Девушка вызвала ментов, – спокойно ответила мама.

– Что же теперь будет? – самой себе задала вопрос Нино и убежала рыдать взахлёб. Тем временем он кричал, звал: «Оля, Нино, помогите, спасите меня». Мы стояли и наблюдали. Молча наблюдали.

Бабушка вернулась из дикой бойни. Отважная с пустыми глазами зашла в дом. Поставьте чайник, чай что ли попьём.

– Галя расскажи? И что?, – пробормотала Нино.

– Ну забрали его на 15 суток. Я объяснила, что он больной. Мне дали заявление написать, что он оказывал сопротивление. Говорят, так можно будет закрыть, – рассказала бабушка.